шелковой гостиной; а так как, не представляя
себе истинного  положения  дел,  она  все  же  была  проникнута  сознанием
важности и торжественности происходящего, то не сделала исключения  и  для
отца. Она выглядела цветущей, красивой и важной в  светло-сером  платье  с
кружевами на лифе и на пышных рукавах, с брильянтовой брошкой у ворота.
   - Добрый день, папа, наконец-то ты снова у нас! Как мама?..  Хороши  ли
вести от Тома?.. Раздевайся же, садись, папочка!  Может  быть,  ты  хочешь
привести себя в порядок с дороги? Наверху, в комнате для гостей,  все  уже
приготовлено... Грюнлих тоже сейчас одевается...
   - Не торопи его, дитя мое. Я подожду здесь, внизу.  Ты  знаешь,  что  я
приехал для собеседования  с  твоим  мужем?  Для  весьма,  весьма  важного
собеседования, дорогая моя Тони. А что, господин Кессельмейер здесь?
   - Да, папа, он сидит в будуаре и рассматривает альбом.
   - А где Эрика?
   - Наверху, в детской, с ней Тинка. Она  чувствует  себя  превосходно  и
сейчас купает свою восковую куклу...  ну,  конечно,  не  в  воде,  а  так,
"понарошку"...
   - Я понимаю. - Консул перевел дыханье и продолжал: - Мне кажется,  дитя
мое, что ты не вполне осведомлена... о положении, о положении  дел  твоего
мужа.
   Он сидел в одном из кресел у большого стола; Тони прикорнула у его  ног
на пуфе, состоявшем из трех шелковых  подушек,  косо  положенных  одна  на
другую.  Пальцами  правой  руки  консул  медленно  перебирал  брильянтовые
подвески на ее брошке.
   - Нет, папа, - отвечала Тони, - откровенно говоря, я ничего не знаю.  Я
ведь на этот счет дурочка, ни о чем таком  понятия  не  имею!  На  днях  я
слышала кое-что из разговора Кессельмейера и Грюнлиха... Но под конец  мне
показалось, что господин Кессельмейер опять шутит... Что бы он ни  сказал,
всегда выходит ужасно смешно. Раз  или  два,  впрочем,  я  разобрала  твое
имя...
   - Мое имя? В какой связи?
   - Вот этого-то я и не знаю, папа... Грюнлих с того самого дня только  и
делает, что злится. Просто невыносимо, должна тебе сказать! До  вчерашнего
вечера, впрочем. Вчера он размяк и раз десять, если не больше,  спрашивал,
люблю ли я его и  соглашусь  ли  замолвить  за  него  словечко,  если  ему
придется просить тебя кой о чем...
   - Ах...
   - Да, и еще он мне сказал, что послал тебе письмо и что ты  приедешь...
Хорошо, что ты уже здесь! У меня  как-то  неспокойно  на  душе...  Грюнлих
расставил  ломберный  стол  и  разложил  на  нем  целую  груду  бумаги   и
карандашей...  За  этим  столом  вы  будете  совещаться   -   ты,   он   и
Кессельмейер...
   - Послушай, дитя мое, - сказал консул, гладя ее по волосам. - Я  должен
задать тебе один вопрос, вопрос весьма серьезный! Скажи  мне...  очень  ты
любишь своего мужа?
   - Ну  конечно,  папа,  -  отвечала  Тони  с  тем  ребячески  лицемерным
выражением, которое появлялось на ее лице еще в давние времена,  когда  ее
спрашивали: "Ты ведь не будешь больше дразнить кукольницу, Тони?"
   Консул помолчал.
   - Любишь ли ты его так, - снова спросил он, -  что  жить  без  него  не
можешь... не можешь, что бы ни случилось, а? Даже если,  по  воле  божьей,
его положение изменится и он уже не будет  в  состоянии  окружать  тебя...
всем этим? - Консул повел рукой, и этот  жест  охватил  мебель,  портьеры,
позолоченные часы на подзеркальнике и, наконец, платье Тони...
   - Ну конечно, папа, - повторила Тони умиротворяющим тоном,  к  которому
она обычно прибегала, когда с ней говорили серьезно. И вместо того,  чтобы
посмотреть на отца, глянула в окно, за которым  повисла  тончайшая,  почти
сплошная сетка беззвучно моросящего дождя. В глазах ее отразилось то,  что
отражается в глазах  ребенка,  когда  взрослый  за  чтением  сказки  вдруг
начинает бестактнейшим образом высказывать собственные  общие  соображения
касательно  морали  и  долга,  -  то  есть  замешательство  и  нетерпение,
притворное благонравие и досада.
   Консул несколько мгновений, прищурившись, наблюдал за нею.  Был  ли  он
доволен ее ответом? Дома и по дороге сюда он все уже взвесил.
   Каждому понятно, что  первым  и  непосредственным  побуждением  Иоганна
Будденброка было по  мере  сил  вообще  уклониться  от  помощи  зятю.  Но,
вспомнив, с какой, мягко выражаясь, настойчивостью он  содействовал  этому
браку, вспомнив, как смотрела на него Тони, его дитя, прощаясь с ним после
свадьбы и спрашивая: "Доволен ты мною, папа?" -  он  не  мог  не  осознать
своей вины перед дочерью и не прийти к заключению, что ей,  и  только  ей,
надлежит решать в этом деле. Отлично зная, что не любовь  толкнула  ее  на
союз с г-н Грюнлихом, он тем не менее считал  возможным,  что  привычка  и
рождение ребенка многое могли изменить, могли заставить Тони душою и телом
привязаться к мужу и теперь, по мотивам как христианским, так и житейским,
отвергнуть даже самую мысль о разлуке с ним. "В таком случае, -  размышлял
консул, - я  обязан  пожертвовать  любой  суммой".  Конечно,  христианское
чувство и супружеский долг предписывали Тони беспрекословно  следовать  за
мужем и в несчастье; и в случае такого ее решения консул считал  для  себя
невозможным ни за что ни про что обречь свою дочь на жизнь  без  привычных
ей  с  детства  удобств  и  удовольствий...  Если  так,   то   он   обязан
предотвратить катастрофу и любой ценой поддержать г-на  Грюнлиха.  Словом,
все взвесив и обдумав, консул счел наиболее желательным взять к себе  дочь
вместе с ребенком, г-на же Грюнлиха оставить на произвол судьбы. Дай  бог,
конечно, чтоб до этого не дошло! Тем не менее он держал  при  себе  статью
закона, допускающую развод при неспособности  супруга  прокормить  жену  и
детей. Но прежде всего необходимо дознаться, как смотрит на все это дочь.
   - Я вижу, - сказал он, продолжая с нежностью гладить ее по  волосам,  -
милое мое дитя,  что  ты  воодушевлена  самыми  добрыми  и  достохвальными
чувствами. Но все же мне не кажется, что ты смотришь на  все  происходящее
так, как, увы, следует на это смотреть, то есть как на совершившийся факт.
Я спрашивал тебя не о том, что бы ты сделала в одном или в другом  случае,
а о том, что ты решишь сделать теперь, сегодня, сию минуту. Я  не  уверен,
что ты достаточно понимаешь положение или догадываешься о нем... И  потому
мне следует взять на себя печальную обязанность сообщить  тебе,  что  твой
муж прекратил платежи, что дела его, можно сказать, более не существует...
Ты меня понимаешь. Тони?
   - Грюнлих банкрот? - прошептала Тони, приподнимаясь и хватая консула за
руку.
   - Да, дитя мое, - скорбно подтвердил он. - Ты об этом не подозревала?
   - Я не подозревала ничего  определенного,  -  пролепетала  она.  -  Так
Кессельмейер, значит, не шутил?..  -  продолжала  Тони,  невидящим  взором
глядя на угол коричневого ковра. - О, господи! - внезапно простонала она и
вновь опустилась на подушки.
   Только сейчас открылось ей все, что таилось в слове "банкрот",  все  то
смутное и жуткое, чего она безотчетно страшилась даже  в  раннем  детстве.
Банкрот! Это было хуже смерти. Это было  смятенье,  бедствие,  катастрофа,
позор, стыд, отчаяние и нищета!
   - Грюнлих - банкрот! - повторила Тони;  она  была  до  того  сражена  и
разбита этим роковым словом,  что  мысль  о  возможной  помощи  -  помощи,
которую бы мог оказать отец, даже не приходила ей в голову.
   Консул, нахмурив брови,  смотрел  на  нее  своими  маленькими,  глубоко
сидящими  глазами,  в  которых  сквозь  печаль  и  усталость  проглядывало
напряженное ожидание.
   - Итак, я спросил тебя, - мягко  продолжал  он,  -  дорогая  моя  Тони,
пожелаешь  ли  ты  разделить  с  мужем  даже  бедность?  -  Но   тут   же,
почувствовав, что слово  "бедность"  инстинктивно  сорвалось  у  него  для
устрашения, добавил: - Он может со временем снова встать на ноги...
   - Конечно, папа, - отвечала Тони, но это  не  помешало  ей  разразиться
слезами. Она плакала, уткнувшись в батистовый, обшитый кружевом платочек о
меткой "А.Г.". Плакала, как в детские годы, не стесняясь и не жеманясь. Ее
вздрагивавшая   верхняя   губка   производила   невыразимо    трогательное
впечатление.
   Отец не сводил с нее испытующего взгляда.
   - Ты отдаешь себе отчет в том, что ты сказала, дитя мое? - спросил  он,
чувствуя себя не менее беспомощным, чем она.
   - Разве я не должна? - всхлипывала Тоня. - Я ведь должна...
   - Вовсе нет, - с живостью перебил ее консул, но, ощутив  укор  совести,
тут же поправился: - Я ни к чему не собираюсь принуждать тебя, дорогая моя
Тони. Речь об этом может идти лишь в том случае,  если  ты  не  чувствуешь
себя в силах расстаться с мужем...
   Она взглянула на него полными слез недоумевающими глазами.
   - Как так, папа?
   Консул замялся было, но нашел выход из положения:
   - Милая моя девочка, поверь, что мне было бы очень  больно  подвергнуть
тебя всем неприятностям и унижениям, которые неизбежно  явятся  следствием
несчастья, постигшего твоего мужа, - ликвидации его дела, продажи с торгов
дома... Я, конечно, хочу избавить тебя от всех этих трудностей... и потому
думал на первых порах взять вас к себе, тебя и маленькую Эрику. Я полагаю,
что ты не будешь возражать?
   Тони молчала, вытирая слезы. Она старательно дула на  платочек,  прежде
чем прижать его к глазам: это должно было предохранить веки от красноты  и
воспаления. Потом  вдруг  решительно,  хотя  все  тем  же  тихим  голосом,
спросила:
   - Папа, а что, Грюнлих виноват? Все  это  стряслось  с  ним  из-за  его
легкомыслия и нечестности?
   - Не исключено, - отвечал консул. - То есть...  Да  нет,  я  ничего  не
знаю, дитя мое. Я ведь уже сказал, что мне еще только предстоит разговор с
ним и с его банкиром.
   Но  Тони,  казалось,  не  слышала  этих  слов.  Она  сидела  на   пуфе,
согнувшись, уставив локти в колени, подперев подбородок ладонями, и  снизу
вверх смотрела на стены комнаты невидящим взором.
   - Ах, папа, - сказала она чуть слышно, почти не шевеля губами, -  разве
не лучше было бы тогда...
   Консул не видел лица дочери. А сейчас на нем было такое  же  выражение,
как четыре года назад, в Травемюнде, в летние вечера, когда она  сидела  у
окна своей маленькой комнатки... локоть ее правой руки  лежал  на  коленях
отца, а кисть вяло свешивалась вниз. И даже в этой беспомощной  руке  было
какое-то бесконечно грустное,  покорное  самоотречение,  тоска  сладостных
воспоминаний, уносивших ее далеко отсюда.
   - Лучше?.. - переспросил консул Будденброк. - Лучше, если бы что,  дитя
мое?
   В сердце своем он уже готов был услышать, что лучше было бы ей вовсе не
вступать в этот брак, но она, вздохнув, сказала только:
   - Ах, нет! Ничего.
   В плену у своих мыслей она  витала  где-то  далеко  и  почти  забыла  о
страшном слове "банкрот". Консул оказался вынужденным  сам  высказать  то,
что он предпочел бы лишь подтвердить.
   - Я, верно, угадал, о чем ты думаешь, милая Тони, - сказал он, -  и  со
своей стороны должен  открыто  признаться,  что  шаг,  четыре  года  назад
казавшийся  мне  столь  благим  и  разумным,  теперь  представляется   мне
ошибочным, и  я  раскаиваюсь,  раскаиваюсь  всей  душой.  Я  полагал,  что
выполняю свой долг,  стараясь  обеспечить  тебе  существование,  приличное
твоему рождению... Господь судил иначе. Ты ведь не думаешь, что твой  отец
легкомысленно и необдуманно поставил на карту твое счастье? Грюнлих явился
ко мне с  наилучшими  рекомендациями.  Сын  пастора,  человек-христианских
убеждений и вдобавок вполне светский... Позднее я навел о  нем  справки  в
деловом мире, и они тоже были  в  высшей  степени  благоприятны.  Я  лично
проверил  состояние  его  дел...  Все  это  темно,  темно  и  нуждается  в
прояснении. Но ведь ты не винишь меня, правда?
   - Конечно, нет, папа! И зачем ты так говоришь! Ты  все  это  принимаешь
слишком близко к сердцу, бедный мой папочка... ты  побледнел!..  Я  сбегаю
наверх и принесу тебе желудочных капель. - Она обвила руками  шею  отца  и
поцеловала его в обе щеки.
   - Спасибо тебе, Тони, - сказал он. - Ну, полно, полно, пусти меня,  еще
раз спасибо тебе. Мне много пришлось перенести в последнее время... Но что
поделаешь! Это испытания, ниспосланные господом. И все же  я  не  могу  не
чувствовать известной вины  перед  тобой,  дитя  мое.  Теперь,  Тони,  все
сводится к вопросу, на который ты так еще и не  дала  мне  вразумительного
ответа. Скажи мне откровенно. Тони... за эти годы брака ты полюбила своего
мужа?
   Тони снова разразилась слезами  и,  обеими  руками  прижимая  к  глазам
батистовый платочек, сквозь слезы пробормотала:
   - Ах, что ты говоришь, папа!.. Я никогда его не любила... Он всегда был
мне противен... Разве ты этого не знаешь?
   Трудно сказать, что отразилось на лице  Иоганна  Будденброка.  Глаза  у
него сделались испуганными и печальными, и все же он сжал губы так крепко,
что в уголках рта и на щеках образовались складки, - а это у  него  обычно
служило признаком удовлетворенности при  заключении  выгодной  сделки.  Он
прошептал:
   - Четыре года!..
   Слезы  Тони  мгновенно  иссякли.  С  мокрым  платочком  в   руках   она
выпрямилась и злобно крикнула:
   - Четыре года! Да! За эти четыре года он провел со мной всего несколько
вечеров... читая газету...
   - Господь послал вам ребенка, - взволнованно продолжал консул.
   - Да, папа... И я очень люблю Эрику, хотя  Грюнлих  утверждает,  что  я
плохая мать... С ней я ни  за  что  бы  не  согласилась  расстаться...  Но
Грюнлих - нет! Грюнлих - нет! Очень мне надо! А теперь он ко всему  еще  и
банкрот!.. Ах, папа, если ты возьмешь меня и Эрику  домой...  с  радостью!
Вот я все и сказала!
   Консул снова сжал губы. Он был очень доволен. Правда, основной разговор
еще предстоял ему, но, принимая  во  внимание  решительность,  проявленную
Тони, он уже не таил в себе ничего угрожающего.
   - За всем этим, - сказал консул, - ты позабыла,  дитя  мое,  что  беде,
как-никак, можно помочь... Я могу помочь. Я уже сказал,  что  считаю  себя
виноватым перед тобой, и в случае... в случае, если ты на меня  надеешься,
если ждешь... я своим вмешательством могу предотвратить банкротство, могу,
так или иначе, покрыть долги твоего мужа и поддержать его дело.
   Он вопросительно смотрел на дочь, и выражение  ее  лица  доставило  ему
удовлетворение: на нем было написано разочарование.
   - О какой сумме, собственно, идет речь? - спросила Тони.
   - Не в этом дело, дитя мое... О  крупной,  очень  крупной  сумме!  -  И
консул Будденброк покачал головой, словно одна мысль  об  этой  сумме  уже
подтачивала его силы. - Я, конечно, - продолжал он, - не  вправе  скрывать
от тебя, что наша фирма понесла значительные убытки и выплата  этой  суммы
тяжелым бременем легла бы на нее, -  настолько  тяжелым,  что  она  бы  не
скоро... не скоро оправилась. Я говорю это отнюдь не затем...
   Он не успел кончить. Тони вскочила  на  ноги,  она  даже  отступила  на
несколько шагов и, все еще не выпуская из рук мокрого кружевного платочка,
крикнула:
   - Хватит! Довольно! Никогда!
   Вид у  нее  был  почти  героический.  Слово  "фирма"  решило  все.  Оно
перевесило даже ее отвращение к Грюнлиху.
   - Ты этого не сделаешь, папа! - вне себя продолжала она. - Недоставало,
чтобы еще ты обанкротился. Хватит! Никогда!
   В это мгновенье кто-то нерешительно приотворил дверь из коридора, и  на
пороге появился г-н Грюнлих.
   Иоганн Будденброк поднялся ему навстречу. Самое это движение, казалось,
говорило: все кончено, сударь.



8

   Лицо г-на Грюнлиха было все в красных пятнах, но оделся он, как всегда,
самым тщательным образом. На нем был черный сборчатый  солидный  сюртук  и
гороховые панталоны - почти  точная  копия  того  костюма,  в  котором  он
некогда являлся на Менгштрассе.  Он  продолжал  стоять  в  дверях,  словно
обессилев, и, потупившись, слабо проговорил своим бархатным голосом:
   - Отец!..
   Консул холодно поклонился и энергичным движением оправил галстук.
   - Благодарю вас за то, что вы приехали, - произнес г-н Грюнлих.
   - Я считал это своим долгом,  друг  мой,  -  отвечал  консул.  -  Боюсь
только, что ничем другим я не смогу быть вам полезен.
   Зять взглянул на него и принял позу еще более расслабленную.
   -  Я  слышал,  -  продолжал  консул,  -  что   ваш   банкир,   господин
Кессельмейер,  ждет  нас.  Где  мы  будем  вести  переговоры?  Я  в  вашем
распоряжении.
   - Будьте так добры пройти за мной, - невнятно прошептал Грюнлих.
   Консул Будденброк запечатлел поцелуй на лбу дочери и сказал:
   - Поди наверх к ребенку, Антония.
   Затем он вместе с Грюнлихом, который шел то  сзади  него,  то  спереди,
чтобы подымать портьеры и отворять двери,  проследовал  через  столовую  в
маленькую гостиную.
   Господин  Кессельмейер,  стоявший  у  окна,  круто  обернулся,   причем
черно-белый пух на его голове взъерошился и тут  же  мгновенно  улегся  на
черепе.
   - Господин банкир Кессельмейер... Оптовый торговец  консул  Будденброк,
мой тесть... - скромно и внушительно представил их друг другу г-н Грюнлих.
   Лицо  консула  осталось  неподвижным.  Г-н   Кессельмейер   поклонился,
взмахнув руками и уперев оба своих желтых зуба в верхнюю губу, сказал:
   -  К  вашим  услугам,  господин  консул.  Разрешите  выразить  живейшее
удовольствие по поводу...
   - Простите великодушно за то, что мы заставили вас ждать, Кессельмейер,
- сказал г-н Грюнлих, Он был сама учтивость по отношению к обоим гостям.
   - Не перейти ли нам к делу? - предложил консул, озираясь и  словно  ища
чего-то.
   Хозяин дома поспешил сказать:
   - Прошу вас, господа...
   Они направились в курительную, и г-н Кессельмейер развязно осведомился:
   -  Как  изволили  проехаться,  господин  консул?..  Ага!  Дождь?  Н-да,
неудачное время года, грязь непролазная. Вот, если бы морозец, снежок.  Но
не тут-то было! Ливень! Грязища! Мерзость, мерзость да и только...
   "Странный человек", - подумал консул.
   В середине маленькой комнаты с обоями в темных  цветах  стоял  довольно
большой четырехугольный  стол,  крытый  зеленым  сукном.  Дождь  за  окном
усилился. В комнате стало так темно, что г-н Грюнлих поспешил  зажечь  все
три свечи, стоявшие на столе в серебряных подсвечниках. На  зеленом  сукне
были разложены  деловые  письма  в  голубоватых  конвертах  со  штемпелями
различных  фирм  -  захватанные,  а  местами  даже   надорванные   бумаги,
испещренные цифрами и подписями. Там же лежал  толстый  гроссбух  и  стоял
металлический  письменный  прибор  -  песочница,  чернильница  и   стакан,
топорщившийся остро отточенными перьями.
   Движения и  слова  г-на  Грюнлиха  были  тактично  сдержанны  и  учтиво
торжественны, как на похоронах.
   - Прошу вас, дорогой отец, садитесь в кресло, - любезно предлагал он. -
Господин Кессельмейер, не будете ли вы так добры сесть вот здесь...
   Наконец все разместились. Банкир напротив  хозяина  дома,  а  консул  в
кресле у широкой стороны стола; спинка  этого  кресла  почти  упиралась  в
дверь.
   Господин Кессельмейер наклонился, отчего  его  нижняя  губа  тотчас  же
отвисла, высвободил один шнурок из клубка на своем жилете и вскинул пенсне
на нос, при этом уморительно сморщившись и широко разинув  рот;  затем  он
почесал в своих коротко остриженных бакенбардах, отчего возник  нестерпимо
нервирующий звук, упер руки в колени, взглядом указал на бумаги  и  весело
заметил:
   - Ага! Вся история болезни!
   - Вы позволите мне несколько подробнее ознакомиться с положением вещей?
- сказал консул и потянул к себе гроссбух. Но г-н Грюнлих, словно  защищая
книгу, простер над нею обе свои руки со  вздутыми  голубоватыми  жилами  и
воскликнул дрожащим, взволнованным голосом:
   - Одну  минуточку!  Одну  только  минуточку,  отец!  О,  позвольте  мне
предупредить вас!.. Да, вам все  откроется,  от  вашего  взора  ничего  не
ускользнет... Верьте одному: вам откроется положение человека несчастного,
но не виновного! Смотрите на меня,  отец,  как  на  человека,  без