лось уже обеим сторонам! Появление  директора  Вулике  было  полной
неожиданностью. За исключением двух или трех мальчиков никто стихотворения
не выучил. Не мог же г-н  Модерзон  весь  урок  спрашивать  одного  только
Адольфа Тотенхаупта, который все знал. А так как в  присутствии  директора
нельзя было читать "The monkey" по книге, то дело оборачивалось из рук вон
плохо. Когда г-н Модерзон предложил  перейти  к  чтению  "Айвенго",  то  с
переводом кое-как справился один юный граф Мельн, независимо  от  школьных
занятий питавший интерес к этому роману. Остальные,  кашляя  и  запинаясь,
лопотали что-то невразумительное. Вызвали и Ганно Будденброка,  но  он  не
перевел ни строчки. Директор  Вулике  издал  неопределенный  звук,  словно
кто-то-сильно дернул струну контрабаса. Г-н Модерзон ломал свои маленькие,
неловкие руки, вымазанные чернилами, горестно причитая:
   - А все шло так хорошо, так хорошо!
   Он повторял это, обращаясь не то к директору, не то к классу. В момент,
когда раздался звонок, Господь Бог поднялся и, стоя возле  кресла,  грозно
выпрямившись и скрестив руки, стал смотреть поверх мальчиков, презрительно
качая головой. Затем  он  потребовал  классный  журнал  и  вписал  в  него
замечание за леность всем, чьи успехи оказались  недостаточными  или,  еще
того хуже, равными нулю, - иными словами, шести или семи  ученикам  зараз.
Г-ну Модерзону нельзя было вписать замечание, но ему приходилось хуже, чем
другим. Он стоял рядом с директором поникший, надломленный, уничтоженный.
   Ганно Будденброк тоже оказался в числе получивших замечание.
   - Уж я позабочусь о том, чтобы испортить  вам  карьеру,  -  посулил  на
прощанье директор Вулике и вышел из класса.
   Звонок продолжал трещать. Урок кончился.  Так,  значит,  было  суждено!
Когда очень боишься, то все, словно на смех, складывается уж не так плохо,
а когда ничего дурного не ждешь - беда тут  как  тут.  Надежда  перейти  в
следующий класс теперь для Ганно окончательно отпадала. Он потрогал языком
коренной зуб, поднялся и, устало глядя перед собой, пошел к двери.
   Кай подбежал к нему, обнял его за  плечи,  и  в  толпе  одноклассников,
оживленно обсуждавших случившееся, они спустились во двор.
   Боязливо и любовно заглядывая в лицо друга, Кай сказал:
   - Прости, Ганно, что я выскочил с переводом, надо было мне промолчать и
тоже получить замечание! Это такая подлость с моей стороны!..
   - Разве и я не ответил на  уроке  латыни,  что  значит:  "patula  Jovis
arbora, glandes"? - спросил Ганно. - Так уж  все  вышло,  Кай.  Ничего  не
поделаешь!
   - Это, конечно, верно!.. Так, значит, Господь  Бог  пообещал  испортить
тебе карьеру? Что ж, надо покориться, Ганно, раз такова его  неисповедимая
воля... Карьера - вот это словцо! Карьере господина Модерзона тоже  конец!
Никогда ему не быть старшим  учителем,  бедняге!  Да,  выходит,  что  есть
старшие и младшие учителя, а просто учителей нет! Нам с тобой  это  трудно
понять, - это для взрослых, для тех, кто уже знает жизнь. По-моему,  можно
сказать: вот это учитель,  а  это  не  учитель,  но  что  значит  "старший
учитель" - я, ей-богу, не понимаю. Вот если бы высказать это Господу  Богу
или господину Мароцке. Что бы тут поднялось! Они сочли бы это оскорблением
и стерли бы нас в порошок за дерзость, а ведь мы бы только высказали более
высокое мнение об их профессии, чем то, которое они себе составили...  Ну,
да что о них говорить, об этих идиотах!
   Они прогуливались по двору, и Ганно с  удовольствием  слушал  все,  что
болтал Кай, стараясь заставить его забыть о полученном замечании.
   - Смотри-ка, калитка открыта, а за ней улица. Что, если бы мы  вздумали
немножко  пройтись  по  тротуару?  Еще  осталось  шесть  минут  до   конца
перемены... мы могли бы вовремя вернуться. Все так, а вот выйти-то  нам  и
нельзя. Понимаешь ты это? Калитка открыта, решеток нет, вообще нет никаких
препятствий. И все-таки выйти нам нельзя, нельзя даже подумать об этом, на
секунду нельзя нос высунуть!.. Ну да ладно! Возьмем другой  пример.  Разве
мы смеем сказать, что сейчас  будет  половина  двенадцатого?  Нет,  сейчас
будет урок географии. Так-то обстоят дела! А теперь я спрашиваю: разве это
жизнь? Все шиворот-навыворот! Ах, господи, если бы  нам  уж  выбраться  из
нежных объятий этого заведения.
   - Ну, а что тогда? Брось, Кай, все будет точно так же. За что  взяться?
Здесь мы хоть к чему-то пристроены. С тех пор как умер мой отец,  господин
Кистенмакер и пастор Прингсгейм каждый день пристают ко мне: кем ты хочешь
быть? А я сам не знаю и ничего не могу им ответить. Я никем не могу  быть.
Я всего боюсь...
   - Ну как ты можешь так говорить! Ты, у которого есть музыка...
   - А что толку от моей музыки, Кай? С ней ничего не начнешь. Что же, мне
разъезжать и давать концерты? Во-первых, они  мне  этого  не  позволят,  а
во-вторых, я и не сумею. На что я способен?  Разве  что  поимпровизировать
немного на рояле, когда я остаюсь один. А кроме того, разъезды тоже пугают
меня. Ты - дело другое. У тебя больше мужества. Ты вот расхаживаешь  здесь
и над всеми смеешься, у тебя  есть  что  им  противопоставить.  Ты  будешь
писать, рассказывать людям прекрасные,  удивительные  истории  -  это  уже
нечто. И, конечно, ты станешь знаменитостью, ты очень способный! В чем тут
дело? Ты веселее меня. Иногда за уроками мы посмотрим друг на друга -  ну,
как сегодня, когда господин Мантельзак почему-то поставил  дурную  отметку
одному Петерсену, - думаем мы одно и то же, но ты состроишь  гримасу  -  и
все... А я так не умею. Я от всего этого устаю. Мне хочется спать и  ни  о
чем больше не думать. Мне хочется умереть, Кай!.. Нет, нет, ничего из меня
не выйдет. Я ничего  не  хочу.  Даже  не  хочу  прославиться...  Меня  это
страшит, словно в этом тоже есть какая-то несправедливость.  Будь  уверен,
что ничего толкового из меня не выйдет. Пастор Прингсгейм, он готовит меня
к конфирмации, недавно сказал кому-то, что на мне надо поставить крест,  я
из вырождающейся семьи...
   - Так и сказал? - с напряженным любопытством переспросил Кай.
   - Да. Он имел в виду моего дядю Христиана, который сидит в  Гамбурге  в
лечебнице для слабоумных. И он, конечно, прав. Пусть на мне ставят  крест,
я буду только благодарен! У меня столько огорчений,  мне  все  так  тяжело
дается. Вот подумай, если я порежу себе палец, чем-нибудь оцарапаюсь...  у
другого все прошло бы за неделю, а у меня  длится  месяц  -  не  заживает,
воспаляется, с каждым днем становится хуже, мучает меня. На днях  господин
Брехт сказал, что зубы мои никуда не годятся, все подточены, испорчены;  а
сколько их мне уж вырвали! И это теперь. А чем я буду есть в  тридцать,  в
сорок лет? Нет, я ни на что не надеюсь...
   - Так, - произнес Кай, прибавляя шагу. - Ну, а теперь  расскажи-ка  мне
лучше о твоей музыке. Я  собираюсь  написать  одну  удивительную  штуку...
правда, удивительную...  Возможно,  что  я  уже  сейчас  начну,  на  уроке
рисования. Ты будешь сегодня импровизировать после обеда?
   Ганно помолчал. В глазах его мелькнуло что-то  грустное,  лихорадочное,
смятенное.
   - Да, буду, - сказал он, - хотя мне не следовало бы этого делать. Лучше
было  бы  повторить  кое-какие  этюды,  сонаты  и  только.   Но   я   буду
импровизировать! Я не могу без этого, пусть потом мне становится еще хуже.
   - Хуже?
   Ганно не отвечал.
   - Я знаю, о чем ты будешь играть, - сказал Кай.
   Они  замолчали.  Оба  мальчика  переживали  критический  возраст.   Кай
покраснел до корней волос и потупился,  хотя  головы  не  опустил.  Ганно,
бледный,  страшно  серьезный,  глядел  куда-то  в  сторону   затуманенными
глазами.
   Но тут г-н Шлемиль зазвонил, и они пошли наверх.
   Сейчас, на уроке географии,  должна  была  быть  сделана  очень  важная
классная работа о Гессен-Нассауской области.  В  класс  вошел  рыжебородый
мужчина  в  коричневом  сюртуке.  Лицо  у  него  было  бледное,   руки   с
необыкновенно пористой кожей поражали полным  отсутствием  растительности.
Это был "остроумнейший" доктор Мюзам. У него временами случались  легочные
кровотечения, и он всегда и обо всем говорил иронически, считая себя очень
умным и очень больным. Дома у него было устроено нечто вроде музея Гейне -
собрание бумаг и предметов, принадлежавших дерзкому и больному  поэту.  Но
сейчас,  вычертив  на  классной  доске   границы   Гессен-Нассау,   он   с
меланхолической и насмешливой улыбкой попросил господ учеников написать  о
достопримечательностях этой области.  В  его  словах  заключалась  двойная
насмешка - над школьниками и над Гессен-Нассауской областью. Тем не  менее
это была важная классная работа, к которой все относились с опаской.
   Ганно Будденброк мало что знал о  Гессен-Нассау,  вернее  -  ничего  не
знал. Он собрался было заглянуть в тетрадь Адольфа Тотенхаупта, но "Генрих
Гейне", которому его ядовитая и  страдальческая  ирония  не  мешала  зорко
следить за каждым движением учеников, тотчас это приметил и сказал:
   - Господин Будденброк,  я  чувствую  сильное  искушение  попросить  вас
закрыть тетрадь, но боюсь  тем  самым  оказать  вам  сугубое  благодеяние.
Продолжайте!
   В этом замечании тоже заключалась двойная  острота:  во-первых,  доктор
Мюзам назвал Ганно "господином  Будденброком",  а  во-вторых,  упомянул  о
"благодеянии". Ганно Будденброк долго корпел над своей тетрадью,  подал  в
конце концов учителю почти не исписанный листок и вместе с Каем  вышел  из
класса.
   На сегодня со всеми трудностями было покончено. Благо тем, чья  совесть
не обременена полученным замечанием. Эти счастливцы могли теперь с  легким
сердцем усесться в светлом зале и заняться рисованием у г-на Драгемюллера.
   Рисовальный класс был просторен и светел. На полках вдоль  стен  стояли
гипсовые слепки с античных статуй, а в большом шкафу помещалось  множество
всевозможных деревянных форм и игрушечной мебели, тоже служивших моделями.
Г-н Драгемюллер, коренастый мужчина с кругло подстриженной бородой,  носил
дешевый  каштановый  парик,  предательски  оттопыривавшийся  на   затылке.
Собственно, париков у него было два: один с короткими волосами,  другой  с
более длинными; когда г-н Драгемюллер подстригал себе бороду,  он  надевал
первый. Он и вообще был человек не  без  странностей.  Так,  например,  он
говорил не карандаш, а "графит". От него всегда разило маслом и спиртом, и
многие уверяли, что он пьет  керосин.  Счастливейшими  в  своей  жизни  он
почитал те часы, когда ему приходилось заменять кого-нибудь из учителей  и
преподавать другие предметы. В таких  случаях  он  читал  целые  лекции  о
политике Бисмарка (*83), сопровождая  свою  речь  своеобразным  жестом,  -
точно он чертил спираль от носа к плечу, и со страхом и ненавистью поносил
социал-демократов.
   - Нам надо объединяться! - восклицал он, хватая  за  руки  учеников.  -
Социал-демократия стучится в двери!
   Его отличала какая-то судорожная суетливость. Распространяя вокруг себя
запах спирта, он подсаживался к кому-нибудь из учеников, тыкал его  в  лоб
своим кольцом-печаткой, выкрикивал отдельные слова, вроде:  "Перспектива!"
"Густая  тень!"  "Графит!"  "Социал-демократия!"   "Объединяться!"   -   и
переходил к следующему.
   Кай за этим уроком  начал  писать  свое  новое  произведение,  а  Ганно
мысленно исполнял одну увертюру. Затем урок кончился, они  собрали  книги,
спустились  вниз,  вышли  через  раскрытые  теперь  ворота  на   улицу   и
отправились по домам.
   Ганно и Каю было по пути. С книгами под мышкой,  они  вместе  дошли  до
маленькой  красной  виллы.  Оттуда  юному  графу   Мельну   предстояло   в
одиночестве пройти еще порядочное расстояние до  отцовского  хутора,  а  у
него даже пальто не было.
   Утренний туман обратился в снег, падавший большими рыхлыми  хлопьями  и
грязью ложившийся на мостовую. У калитки будденброковской  виллы  мальчики
расстались. Но когда Ганно уже прошел половину палисадника, Кай вернулся и
обвил рукой его шею.
   - Не отчаивайся! И лучше не играй сегодня! - шепнул он, и его  стройная
фигура в потрепанной куртке исчезла в метели.
   Ганно положил книги на  поднос,  в  вытянутые  лапы  медведя,  и  пошел
здороваться с матерью. Она сидела на оттоманке,  читая  какую-то  книгу  в
желтой обложке. Покуда он  приближался  к  ней  по  ковру,  Герда  в  упор
смотрела на него своими карими, близко посаженными глазами с  голубоватыми
тенями в уголках. Потом обеими руками взяла голову сына и поцеловала его в
лоб.
   Ганно поднялся к себе в комнату, где мамзель Клементина уже приготовила
для него легкий завтрак, умылся, поел. После завтрака он достал из пюпитра
пачку крепких русских папирос и закурил, потом сел за фисгармонию,  сыграл
очень трудную и сложную фугу Баха, заложил руки за голову и стал  смотреть
на бесшумно падавший снег. Больше ничего не было видно. Окна  его  комнаты
теперь не выходили в красивый сад с журчащим фонтаном -  все  загораживала
серая стена соседней виллы.
   В четыре часа подавался обед. За столом сидели трое: Герда  Будденброк,
маленький Иоганн и мамзель Клементина.  После  обеда  Ганно  приготовил  в
гостиной все, что нужно для музицированья, и,  дожидаясь  матери,  сел  за
рояль. Они сыграли сонату Бетховена, опус 24. В адажио скрипка  пела,  как
ангел. Но Герда все же  осталась  недовольна,  она  отняла  инструмент  от
подбородка, поглядела на него и заявила, что он не настроен. Дальше играть
она отказалась и ушла наверх отдохнуть.
   Ганно остался в гостиной. Он подошел к застекленной  двери,  выходившей
на узкую веранду, и  в  течение  нескольких  минут  задумчиво  смотрел  на
запорошенный снегом палисадник. Но вдруг отступил  назад,  быстро  затянул
дверь кремовой портьерой, так что комната сразу погрузилась  в  желтоватый
сумрак, и почти подбежал к роялю. Там он  постоял  еще  несколько  секунд,
уставившись в пространство; взор его  постепенно  мрачнел,  затуманивался,
становился   каким-то   потерянным.   Ганно   сел   за   рояль   и   начал
импровизировать.
   Это  был   совсем   простенький   мотив,   пустяк,   отрывок   какой-то
несуществующей мелодии, фраза всего в  полтора  тахта.  И  когда  под  его
руками, с силой, которую в них невозможно  было  предположить,  эта  фраза
впервые  одноголосо  прозвучала  в  басу  и  казалось,  что  трубы  сейчас
единодушно и повелительно возвестят о ней, как об истоке  и  начале  всего
последующего, еще невозможно было предположить, что именно Ганно  имеет  в
виду. Но когда он повторил ее в дисканте, окрашенную серебристым  тембром,
выяснилось, что она состоит всего лишь из тоскливого,  скорбного  перехода
одной тональности в другую  -  коротенькая,  несложная  находка,  которой,
однако, точная, торжественная решительность замысла и  исполнения  придали
своеобразный таинственно значительный смысл. А потом  среди  взволнованных
пассажей стали неустанно набегать и исчезать синкопы, ищущие,  блуждающие,
прерываемые  внезапными  вскриками,  словно   вскрикивала   чья-то   душа,
растревоженная тем, что  она  услышала  и  что  не  хотело  смолкнуть,  а,
напротив, все вновь и вновь  зарождалось,  всякий  раз  в  иной  гармонии,
вопрошая,  жалуясь,  замирая,  требуя,  маня.  Все  яростнее   становились
синкопы, неумолимо теснимые торопливыми триолями; но  вот  прорвавшиеся  в
них возгласы  страха  стали  принимать  более  четкие  очертания,  слились
воедино, выросли в мелодию и, уже подобно  молитвенно-страстному  трубному
гласу,  могучие  и  смиренные,  все  подчинили  своей  власти.  Неудержимо
надвигающееся, взволнованное, ищущее и ускользающее смолкло, покорилось; и
в наивно-простом ритме вдруг прозвучал скорбный, по-детски молящий  хорал,
кончившийся аккордом, каким обычно заключают  богослужение,  -  фермата  и
затем полная тишина. Но вот  совсем  тихо,  в  серебристом  тембре,  опять
зазвучал тот первый  мотив,  та  несложная,  простенькая,  но  таинственно
звучащая фраза - сладостный, болезненный переход из  одной  тональности  в
другую. И вдруг поднялся неистовый мятеж, дикая суета, управляемая  только
возгласами, словно звук фанфар, выражавшими  исступленную  решимость.  Что
случилось? Что готовилось? Казалось, рог воинственно зовет в  наступление.
Силы  стали  стягиваться  воедино,  концентрироваться,  возобладали  более
жесткие ритмы, и возникла уже совсем новая  дерзкая  импровизация,  что-то
вроде охотничьей песни, задорной и  стремительной.  Но  радостной  она  не
была: гордое отчаяние звучало в  ней,  ее  призывы  походили  на  возгласы
страха. И опять в эти прихотливо пестрые гармонические фигуры  мучительно,
смутно и сладостно вступил тот первый, загадочный мотив. И вслед за тем  в
безудержной  смене  событий,  сущность  и  смысл  которых  не  поддавались
разгадке,  возникло  такое  богатство  звуковых  причуд,   ритмических   и
гармонических, с которыми Ганно уже не мог совладать, но которые рождались
под его пальцами, - он чувствовал их всем  своим  существом,  хотя  сейчас
впервые с ними столкнулся. Он сидел, склонясь над  клавишами,  полураскрыв
рот, с отсутствующим, где-то витающим взглядом,  и  русые  волосы  мягкими
завитками  спадали  на  его  виски.  Что  это  было?  Что  он  чувствовал?
Преодолевал  страшные  препятствия?  Взбирался  на   неприступные   скалы?
Переплывал бурные потоки? Проходил через огонь? И точно громкий  смех  или
непостижимо радостный посул, вплетался сюда тот незатейливый первый мотив,
тот переход из одной тональности в другую... Казалось,  он  зовет  ко  все
новым, могучим усилиям. Его  сопровождал  неистовый,  переходящий  в  крик
прибой октав, а  затем  начался  новый  прилив  -  неудержимое,  медленное
нарастание, хроматический порыв ввысь, полный дикой, необоримой страсти, в
которую вторгалось наводящее страх, обжигающее пианиссимо, - словно  почва
ускользала из-под ног человека, и он летел в  бездну  вожделения...  Опять
где-то вдали тихо прозвучали первые аккорды той скорбной  молитвы,  но  их
тотчас  же  смыли  волны  прорвавшихся  какофоний;  эти  валы   нарастали,
подкатывались, отбегали, брызгами взлетали  вверх,  низвергались  и  снова
рвались к еще неведомому финалу,  который  должен  был  наступить  сейчас,
когда уже  достигнут  этот  страшный  предел,  когда  томленье  стало  уже
нестерпимым... И он наступил; ничто теперь не могло удержать его; судороги
страсти  не  могли  больше  длиться.  Он   настал.   Разорвалась   завеса,
распахнулись  врата,  расступились  терновые  изгороди,  рухнули  огненные
стены...   Пришло   разрешение,   желание   сбылось,   наступила    полная
удовлетворенность, и с ликующим вскриком все переплеснулось в благозвучие,
которое в тоскливо-сладостном ритардандо сейчас же перешло в другое - тот,
первый, мотив послышался снова. И началось торжество, триумф,  безудержная
оргия той самой фразы,  что  звучала  во  всех  тональностях,  прорывалась
сквозь все  октавы,  плакала,  трепетала  в  тремоландо,  пела,  ликовала,
всхлипывала, обряженная в искрящееся,  звенящее,  пенящееся,  переливчатое
великолепие воображаемой оркестровки... Что-то тупое, грубое  и  в  то  же
время религиозно-аскетическое, что-то похожее на веру и самозаклание  было
в фанатическом культе этого пустяка, этого обрывка мелодии, этой короткой,
простенькой фразы в полтора такта. Более  того,  было  что-то  порочное  в
неумеренном, ненасытном наслаждении ею, в жадном ее использовании,  что-то
цинически отчаянное, словно порыв  к  блаженству  и  гибели,  было  в  том
вожделении, с которым из нее высасывали последнюю сладость, высасывали  до
отвращения, до тошноты, до усталости. И вот наконец, в изнеможении от всех
излишеств, зажурчало долгое, медленное арпеджио в moll, поднялось выше, на
один тон, растворилось в dur и замерло в скорбном трепете.
   Ганно посидел еще несколько мгновений - неподвижно, склонив  подбородок
на грудь, бессильно сложив на коленях руки. Потом поднялся и закрыл рояль.
Он был очень бледен, ноги его  подгибались,  гл