тельно улыбнувшись.
   Он бросил взгляд на сенатора и  г-на  Гоша  и,  заметив,  что  оба  они
углубились в разговор, поближе пододвинул свое кресло к софе и  наклонился
к г-же Перманедер так близко, что его сопенье послышалось у самого ее уха.
Слишком благовоспитанная, чтобы отодвинуться или отвернуться,  она  сидела
неподвижно, прямо и сверху вниз смотрела на него из-под опущенных  ресниц.
Но он не удостоил заметить напряженность и неловкость ее позы.
   - Так вот, сударыня, - сказал он, - по-моему, мы уже и раньше заключали
с вами кое-какие сделки... ну, в те времена речь, конечно, шла... - о чем,
бишь? - о каких-то лакомствах, сластях? Н-да, а теперь вот о целом доме...
   - Не  припоминаю,  -  отвечала  г-жа  Перманедер;  шея  ее  еще  больше
напряглась, ибо его лицо очутилось неприлично, омерзительно близко  от  ее
лица.
   - Не припоминаете?
   - Нет, откровенно сказать, ничего не  помню  о  сластях.  Впрочем,  мне
мерещатся какие-то плюшки с жирной колбасой - препротивное сочетание!.. Но
не знаю, ваши они были или мои, ведь  прошло  столько  времени...  Что  же
касается дома, то это дело полностью передоверено господину Гошу.
   Она бросила быстрый и благодарный взгляд на брата, который, заметив  ее
затруднительное положение, поспешил ей на  помощь  и  учтиво  обратился  к
обоим господам с предложением начать  осмотр  дома.  Они  изъявили  полную
готовность, откланялись г-же Перманедер, выразили надежду позднее еще  раз
зайти в ландшафтную и вышли вслед за сенатором через большую столовую.
   Он водил их по лестницам вверх и вниз,  показывая  комнаты  на  третьем
этаже, комнаты, что выходили в коридор второго, а также нижние  помещения,
даже кухню и погреб, не заглянули только в контору, так как это были  часы
работы страхового общества. Поскольку уж пришлось к слову, они  обменялись
несколькими  замечаниями  относительно  директора,  причем  консул  дважды
подряд характеризовал его как честнейшего человека. Сенатор промолчал.
   Затем они прошли через оголенный сад, весь в талом снегу,  заглянули  в
"портал" и вернулись на передний двор к прачечной, чтобы оттуда по  узкому
мощеному проходу между двух стен выйти на задний двор  и,  обогнув  старый
дуб, пройти во флигель. Здесь на всем лежали следы  запустенья.  На  дворе
между каменных плит пробивались  трава  и  мох,  лестницы  покривились;  в
бильярдную они только заглянули, встревожив на мгновенье бездомную кошку с
котятами, но не зашли, страшась слишком уж скрипучих и ветхих половиц.
   Консул Хагенштрем был молчалив и явно погружен в свои расчеты и  планы.
"Ну, так", - то и дело повторял он отсутствующим, безразличным тоном,  тем
не менее означавшим: когда я здесь буду  хозяином,  все,  конечно,  примет
иной вид. С такой же миной он постоял несколько  секунд  на  утрамбованном
земляном полу амбара, поглядывая на пустые настилы наверху. "Ну,  так",  -
сказал он и качнул толстый  полуистлевший  канат  с  заржавленным  крюком,
долгие  годы  неподвижно  свисавший  с  середины  потолка,  повернулся  на
каблуках и направился к выходу.
   - Весьма признателен вам за любезность, господин сенатор. Надо  думать,
мы все осмотрели, - и стой минуты он почти ни слова не проронил по пути  к
главному зданию и  позднее,  в  ландшафтной,  куда  они  заглянули,  чтобы
наскоро попрощаться с г-жой Перманедер, на лестнице и у  выхода.  Но  едва
консул  Хагенштрем  распростился  с  сенатором  и   вышел   на   улицу   в
сопровождении  маклера  Гоша,  он  весьма  оживленно  заговорил  со  своим
спутником.
   Сенатор возвратился в ландшафтную, где г-жа  Перманедер,  выпрямившись,
со строгим выражением лица, сидела на своем обычном месте у  окна,  вязала
двумя длинными деревянными  спицами  черное  платьице  для  своей  внучки,
маленькой Элизабет, и время от  времени  искоса  поглядывала  в  "шпиона".
Засунув руки в  карманы  брюк,  Томас  несколько  раз  молча  прошелся  по
комнате.
   - Ну, я  оставил  его  вдвоем  с  маклером,  -  сказал  он  наконец,  -
посмотрим, что из этого выйдет. Я полагаю, что он купит все  целиком,  сам
поселится здесь, а задний участок использует как-нибудь иначе...
   Она не взглянула на него, не изменила позы и  не  перестала  вязать,  -
напротив, спицы еще быстрее заходили в ее руках.
   - О, не сомневаюсь, что он купит, купит все целиком, - сказала  она,  и
уж, конечно, гортанным голосом. - Да и почему бы ему не купить?  Де-факто,
это было бы лишено практического смысла, - и,  вскинув  брови,  стала  еще
внимательнее,  еще  пристальнее  смотреть  на  спицы,   с   умопомрачающей
быстротой  мелькавшие  в  ее  руках,  через  пенсне,  которым  ей   теперь
приходилось пользоваться за работой, но которое она  так  и  не  научилась
правильно надевать.
   Настало  рождество,   первое   рождество   без   консульши.   Сочельник
праздновался в доме сенатора, без дам Будденброк с  Брейтенштрассе  и  без
стариков Крегеров. Поскольку с "четвергами" теперь было  покончено,  Томас
Будденброк не имел ни малейшей охоты собирать  у  себя  и  одаривать  всех
участников рождественского праздника консульши.  Званы  были  только  г-жа
Перманедер с Эрикой Вейншенк и маленькой Элизабет, Христиан,  Клотильда  и
мадемуазель Вейхбродт, ибо она по-прежнему справляла первый день рождества
в своих жарко натопленных комнатках,  с  неизменной  раздачей  подарков  и
несчастными случаями.
   На этот раз не было "бедных", всегда получавших на Менгштрассе обувь  и
теплые вещи, как не было и певчих  из  Мариенкирхе.  В  гостиной  попросту
затянули хором "Тихая ночь, святая  ночь",  после  чего  Тереза  Вейхбродт
добросовестнейшим образом прочитала рождественскую главу вместо сенаторши,
которая охотно уступила  ей  эту  привилегию;  затем,  вполголоса  напевая
первую строфу из "О, елочка", все прошли через анфиладу комнат  в  большой
зал.
   Радоваться и веселиться ни у кого оснований не было. Лица не  светились
счастьем, разговор не вязался. Да и  о  чем  говорить?  Не  так  уж  много
радостного  на  свете...  Они  вспоминали  покойную   мать,   говорили   о
предстоящей продаже дома, о светлой квартире, нанятой г-жой  Перманедер  у
Голштинских ворот, в хорошеньком домике с видом  на  обсаженный  деревьями
Линденплац, о том,  как  все  сложится,  когда  Гуго  Вейншенк  выйдет  на
свободу... Маленький Иоганн сыграл на рояле несколько пьес,  разученных  с
г-ном Пфюлем, и проаккомпанировал матери, не совсем правильно, но  зато  с
чувством, сонату Моцарта. Мальчика наперебой хвалили и  целовали,  но  Ида
Юнгман вскоре  увела  его  спать,  так  как  из-за  недавнего  желудочного
недомогания он был в этот вечер очень вял и бледен.
   Даже Христиан, после стычки с братом в малой столовой уже не решавшийся
заговорить о своих матримониальных планах и находившийся с ним по-прежнему
в не очень-то для себя лестных отношениях,  был  угрюм  и  нерасположен  к
шуткам. Блуждая глазами, он,  правда,  сделал  слабую  попытку  вызвать  у
присутствующих сочувствие к своей "муке" в левой стороне  и  рано  ушел  в
клуб, чтобы вернуться уже только к традиционному рождественскому ужину.
   Празднование сочельника осталось позади, и Будденброки были  почти  что
рады этому.
   В начале 1872 года с хозяйством на Менгштрассе было покончено. Прислугу
отпустили, и г-жа Перманедер возблагодарила господа за  то,  что  убралась
наконец  и  мамзель  Зеверин,  отчаянно   подрывавшая   ее   хозяйственный
авторитет, захватив с собой "благоприобретенные" платья и белье.  Затем  к
подъезду  на  Менгштрассе  подкатили   мебельные   фургоны,   и   началось
опустошение старого дома. Большой резной ларь, позолоченные  канделябры  и
прочие вещи, отошедшие к  сенатору  и  его  супруге,  были  перевезены  на
Фишергрубе.  Христиан  со  своим  имуществом  перебрался  в  трехкомнатную
холостую   квартиру   поближе   к    клубу.    А    маленькое    семейство
Перманедер-Вейншенк въехало в светлый и не без аристократизма обставленный
бельэтаж на Линденплаце. На двери этой небольшой, но хорошенькой квартирки
появилась блестящая медная дощечка с  надписью:  "А.Перманедер-Будденброк,
вдова".
   И едва успел опустеть дом на Менгштрассе, как туда  уже  явилась  целая
артель рабочих, принявшихся за снос флигеля так усердно,  что  известковая
пыль столбом стояла  в  воздухе.  Владельцем  участка  отныне  был  консул
Хагенштрем. Он приобрел его, и это приобретение, видимо, явилось для  него
делом чести,  -  ибо,  когда  к  г-ну  Гошу  поступил  запрос  из  Бремена
касательно будденброковского дома, консул тотчас же выложил деньги на стол
и немедленно начал извлекать  барыши  из  своего  нового  владения  с  той
хваткой,  которой  издавна  дивились  его  сограждане.  Весной   семейство
Хагенштремов перебралось в большой дом, по возможности оставив там все без
изменений, если не считать кое-каких мелких новшеств, соответствующих духу
времени, - так, например,  вместо  сонеток  были  проведены  электрические
звонки... К этому времени флигель уже исчез с лица земли, а на  его  месте
выросло новое нарядное и  легкое  здание,  фасад  которого,  обращенный  к
Беккергрубе, представлял собою сплошной торговый ряд.
   Госпожа  Перманедер  многократно  и  клятвенно  заверяла  своего  брата
Томаса, что отныне никакая сила на  земле  не  заставит  ее  хоть  мельком
бросить взгляд на родительский дом. Но сдержать эту клятву  было  нелегко,
так  как  время  от  времени  ее  путь,  хочешь  не  хочешь,  пролегал  по
Беккергрубе, мимо быстро и очень выгодно сданных внаем торговых помещений,
или по Менгштрассе,  мимо  величественного  фасада,  где  пониже  "Dominus
providebit" теперь стояло имя консула Германа Хагенштрема.  И  тогда  г-жа
Перманедер тут же на улице, на глазах многочисленных прохожих, начинала  в
голос плакать. Она  закидывала  голову,  как  птица,  готовящаяся  запеть,
прижимала к глазам платочек, испускала протяжный стон, в котором  мешались
возмущение и жалоба, и тут же, не обращая внимания на изумленных  прохожих
и на увещания дочери, разражалась рыданиями.
   Это был все тот же непосредственный, ребяческий, освежающий душу  плач,
который не изменял ей во всех бурях и невзгодах жизни.




ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ


1

   В минуты уныния Томас Будденброк  часто  задавался  вопросом,  что  он,
собственно, еще представляет собой, что еще дает ему  право  ставить  себя
хоть немного выше  любого  из  своих  простодушных,  деятельных,  мещански
ограниченных сограждан. Взлеты фантазии, вера в лучшие идеалы  -  все  это
ушло вместе с молодостью. Шутить работая  и  работать  шутя,  полувсерьез,
полунасмешливо относясь к собственным честолюбивым замыслам, стремиться  к
цели,  которой  придаешь  чисто  символическое  значение,  -   для   таких
задорно-скептических компромиссов, для такой умной половинчатости потребны
свежесть, юмор, спокойствие  духа,  а  Томас  Будденброк  чувствовал  себя
безмерно утомленным, надломленным. Того, что ему дано было достигнуть,  он
достиг и прекрасно отдавал себе отчет, что  вершина  его  жизненного  пути
давно уже пройдена, если только, поправлял он себя, на таком  заурядном  и
низменном пути можно вообще говорить о вершинах.
   Что касается чисто материальной стороны, то  хотя  капитал  его  сильно
уменьшился и фирма находилась в упадке,  состояние  сенатора  Будденброка,
включая материнское наследство, долю, доставшуюся ему после продажи  дома,
и недвижимость, все-таки исчислялось в сумме, превосходящей шестьсот тысяч
марок. Но капитал фирмы уже в  течение  многих  лет  не  приносил  никаких
доходов, а грошовые обороты, на которые так горько сетовал сенатор еще  во
времена пеппенрадовской истории, после понесенного  им  тогда  убытка,  не
только не сделались крупнее, но стали еще более жалкими. И  теперь,  когда
все вокруг цвело и давало свежие ростки, когда благодаря вступлению города
в таможенный союз захудалые  лавчонки  за  несколько  лет  превращались  в
солидные оптовые  предприятия,  фирма  "Иоганн  Будденброк"  находилась  в
застое, не извлекая никакой пользы из достижений нового времени, и ее  шеф
на вопрос: "Как идут дела?" - только досадливо отмахивался:  "Ах,  радости
мало..." Один из его бойких конкурентов, близкий друг Хагенштремов, как-то
обмолвился,  что  роль  Томаса  Будденброка  на  бирже  свелась  к   чисто
декоративной, - и эту остроту, намекавшую на холеную внешность сенатора, с
восторгом  повторяли  все  бюргеры,  считая  ее  непревзойденным  образцом
изящного остроумия.
   Но если успешно трудиться на благо старой  фирмы,  которой  он  некогда
служил с таким  восторженным  самозабвением,  сенатору  не  позволяли  ряд
деловых неудач и душевная усталость, то общественной его деятельности были
поставлены границы извне,  мешавшие  дальнейшему  его  продвижению.  Очень
давно, еще со времени своего избрания  в  сенат,  он  и  на  этом  поприще
добился всего, чего мог добиться. Теперь ему оставалось только  удерживать
за собой прежние посты и должности - завоевывать  было  уже  нечего.  Ныне
существовало только настоящее, только серая действительность, будущего  не
было, так же как не было и честолюбивых  замыслов.  Правда,  он  влиял  на
многие городские дела, и другой на его месте не сумел бы приобрести такого
влияния; даже враги не смели отрицать, что Томас Будденброк  "правая  рука
бургомистра".  Но  бургомистром  он  сделаться  не   мог,   ибо   он   был
коммерсантом, а не ученым, не кончил  гимназии,  не  стал  юристом,  да  и
вообще никакого высшего образования не получил. С юных лет отдававший свои
досуги чтению, хорошо знавший историю, чувствовавший себя  выше  всех  его
окружающих по умственному уровню, по развитию, он искренно огорчался  тем,
что отсутствие законченного образования отрезало  ему  возможность  занять
первое место в мирке, где он родился и вырос.
   - Как глупо, что мы, даже не кончив школы, с головой ушли в  коммерцию,
- говаривал он своему другу и почитателю Стефану  Кистенмакеру,  под  "мы"
разумея себя одного.
   И Стефан Кистенмакер отвечал:
   - Да, ты прав!.. Хотя почему собственно?
   Сенатор работал  теперь  по  большей  части  в  одиночестве  у  себя  в
кабинете, за большим столом красного дерева: во-первых, потому, что  здесь
никто не мог видеть, как он, подперев голову руками  и  полузакрыв  глаза,
предается своим унылым мыслям, но главным образом он покинул свое место  у
окна в конторе потому, что свыше сил человеческих было смотреть,  как  г-н
Маркус, его  компаньон,  сидящий  напротив,  вновь  и  вновь  педантически
расставляет письменные принадлежности и разглаживает свои усы.
   Вдумчивая осмотрительность старика  Маркуса  с  годами  превратилась  в
манию, в сущее  чудачество,  но  для  Томаса  Будденброка  это  чудачество
сделалось нестерпимым, более того - оскорбительным, потому что он с ужасом
стал замечать и в себе подобные черты. Да  и  в  нем,  от  природы  чуждом
всякой мелочности, развилась теперь своего рода педантичность  -  пусть  в
силу совсем иных причин, иного душевного склада.
   Пусто было у него в сердце, он больше не вынашивал никаких  планов,  не
видел перед собой работы, которой можно было бы  предаться  с  радостью  и
воодушевлением.  Но  тяга  к  деятельности,  неуменье  дать  отдых  мысли,
действенность натуры, никогда ничего общего не имевшая  с  естественной  и
усидчивой  работоспособностью  его  отцов,   а   какая-то   искусственная,
обусловленная  потребностью  его   нервной   системы,   -   по   существу,
наркотическое средство вроде  тех  крепких  русских  папирос,  которые  он
непрестанно курил, - всего этого он не утратил, а  утратил  только  власть
над  своими  собственными  привычками,  -  распылившиеся  на  мелочи,  они
сделались для него  неиссякаемым  источником  мучений.  Он  был  затравлен
тысячами вздорных пустяков, в основном сводившихся к поддержанию в порядке
дома и собственной внешности; и тем не менее  все  шло  у  него  вкривь  и
вкось, ибо он был не в состоянии удержать  в  памяти  и  всю  эту  ерунду,
затрачивал на нее непомерно много времени и внимания.
   То, что в городе называли его "суетностью", возросло так, что он и  сам
уже начал этого стыдиться, но отвыкнуть  от  прочно  укоренившихся  в  нем
привычек не имел силы. Встав от сна - сна не тревожного, но тяжелого и  не
освежающего, сенатор в халате отправлялся в гардеробную, где его уже  ждал
старик Венцель, парикмахер, -  это  бывало  ровно  в  девять  (некогда  он
подымался гораздо раньше), и  после  бритья  ему  требовалось  еще  добрых
полтора часа на одеванье, прежде чем он  чувствовал  себя  готовым  начать
день и спускался к чаю во второй этаж. Свой туалет  он  совершал  с  такой
обстоятельностью,  последовательность  отдельных  процедур,   начиная   от
холодного душа в ванной  комнате,  до  момента,  когда  последняя  пылинка
бывала удалена с сюртука,  а  усы  в  последний  раз  подкручены  горячими
щипцами, была распределена так тщательно и  неизменно,  что  однообразное,
механическое повторение всех этих  приемов  и  движений  доводило  его  до
отчаяния. И все же он не решился бы выйти из гардеробной с сознанием,  что
им что-то упущено или проделано  не  так  тщательно,  из  страха  лишиться
чувства свежести, спокойствия и  подтянутости  -  чувства,  которое  через
какой-нибудь час все  равно  утрачивалось  и  требовало  восстановления  с
помощью тех же приемов.
   Он экономил на всем, на чем можно было сэкономить,  не  вызывая  лишних
разговоров, - только не на своем гардеробе, на  поддержание  и  обновление
которого у лучшего гамбургского постного не жалел никаких средств.  В  его
гардеробной,  за  дверью,  которая,  казалось,  вела  в  другую   комнату,
находилась  просторная  ниша,  где,  аккуратно  расправленные,  на  гнутых
деревянных плечиках длинными рядами  висели  визитки,  смокинги,  сюртуки,
фраки на все сезоны, на все  возможные  случаи  светского  обихода,  а  на
спинках стульев кипами лежали  тщательно,  по  складке,  сложенные  брюки.
Комод  с   большим   зеркалом,   заставленный   различнейшими   туалетными
принадлежностями и баночками с препаратами для ухода за волосами,  был  до
отказа набит бельем, которое постоянно менялось, стиралось, снашивалось  и
приобреталось заново.
   В этой комнате он проводил долгие часы не только  по  утрам,  но  перед
каждым званым обедом, перед каждым заседанием  в  сенате  или  официальным
собранием - словом, всегда перед тем, как куда-то отправиться,  показаться
на люди и даже просто перед обедом дома, за который, кроме него,  садились
только его жена, маленький Иоганн да Ида Юнгман.  Свежее  белье  на  теле,
безупречная и строгая элегантность костюма, тщательно вымытое лицо,  запах
бриллиантина на усах и терпкий, с холодком вкус зубного  эликсира  во  рту
давали ему по выходе из гардеробной удовлетворенное ощущение  собранности,
которое испытывает удачно загримировавшийся актер, направляясь на сцену. И
правда! Жизнь Томаса Будденброка  стала  жизнью  актера,  но  актера,  чье
существование, вплоть до мельчайшей из бытовых мелочей,  сосредоточено  на
одной роли - на роли, которая  за  исключением  кратких  и  редких  часов,
когда,  оставаясь  наедине  с  собой,  исполнитель   ее   позволяет   себе
распуститься, - требует непрестанного изнурительного напряжения всех  сил.
Отсутствие интереса, способного захватить его, обнищание, опустошение души
- опустошение такое полное, что он почти непрестанно ощущал его как тупую,
гнетущую тоску, - в соединении с неумолимым внутренним долгом,  с  упорной
решимостью всеми средствами скрывать свою немощь и соблюдать  les  dehors,
сделали  существование  Томаса  Будденброка   искусственным,   надуманным,
превратили каждое его слово, каждое движение, каждый даже самый  будничный
его поступок в напряженное, подтачивающее силы лицедейство.
   При этом всплывали странные черточки, своеобразные причуды, которые  он
сам с удивлением и неудовольствием подмечал в  себе.  В  противоположность
люд