енная нянюшка, мадам Дехо, но было уже решено, что в  новом
доме ее место  заступит  Ида  Юнгман,  а  консульша  подыщет  себе  другую
домоправительницу.
   Сенатор Будденброк осуществил свои планы. Покупка участка на Фишергрубе
обошлась без каких бы то ни было затруднений, а дом на Брейтенштрассе,  за
продажу которого с  коварной  миной  взялся  маклер  Гош,  был  приобретен
Стефаном Кистенмакером, - семья его увеличивалась, а он  вместе  со  своим
братом очень недурно зарабатывал на красном вине. Г-н Фойт принял на  себя
разработку проекта, и вскоре  на  семейных  "четвергах"  уже  можно  было,
развернув  тщательно  выполненный  чертеж,  любоваться  будущим  домом   -
великолепным зданием с  кариатидами  из  песчаника  и  с  плоской  крышей,
относительно которой Клотильда протяжно и простодушно  заметила,  что  там
можно будет пить кофе после обеда. С нижними помещениями  на  Менгштрассе,
которым предстояло опустеть, так как консул решил перевести на  Фишергрубе
и свою контору, тоже все устроилось как нельзя лучше:  городское  общество
страхования от огня охотно взяло их в аренду.
   Настала осень, старое серое здание было превращено в  щебень;  и  когда
зима сменилась весною, над  его  обширными  подвалами  высился  новый  дом
Томаса Будденброка. В городе только и разговоров было, что об  этом  доме:
"Вот дом так дом! Лучший особняк во всей округе! Красивее,  пожалуй,  и  в
Гамбурге не сыщешь! Ну и денежек же убухал на него сенатор!  Его  отец  на
такие траты не отваживался!"
   Соседи, обитатели домов с высокими фронтонами, с утра до вечера  лежали
на подоконниках, наблюдая за тем, как каменщики работают на лесах,  дивясь
быстро подвигающейся постройке и гадая, когда состоится  освящение  нового
дома.
   День этот наступил, и все свершилось честь по чести.  Самый  старый  из
каменщиков, стоя наверху, на плоской крыше,  сказал  речь,  потом  швырнул
через плечо бутылку шампанского, и тут же среди поднятых флагов взвился  в
воздух и закачался на ветру огромный венок  из  роз  и  зелени,  перевитый
пестрыми лентами. А затем в ближайшем трактире всем рабочим было  устроено
угощение: пиво, бутерброды, сигары;  и  сенатор  с  супругой  и  маленьким
сыном, которого несла на руках мадам Дехо, прошелся между длинных столов и
благодарил рабочих, приветствовавших его криками "ура".
   По выходе из трактира Ганно опять усадили в колясочку, а Томас с Гердой
перешли на другую сторону, чтобы еще раз  взглянуть  на  красный  фасад  с
белыми кариатидами. Там, перед  маленьким  цветочным  магазином  с  узкими
дверцами и убогим окном, в котором на зеленой  стеклянной  подставке  было
выставлено несколько луковичных  растений,  стоял  его  владелец  Иверсен,
белокурый молодой гигант, и его хрупкая жена со смуглым лицом южанки.  Она
держала за руку пятилетнего мальчугана, другой рукой медленно катая взад и
вперед колясочку, в которой спал ребенок поменьше, и, по  всей  видимости,
ждала еще третьего.
   Иверсен поклонился, почтительно и неловко, в то время как его жена,  не
переставая катать колясочку, внимательно и  спокойно  разглядывала  своими
черными, чуть раскосыми глазами сенаторшу, приближавшуюся к ней под руку с
мужем.
   Консул остановился и указал тросточкой на венок вверху:
   - Отличная работа, Иверсен!
   - Я тут ни при чем, господин сенатор. Это жена постаралась.
   - А! - коротко произнес Томас Будденброк. Он резким  движением  вскинул
голову, посмотрел на г-жу Иверсен открытым, ясным, дружелюбным  взором  и,
ни слова не добавив, учтиво откланялся.



6

   Раз как-то, в воскресенье, - было начало июля и сенатор Будденброк  уже
около месяца жил в новом доме,  -  г-жа  Перманедер  под  вечер  навестила
брата. Она прошла через прохладный каменный холл,  украшенный  барельефами
по мотивам Торвальдсена, откуда правая дверь вела в контору,  позвонила  у
левой, открывавшейся автоматически - путем нажатия  резинового  баллона  в
кухне, и, встретив в обширной прихожей  (где  у  подножия  лестницы  стоял
медведь - подарок зятя Тибуртиуса) слугу Антона, узнала, что сенатор еще в
конторе.
   - Хорошо, - сказала она, - спасибо, Антон. Я пройду к нему.
   Тем не менее она прошла вправо, мимо конторской двери, откуда ее  взору
открылась  грандиозная  лестничная  клетка,  во  втором  этаже  являвшаяся
продолжением литых чугунных перил  и  в  третьем  венчавшаяся  пространной
галереей  -  белой   колоннадой,   сверкавшей   золотыми   капителями;   с
головокружительной высоты стеклянного потолка свисала гигантская золоченая
люстра.
   -  Очень  аристократично!  -  тихо  и  удовлетворенно  произнесла  г-жа
Перманедер, глядя на это море света, бывшее для нее прежде всего  символом
преуспевания, мощи и блеска Будденброков. Но тут же вспомнила, что явилась
сюда по весьма печальному поводу, и медленно направилась в контору.
   Томас в полном одиночестве сидел на своем обычном месте у окна и  писал
письмо. Он поднял глаза, вскинул светлую бровь и протянул сестре руку:
   - Добрый вечер, Тони. Что скажешь хорошего?
   -  Ах,  хорошего  мало,  Том!..  Знаешь,   твоя   лестница   прямо-таки
великолепна!.. А ты сидишь впотьмах и что-то строчишь?
   - Да, спешное письмо... Так, ты говоришь, ничего хорошего? Давай  лучше
пойдем в сад и там поговорим, так будет лучше.
   Когда они спускались по лестнице, со второго этажа донеслось скрипичное
адажио.
   - Слушай! - сказала г-жа Перманедер и  остановилась.  -  Герда  играет!
Божественно! О, господи, эта женщина настоящая фея! А как Ганно, Том?
   - Он, верно, ужинает сейчас с Идой.  Плохо,  что  у  него  все  еще  не
ладится с ходьбой...
   - Всему свое время, Том, не спеши! Ну, как довольны вы Идой?
   - Да разве ею можно быть недовольным!
   Они прошли через сени, миновали кухню и, открыв застекленную дверь,  по
двум ступенькам спустились в нарядный благоухающий цветник.
   - Итак? - спросил сенатор.
   Погода стояла теплая и тихая.  Вечерний  воздух  был  напоен  ароматом,
подымавшимся  от  многочисленных  искусно   возделанных   клумб;   фонтан,
обсаженный  высокими  лиловыми  ирисами,  вздымал  мирно  журчащие   струи
навстречу темному небу, где уже зажигались первые звезды. В  глубине  сада
маленькая лестница с двумя невысокими обелисками по бокам вела к усыпанной
гравием площадке, на которой был воздвигнут открытый деревянный  павильон;
там, в тени спущенной маркизы, стояло  несколько  садовых  стульев.  Слева
участок сенатора был отделен от соседнего сада высокой оградой; справа, по
боковой стене соседнего дома, во всю  вышину,  была  прилажена  деревянная
решетка, которую со временем должен был увить плющ. Возле  лестницы  и  на
площадке у входа в павильон росло несколько кустов смородины и крыжовника;
но дерево в саду было только одно - сучковатый волошский орешник.
   - Дело в том, - нерешительно начала  г-жа  Перманедер,  шагая  рядом  с
братом по дорожке, огибающей павильон, - что Тибуртиус пишет...
   - Клара?! - воскликнул Томас. - Не тяни, пожалуйста, говори прямо!
   - Да, Том, она слегла,  ей  очень  плохо.  Доктор  опасается,  что  это
туберкулез... туберкулез мозга. Даже выговорить-то  страшно!  Вот  письмо,
которое я получила от ее мужа. А эту приложенную к нему записку -  в  ней,
по словам Тибуртиуса, стоит то же самое - мы должны передать маме, немного
подготовив ее сначала. И вот еще одна записка маме: Клара  сама  с  трудом
нацарапала ее карандашом. Тибуртиус пишет,  что  эти  строки  она  назвала
последними в своей жизни. Как это ни печально, но она совсем не борется за
жизнь. Клара ведь всегда помышляла о небе, -  заключила  г-жа  Перманедер,
утирая слезы.
   Сенатор, заложив руки за спину, понуро шагал рядом с нею.
   - Ты молчишь, Том?.. В общем, ты прав:  что  тут  скажешь?  И  все  это
сейчас, когда и Христиан лежит больной в Гамбурге...
   Увы, так оно и было. За последнее время "мука" в левой  ноге  Христиана
столь усилилась, превратилась в такую доподлинную боль,  что  он  забыл  о
всех прочих своих недугах. Окончательно растерявшись, он  написал  матери,
что должен вернуться домой, к ее материнским заботам, - отказался от места
в Лондоне и уехал. Но, едва добравшись до Гамбурга, слег.  Врач  определил
суставной  ревматизм  и,  считая,  что  дальнейшее  путешествие  в   таком
состоянии для него невозможно, прямо из  гостиницы  отправил  Христиана  в
больницу. Там он лежал  теперь  и  диктовал  ходившему  за  ним  служителю
грустные письма.
   - Да, - вполголоса отвечал сенатор, - как нарочно, одно к одному.
   Тони тихонько дотронулась до его плеча:
   - Не унывай, Том! У тебя для этого нет никаких  оснований!  Тебе  нужно
набраться мужества...
   - Да, видит бог, мужества мне требуется немало!
   - Что ты, Том?.. Скажи, если не секрет, почему третьего дня, в четверг,
ты был так неразговорчив за обедом?
   - Ах, все дела, дитя мое! Я продал немалую партию  ржи  по  не  слишком
выгодной цене, - а попросту говоря - очень большую, и очень невыгодно.
   - Ну, это бывает, Том! Сегодня так, а завтра ты покроешь убытки.  Из-за
этого впадать в уныние...
   - Нет, Тони, - он покачал головой. - Я в таком дурном настроении  вовсе
не от деловой неудачи. Напротив, эта неудача  -  следствие  моего  дурного
настроения.
   - Так что же с тобой?  -  испуганно  и  удивленно  воскликнула  она.  -
Казалось бы... казалось бы, ты должен быть всем доволен, Том! Клара  жива,
с божьей помощью она еще поправится... А асе остальное?.. Вот мы гуляем по
твоему саду, и такой кругом стоит аромат. Вон твой дом - не дом, а  мечта!
Герман Хагенштрем живет в конуре по сравнению с тобой! И все это ты создал
сам!
   - Да, дом, пожалуй, даже слишком хорош, Тони. Я хочу сказать -  слишком
он еще новый. Я в  нем  не  успел  обжиться.  Оттого,  наверно,  и  дурное
настроение, которое меня гнетет, оттого у меня все и  не  ладится.  Я  так
радовался  ему  заранее!  Но  радость  предвкушения,  как  всегда  бывает,
осталось самой большой радостью, -  потому  что  все  хорошее  приходит  с
опозданием, когда ты уже не можешь ему радоваться...
   - Не можешь радоваться, Том? Ты? Еще такой молодой!
   - Человек молод или стар в зависимости от того, каким он себя  ощущает.
И когда хорошее, желанное, с трудом добытое является слишком поздно, то на
него уже насело столько всякой досадной мелкой  дряни,  столько  житейской
пыли, которой не может предусмотреть никакая фантазия, что оно тебя только
раздражает и раздражает...
   - Пусть так, пусть так, Том! Но ведь ты сам сказал: человек  молод  или
стар в зависимости от того, каким он себя ощущает?
   - Да, Тони. Это может пройти - дурное настроение, я хочу сказать. Но  в
последнее  время  я  чувствую  себя  старше  своих  лет.  У  меня  деловые
неполадки,  а  вчера  еще,  вдобавок  ко  всему,  на  заседании  правления
Бюхенской железной дороги консул Хагенштрем так  разделал  меня,  -  можно
сказать, уложил на обе лопатки, чуть что  не  выставил  меня  на  всеобщее
посмеяние... И вот мне кажется, что раньше ничего  подобного  со  мной  не
могло случиться. Мне кажется, что-то ускользает у меня из рук,  я  уже  не
умею держать это неопределенное "что-то" так  крепко,  как  раньше...  Что
такое  собственно   успех?   Это   таинственная,   необъяснимая   сила   -
осмотрительность, собранность,  сознание,  что  ты  воздействуешь  на  ход
жизненных событий уже самим фактом своего существования, вера  в  то,  что
жизнь угодливо приспособляется к тебе. Счастье и успех внутри  нас.  И  мы
должны держать их прочно, цепко. И как только тут, внутри, что-то начинает
размягчаться, ослабевать, поддаваться усталости, тогда и там,  вовне,  все
силы  вырываются  на  свободу,  противятся  тебе,  восстают  против  тебя,
ускользают из-под твоего влияния... И тут все начинает  наслаиваться  одно
на другое, удар следует за ударом и... человеку - крышка!  Я  в  последние
дни все вспоминаю одну турецкую поговорку, не помню,  где  я  ее  вычитал:
"Когда дом построен, приходит смерть". Ну, не  обязательно  смерть,  но  -
движение вспять, спуск под уклон, начало конца... Помнишь, Тони, - он взял
ее под руку и продолжал еще тише, - на крестинах Ганно  ты  сказала:  "Мне
кажется, что для нас опять наступят совсем новые времена".  Я  как  сейчас
помню. И мне тогда подумалось, что ты права. Потому что как раз  подоспели
выборы в сенат, мне повезло, а здесь, как из-под земли,  вырос  дом...  Но
"сенатор" и "дом" - это все внешнее,  а  ведь  мне,  в  отличие  от  тебя,
известно - из жизни, из истории, - как часто бывает, что внешние, видимые,
осязаемые знаки и символы счастья, расцвета  появляются  тогда,  когда  на
самом деле все уже идет под гору.  Для  того  чтобы  стать  зримыми,  этим
знакам потребно время, как свету вон той звезды, - ведь мы не знаем, может
быть, она уже гаснет или совсем угасла в тот миг, когда светит  нам  всего
ярче...
   Он умолк, и несколько мгновений они шли, ни  слова  не  говоря,  только
фонтан плескался в тиши да ветерок шелестел в листве орешника. Затем  г-жа
Перманедер вздохнула так тяжко, что это было похоже на всхлип.
   - Как грустно ты говоришь, Том! Никогда еще я от  тебя  таких  грустных
речей не слыхала! Но хорошо, что ты выговорился, - теперь тебе легче будет
выбросить все эти мысли из головы.
   - Да, Тони, мне надо попытаться это сделать - по  мере  возможности.  А
теперь дай мне обе записки, пастора и Клары. Тебе же будет приятнее,  если
я все возьму на себя и завтра утром сам поговорю с мамой. Бедная мама!  Но
если это туберкулез - надо смириться.



7

   - И ты даже не спросила меня, проделала все за моей спиной!
   - Я поступила так, как должна была поступить!
   - Ты поступила необдуманно и неразумно.
   - Разум еще не высшее в этом мире!
   - О,  без  красивых  фраз,  пожалуйста!..  Речь  идет  об  обыкновенной
справедливости, которою ты возмутительнейшим образом пренебрегла!
   - Позволь тебе заметить, сын  мой,  что,  разговаривая  со  мной  таким
тоном, ты пренебрегаешь уважением, которого я вправе ждать от тебя.
   - А мне разреши сказать, милая мама, что, во-первых, я еще  никогда  не
забывал об этом уважении, а во-вторых, что я перестаю  быть  сыном,  когда
дело  касается  фирмы  и  семьи,  главой  которой  я  являюсь  в  качестве
правопреемника моего отца!..
   - Прошу тебя замолчать, Томас!
   - Нет, я не замолчу, пока ты не признаешь своего безмерного неразумия и
слабости!
   - Я распоряжаюсь своим капиталом по собственному усмотрению.
   - Справедливость и благоразумие ставят пределы твоему усмотрению.
   - Никогда я не предполагала, что ты способен так меня огорчить.
   - А я никогда не предполагал, что ты нанесешь мне такой удар...
   - Том! Том! Послушай! - раздался испуганный голос г-жи Перманедер.  Она
сидела, крепко стиснув руки, у окна ландшафтной, в то время как ее брат  в
нестерпимом волнении шагал по комнате, а консульша,  в  гневе  и  душевном
смятении, одной рукой упиралась в сиденье, а другой барабанила по столу  в
такт своим негодующим репликам. Все трое  были  в  трауре  по  Кларе,  уже
отошедшей в другой мир, бледны и вне себя от волнения.
   Что же там, собственно, происходило? Нечто  непостижимое,  страшное  до
ужаса, то, что самим участникам казалось чудовищным и невероятным:  ссора,
бурное столкновенье между матерью и сыном!
   Был душный августовский  вечер.  Через  десять  дней  после  того,  как
сенатор  со  всевозможными  предосторожностями  передал  консульше  письма
Зиверта и Клары Тибуртиусов, ему на долю выпала тяжелая задача -  сообщить
ей о смерти дочери. Сам он тотчас же уехал на похороны в Ригу  и  вернулся
вместе со  своим  зятем  Тибуртиусом,  который  провел  несколько  дней  в
семействе покойной жены и  даже  навестил  Христиана  в  Гамбурге.  И  вот
сейчас, когда пастор уже два дня как отбыл на  родину,  консульша,  сильно
робея, сообщила сыну это известие.
   - Сто двадцать семь тысяч пятьсот марок! - воскликнул  он,  всплескивая
руками. - Если бы речь шла только о приданом - пусть бы уж у него остались
эти восемьдесят тысяч, хотя у них и не было детей! Но  наследство!  Отдать
ему наследственную долю Клары! И ты даже меня не спросила!  Проделала  все
за моей спиной!..
   - Томас, бога  ради,  будь  же  справедлив!  Как,  ну  как  я  могла...
поступить иначе?.. Она - та, что теперь в царствии небесном, что отошла от
всего  земного...  она  пишет  мне  со  смертного  одра  дрожащей   рукой,
карандашом... "Мама, - пишет она, - здесь мы уже не увидимся. Я  чувствую,
знаю, что это мои последние  строки...  В  моем  угасающем  сознании  одна
только мысль, мысль о муже... Господь не благословил нас  детьми.  Но  то,
что стало бы _моим_, будь мне суждено пережить  тебя,  оставь  это,  когда
придет твой час последовать за мной, моему мужу, мама. Это  моя  последняя
просьба, просьба умирающей... Ты мне не откажешь".  Да,  Томас,  я  ей  не
отказала, не могла отказать! Я ей телеграфировала, и она почила с миром...
   Консульша разрыдалась.
   - И мне не говорят ни слова! От меня все скрывают! Все  проделывают  за
моей спиной! - снова воскликнул сенатор.
   - Да, я смолчала, Томас. Я чувствовала, что должна исполнить  последнюю
просьбу  умирающей   дочери,   и   знала,   что   ты   попытаешься   этому
воспрепятствовать!
   - Да, видит бог, я бы не допустил!
   - И ты не имел бы на это права, потому что трое из моих детей  согласны
со мной!
   - О, я  полагаю,  что  мое  мнение  стоит  мнения  двух  дам  и  одного
слабоумного...
   - Ты так враждебно говоришь о брате и так жестоко обходишься со мной?!
   - Клара была благочестивая, но ничего не  смыслящая  женщина,  мама!  А
Тони - ребенок, и она тоже ничего не знала до последней минуты,  иначе  бы
уж  она  проговорилась.  Правда,  Тони?  А  Христиан?..  Да,  конечно,  он
заручился согласием Христиана, этот Тибуртиус! Вот уж от  кого  не  ожидал
такой прыти!.. Неужели ты еще не поняла, не  раскусила  этого  хитроумного
пастора? Кто он? Пройдоха! Авантюрист!..
   - Все зятья мошенники! - глухо проговорила г-жа Перманедер.
   - Авантюрист! И на какие штуки пускается! Поехал в  Гамбург,  уселся  у
кровати Христиана и давай его морочить! "Конечно, -  говорит  Христиан,  -
конечно, Тибуртиус! Бог в помощь! Понимаете ли вы, какую  муку  я  терплю,
вот здесь, с левой стороны..." О, видно, глупость и  подлость  вступили  в
заговор против меня! - И сенатор, дрожа от  гнева  и  зябко  прислонясь  к
печке, поднес ко лбу сплетенные пальцы обеих рук.
   Такой взрыв негодования не был вызван обстоятельствами! Нет, не эти сто
двадцать семь тысяч пятьсот марок привели сенатора в  состояние,  в  каком
никто и никогда его раньше  не  видывал!  Объяснялось  это  тем,  что  его
распаленному воображению случай с наследственной долей Клары  представился
еще одним звеном в  цепи  поражений  и  унизительных  неудач,  которые  он
последнее время  терпел  в  коммерческих  и  общественных  делах.  Все  не
ладилось, все шло вразрез с его волей и желаниями! А теперь еще и в  отчем
доме важнейшие решения принимаются "за его  спиной"!..  Неужели  какому-то
рижскому пастору удалось одурачить его! Он бы сумел этому  воспротивиться,
но его просто не поставили в известность! Все совершилось без его участия!
Ему казалось, что прежде этого не могло  бы  случиться,  что  события  _не
посмели бы_ принять такой оборот! Его вера в свое счастье, в свои силы,  в
свое будущее претерпела новый удар. И сейчас, в этой  сцене  с  матерью  и
сестрой, обнаружилась вся его внутренняя слабость, все его отчаяние.
   Госпожа Перманедер встала и обняла брата.
   - Том, - воскликнула она, - успокойся, приди в в себя! Разве это так уж
страшно? Ты себя  доведешь  до  болезни!  Ведь  не  обязательно  же  этому
Тибуртиусу бог знает как долго жить. А после его смерти  наследство  Клары
вернется к нам. Кроме того, можно все изменить, если ты  так  настаиваешь.
Ведь еще не поздно, мама?
   Консульша в ответ только всхлипнула.