неприятностей и  помимо  бракоразводных
затей Тони, а поездка в Гамбург не подлежит  отлагательству.  Кроме  того,
весьма вероятно, что в ближайшее время Перманедер и сам напомнит о себе.
   Консул уехал и возвратился  в  настроении  подавленном  и  гневном.  Но
поскольку из Мюнхена  все  еще  не  было  никаких  вестей,  он  счел  себя
вынужденным сделать первый шаг. Он написал  письмо,  холодное,  деловое  и
несколько высокомерное: не подлежит сомнению,  что  Антония  в  совместной
жизни с г-ном Перманедером испытала ряд горьких разочарований... Но даже и
не касаясь отдельных подробностей, нельзя не признать, что  она  не  нашла
желанного счастья в этом браке. Ее стремление расторгнуть брачные  узы  не
должно было бы вызвать возражений со стороны разумно  мыслящего  человека,
ибо  ее  решение  не  возвращаться  в  Мюнхен,  к  сожалению,   твердо   и
непоколебимо... Далее следовал вопрос, как отнесется к вышеизложенному г-н
Перманедер.
   Напряженное ожиданье. И вот пришел ответ - ответ, какого не ожидали  ни
доктор Гизеке, ни консульша, ни Томас, ни даже сама Антония.
   Господин Перманедер без обиняков соглашался на развод.
   Он писал, что  от  души  сожалеет  о  случившемся,  но  согласен  пойти
навстречу желаниям Антонии, так как и  сам  понимает,  "что  они  люди  не
очень-то подходящие". Если он заставил ее пережить трудное время, то пусть
она постарается забыть это и простить его...  Верно,  ему  уж  никогда  не
доведется увидеть ни ее, ни  Эрику,  но  он  желает  им  обеим  всяческого
счастья. "Алоиз Перманедер".  За  подписью  шла  приписка,  в  которой  он
выражал готовность немедля вернуть приданое. Он может безбедно  прожить  и
на свои средства. Ни в каких отсрочках он не нуждается, так как  деньги  у
него свободны, с домом он поступит по собственному  усмотрению,  а  посему
сумма в семнадцать тысяч талеров будет выплачена немедленно.
   Тони была почти что пристыжена и впервые признала похвальным равнодушие
г-на Перманедера к денежным вопросам.
   Доктор Гизеке был снова призван к действию; он  вступил  с  супругом  в
переписку касательно  повода  к  разводу;  таковым  решено  было  признать
"непреодолимое  взаимное  отвращение",  и   процесс   начался   -   второй
бракоразводный процесс Тони,  за  всеми  фазами  которого  она  следила  с
величайшей серьезностью, со знанием дела и необычайным рвением. Она только
об этом и говорила, так что консул несколько раз даже сердился на нее.  Но
Тони не понимала, на что он досадует.  Она  всецело  подпала  под  обаяние
таких слов, как "доходы", "поступления", "приращение движимого имущества",
"составные части приданого",  "косвенные  статьи",  и  произносила  их  на
каждом шагу, закинув голову и слегка вздернув плечи, с  видом  горделивого
достоинства. Из  всего,  о  чем  толковал  ей  доктор  Гизеке,  наибольшее
впечатление на нее  произвел  параграф  касательно  нахождения  клада  "на
участке, полученном в приданое, каковой клад считается частью приданого  и
в случае расторжения брака  подлежит  возврату".  Об  этом  несуществующем
кладе она рассказывала всем: Иде Юнгман, дяде  Юстусу,  бедной  Клотильде,
дамам Будденброк с Брейтенштрассе! Кстати сказать,  узнав  о  случившемся,
дамы Будденброк всплеснули руками и изумленно переглянулись: неужели и эту
радость послала им судьба? Рассказывала она об этом  и  Терезе  Вейхбродт,
опять принявшейся за  обучение  Эрики  Грюнлих,  и  даже  добрейшей  мадам
Кетельсен, которая, в силу многих причин, ровно ничего не понимала.
   И вот настал день, когда суд вынес решение о разводе, и Тони  выполнила
последнюю, связанную с этим  делом  формальность,  -  попросила  у  Томаса
фамильную тетрадь и собственноручно вписала  в  нее  это  событие.  Теперь
оставалось привыкать к новому положению вещей.
   Она храбро взялась за дело: с неуязвимым достоинством  пропускала  мимо
ушей шпильки дам Будденброк, с несказанной холодностью  взирала  на  улице
поверх  голов  Хагенштремов  и  Меллендорфов,  когда  они  попадались   ей
навстречу, и окончательно поставила  крест  на  светской  жизни,  которая,
впрочем, в последние годы протекала не в отчем доме, а в доме брата. У нее
были родные - консульша, Томас, Герда, была Ида Юнгман, Зеземи Вейхбродт -
ее старшая подруга, и Эрика,  об  "аристократическом"  воспитании  которой
Тони теперь усердно заботилась и с которой, надо  думать,  связывала  свои
последние, тайные надежды... Так она жила, и так шло время.
   Много позднее и каким-то  никому  непонятным  образом  отдельные  члены
семьи узнали роковые слова, сорвавшиеся в ту достопамятную  ночь  с  языка
г-на Перманедера. Что же он сказал? "Иди ко всем чертям, паскуда эдакая!"
   Так кончилось второе замужество Тони Будденброк.




ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ


1

   Крестины!.. Крестины на Брейтенштрассе!
   Все,  что  во  дни  надежд  носилось  перед  внутренним   взором   г-жи
Перманедер, все стало явью: в столовой  горничная,  стараясь  не  греметь,
чтобы  не  нарушить  благолепия  таинства,  происходящего  рядом  в  зале,
осторожно накладывает сбитые сливки  в  уже  полные  горячего,  дымящегося
шоколада чашки с изогнутыми золочеными ручками, которыми  сплошь  уставлен
огромный  круглый  поднос.  Слуга  Антон  разрезает  на  куски  высоченный
баумкухен, а мамзель Юнгман, оттопырив мизинцы на обеих  руках,  наполняет
конфетами и живыми цветами серебряные вазы и затем, склонив голову  набок,
окидывает их испытующим взором.
   Еще несколько минут, и все эти чудесные яства будут предложены  гостям,
когда они из зала перейдут в большую и малую гостиные; надо надеяться, что
заготовленного хватит, хотя сегодня здесь собралась семья в самом  широком
смысле этого слова. Через Эвердиков Будденброки состояли теперь в свойстве
с Кистенмакерами, через последних - с Меллендорфами, и так далее. Провести
границу было невозможно!.. Важнее  всего,  что  представлены  Эвердики,  и
притом представлены главой семьи, правящим бургомистром, которому  уже  за
восемьдесят.
   Он приехал в карете и поднялся наверх,  опираясь  на  свою  крючковатую
трость и на руку Томаса Будденброка. Его присутствие сообщает  празднеству
еще  большую  торжественность...  А  сегодня  и  правда   есть   основания
торжествовать!
   Ибо там, в зале, перед  превращенным  в  алтарь  и  украшенным  цветами
столиком, за которым произносит свою проповедь  молодой  пастор  в  черном
облаченье  и  белоснежных,  туго  накрахмаленных,  огромных,  как  жернов,
брыжах, высокая, плотная, откормленная женщина  в  пышном  красном  наряде
держит на пухлых руках утопающее в кружевах и лентах маленькое существо...
Наследника! Продолжателя рода! Маленького Будденброка!
   Понимаете ли вы, что это значит?  Понимаете  ли  вы  ту  немногословную
радость, с которой эту весть принесли из дома консула на Менгштрассе, едва
только было обронено первое слово, первый, еще смутный,  намек?  Понимаете
ли немой восторг, обуявший г-жу Перманедер,  тут  же  кинувшуюся  обнимать
старую консульшу, брата, и - несколько осторожнее - невестку? И вот пришла
весна, весна 1861 года,  и  он  уже  существует  и  воспринимает  таинство
святого крещенья - тот, с которым издавна связывалось  столько  надежд,  о
котором уже столько говорилось, долгожданный, вымоленный у  господа  бога;
тот,  из-за  кого  столько  мучений  принял  доктор  Грабов...  Он  здесь,
маленький и невзрачный.
   Крохотные ручки хватаются за золотой  позумент  на  корсаже  кормилицы;
склоненная  набок  головка  в  кружевном  чепчике   с   голубыми   лентами
непочтительно отвернута от пастора, глаза с каким-то старческим выражением
обращены в сторону зала, к  собравшейся  родне.  В  этих  глазах  с  очень
длинными ресницами голубизна  отцовских  глаз  и  карий  цвет  материнских
сочетались  в  неопределенный,  меняющийся  в  зависимости  от  освещения,
золотисто-коричневый;  под  ними,  по  обе  стороны  переносицы,   залегли
голубоватые тени,  -  это  придает  личику,  величиной  в  кулачок,  нечто
преждевременно-характерное,  никак   не   вяжущееся   с   четырехнедельным
созданием. Но, бог даст, это  не  дурная  примета,  -  ведь  и  у  матери,
благополучно здравствующей, точно такие же тени... Как бы там ни было,  он
жив; и месяц  назад  сообщение  о  том,  что  родился  мальчик,  наполнило
счастьем сердца его близких.
   Он  жив,  а  могло  быть  и  по-другому.  Консулу  никогда  не   забыть
рукопожатия, с которым месяц назад доктор  Грабов,  едва  только  он  смог
покинуть мать и ребенка, сказал ему:
   - Благодарите бога, друг мой, еще немного и...
   У консула недостало духа спросить: "Еще немного - и что?" Он  с  ужасом
отгоняет  от  себя  мысль,  что  это  долгожданное   крохотное   существо,
появившееся на свет таким странно тихим,  могло  разделить  участь  второй
дочурки Антонии. Но он знает, что месяц назад был роковой час для матери и
ребенка, и со счастливым  лицом  нежно  склоняется  над  Гердой,  которая,
скрестив на бархатной подушке ноги, обутые в лакированные башмачки,  сидит
в кресле впереди него, рядом со старой консульшей.
   Как она еще  бледна!  И  как  необычно  красива  в  своей  бледности  -
пышноволосая,  темно-рыжая,  с  загадочным  взглядом,  не  без   затаенной
насмешки устремленным  на  проповедника.  Это  Андреас  Прингсгейм  pastor
marianus [здесь - пастор из церкви св.Марии (лат.)], после  скоропостижной
смерти  старого  Келлинга  получивший,  несмотря  на  свои  молодые  годы,
должность главного пастора. Ладони его  молитвенно  сложены  под  воздетым
кверху подбородком. У него белокурые вьющиеся волосы и  костлявое,  гладко
выбритое лицо,  которое  попеременно  выражает  то  суровый  фанатизм,  то
умильную просветленность и оттого  кажется  несколько  актерским.  Андреас
Прингсгейм - уроженец Франконии, где  он  несколько  лет  был  настоятелем
маленькой  лютеранской  общины,  затерянной  среди  сплошь   католического
населения. Его стремление к чистой и патетической речи  привело  к  весьма
своеобразному произношению с долгими и глухими,  а  временами  подчеркнуто
акцентированными гласными и раскатистым "р".
   Он возносит хвалу господу то тихим и журчащим, то  громким  голосом,  и
все  семейство  слушает  его:  г-жа  Перманедер,  облекшись  в   величавую
важность, под которой таятся ее восторг и  гордость;  Эрика  Грюнлих,  без
малого пятнадцатилетняя цветущая девушка с  подколотой  косой  и  розовым,
отцовским, цветом лица; Христиан, сегодня утром прибывший  из  Гамбурга  и
теперь смотрящий на всех растерянным  взором  глубоко  посаженных  круглых
глаз; пастор Тибуртиус и его супруга, не убоявшись долгого пути  из  Риги,
тоже прибыли на торжество: Зиверт Тибуртиус закинул за плечи  концы  своих
жидких длинных бакенбард, и его маленькие серые  глаза  время  от  времени
вдруг начинают шириться, становятся больше, больше, почти  выскакивают  из
глазниц... Клара - серьезная, сумрачная и строгая, часто прикладывает руку
ко  лбу:  голова  все  болит...  Они  привезли  Будденброкам  великолепный
подарок: громадное чучело медведя на задних лапах, с разинутой  пастью,  -
родственник пастора Тибуртиуса пристрелил его  где-то  в  глубине  России.
Теперь медведь стоит на лестничной площадке и держит в  лапах  поднос  для
визитных карточек.
   У Крегеров гость - их сын Юрген, почтовый чиновник из Ростока,  скромно
одетый, тихий человек. Где сейчас Якоб, не знает никто, кроме его  матери,
урожденной  Эвердик,  сердобольной  женщины,  которая  потихоньку  продает
столовое серебро, чтобы послать денег отвергнутому сыну.  Дамы  Будденброк
тоже, конечно, здесь; они искренно радуются счастливому событию  в  семье,
что, впрочем, не  мешает  Пфиффи  заметить,  что  у  ребенка  не  очень-то
здоровый  вид;  консульше,  урожденной  Штювинг,  а  также   Фридерике   и
Генриетте, к сожалению, приходится согласиться с  ней.  Бедная  Клотильда,
тощая, серая, терпеливая и  голодная,  взволнована  проповедью  пастора  и
предвкушением  шоколада  с  баумкухеном.  Из  посторонних   на   торжестве
присутствуют только г-н Фридрих-Вильгельм Маркус и Зеземи Вейхбродт.
   Пастор  наставляет   восприемников   в   их   обязанностях.   Один   из
восприемников - консул Крегер. Вначале консул Будденброк хотел обойти его,
заметив: "Не следует вызывать  старика  на  сумасбродства!  У  него  вечно
происходят  ужаснейшие  столкновенья  с  женой  из-за  сына.  Остаток  его
состояния тает не по дням, а по часам; с горя он даже перестал  заботиться
о своей внешности! Но вы сами  понимаете,  что  если  мы  попросим  его  в
восприемники, никакие силы не удержат  старика  от  подношения  массивного
золотого сервиза".
   Однако дядя Юстус, узнав, что в крестные прочат  Стефана  Кистенмакера,
приятеля  консула,  до  того  разобиделся,  что  не  попросить  его   было
невозможно.  Золотой  бокал,  который  он  подарил  крестнику,  к   вящему
удовольствию консула Будденброка оказался не столь уж тяжелым.
   А второй  восприемник?  Седой  как  лунь,  почтенный  старец  в  высоко
замотанном галстуке и черном сюртуке мягкого  сукна,  из  заднего  кармана
которого всегда торчит кончик красного носового платка. Он сидит, опершись
руками о трость,  в  самом  покойном  из  кресел.  Это  бургомистр  доктор
Эвердик. Большое событие! Победа!  Многие  даже  не  понимают,  как  такое
случилось. Боже мой, ведь даже и свойство-то самое отдаленное! Будденброки
силком приволокли старика... И правда, консул совместно с мадам Перманедер
пустились на небольшую интригу, чтобы этого добиться. Собственно в  первую
счастливую минуту, когда выяснилось, что мать и дитя  вне  опасности,  это
было не более как шуткой.
   - Мальчик, Тони! Тут уж впору звать в крестные  самого  бургомистра!  -
воскликнул консул.
   Но Тони  ухватилась  за  эту  идею  и  всерьез  все  обдумала;  консул,
поразмыслив, тоже выразил согласие попытаться. Начали они с  дяди  Юстуса:
тот послал жену к ее невестке, супруге лесоторговца Эвердика,  которая,  в
свою очередь, взялась  соответственно  "обработать"  престарелого  свекра.
Почтительный визит Томаса Будденброка довершил дело.
   Вот кормилица снимает чепчик с головки ребенка, и пастор,  наклонившись
над серебряной, вызолоченной  внутри  чашей,  несколькими  каплями  кропит
жидкие волосики маленького Будденброка,  медленно  и  отчетливо  возглашая
имена, данные ему при святом крещении: Юстус,  Иоганн,  Каспар.  Потом  он
читает короткую молитву, и каждый из присутствующих  подходит  запечатлеть
поздравительный поцелуй на лбу тихонького, равнодушного  существа.  Тереза
Вейхбродт приближается последней, и кормилица вынуждена  немного  опустить
ребенка.  Зеземи  Вейхбродт  дарит  его  двумя  звонкими  поцелуями  и   в
промежутке между ними произносит: "Милое дитятко!"
   Через три минуты собравшихся уже обносят сластями  в  большой  и  малой
гостиных. Пастор Прингсгейм в брыжах и длинном облачении, из-под  которого
выглядывают широкие начищенные башмаки, сидит тут же  и  ложечкой  снимает
остуженные сбитые сливки с горячего шоколада; лицо у  него  просветленное,
он оживленно и  весело  болтает,  что,  по  контрасту  с  его  проповедью,
производит на всех сильнейшее впечатление. Каждый его жест как бы говорит:
"Смотрите, я умею, забыв  о  своем  сане,  быть  обыкновенным  благодушным
смертным!" Сейчас он и вправду светский, обходительный человек. Со  старой
консульшей он беседует елейно, с  Томасом  и  Гердой  -  с  непринужденной
любезностью, сопровождая свои слова округлыми жестами; с г-жой  Перманедер
- ласковым, лукаво-шутливым тоном. Впрочем, время от времени вспомнив, кто
он, пастор складывает руки на коленях, вскидывает голову, хмурит  брови  и
напускает на себя солидную строгость. Смеясь, он  рывками,  с  присвистом,
втягивает воздух сквозь сжатые зубы.
   Но  вот  из  коридора  доносится  какой-то  шум;  слышно,  как  хохочет
прислуга. И в дверях появляется своеобразный  поздравитель:  Гроблебен,  -
Гроблебен, на чьем костлявом носу, как всегда и во все времена года, висит
продолговатая не упадающая капля. Он - рабочий в одном из амбаров консула,
и хозяин дает ему возможность еще  подработать  на  чистке  обуви:  каждое
утро,  чуть  свет,  Гроблебен   является   на   Брейтенштрассе,   собирает
выставленную у дверей обувь и чистит ее в сенях. А в дни семейных торжеств
приходит по-праздничному одетый, держа в руках букет цветов, и  с  каплей,
дрожащей на кончике носа, плаксивым, слащавым голосом произносит речь,  по
окончании которой ему вручается денежное поощрение. Но делает  он  это  не
ради денег!
   На нем черный сюртук с плеча консула, смазные сапоги и синий  шерстяной
шарф, обмотанный вокруг шеи. В костлявой красной руке  он  держит  большой
букет блеклых, уже слишком распустившихся роз, лепестки  которых  один  за
другим  осыпаются  на  ковер.  Маленькие  воспаленные  глазки   Гроблебена
щурятся, но ничего не  видят...  Он  останавливается  в  дверях,  держа  в
вытянутой руке букет,  и  тотчас  начинает  свою  речь.  Старая  консульша
поощрительно кивает в такт каждому его слову и время от времени  вставляет
пояснительные реплики; консул смотрит на него, вскинув  светлую  бровь,  а
кое-кто, например мадам Перманедер, прикрывает рот платком.
   - Я бедный человек, почтенные господа, но сердце у меня чувствительное,
и коли уж радость в доме у моего хозяина консула, от  которого  я  ничего,
кроме добра, не видел, так уж и я ее близко к сердцу  принимаю.  Вот  я  и
пришел от всей души поздравить господина консула, и госпожу  консульшу,  и
все ихнее уважаемое семейство. И чтоб сынок рос здоровый, потому что такой
хозяин, ей-богу, это заслужил, такого другого хозяина не  сыщешь;  у  него
сердце благородное, и господь воздаст ему за это...
   - Спасибо, Гроблебен! Очень хорошая речь! Что же  вы  так  и  стоите  с
розами!
   Но Гроблебен еще не кончил, он напрягает свой плаксивый голос, стараясь
перекрыть голос консула:
   - ...да, да, за все  воздаст  господину  консулу  и  ихнему  уважаемому
семейству, когда мы все предстанем пред его престолом, -  потому  что  все
ведь сойдут в могилу, бедный и богатый, на то уж воля господня, только что
один заслужит красивый полированный гроб, а другой - сосновый  ящик.  А  в
прах мы обратимся, все будем прахом... Из земли вышли, в землю вернемся...
   - Ну,  ну,  Гроблебен!  У  нас  сегодня  крестины,  а  вы  вишь  о  чем
заговорили!..
   - И вот дозвольте цветочки преподнесть...
   -  Спасибо,  Гроблебен!  Зачем  такой  большой  букет!  Очень   уж   вы
транжирите, дружище! А такой речи мне давно не приходилось слышать!.. Вот,
возьмите и погуляйте сегодня хорошенько! - Консул треплет его по  плечу  и
дает ему талер.
   - Вот вам и от меня, любезный, - говорит старая консульша. -  Чтите  вы
господа нашего Иисуса Христа?
   - Еще как чту, госпожа консульша, истинная правда!..
   Гроблебен получает еще третий талер, от мадам Перманедер,  после  чего,
расшаркавшись, удаляется, в рассеянности унося с собой те розы, что еще не
успели осыпаться.
   Бургомистр встает. Консул провожает его вниз до экипажа  -  это  служит
сигналом и для остальных гостей:  ведь  Герда  Будденброк  еще  не  совсем
оправилась. В доме становится тихо. Последними остаются консульша с  Тони,
Эрикой и мамзель Юнгман.
   - Вот что, Ида, - говорит консул, - я подумал... и мама согласна...  Вы
всех нас вырастили, и когда маленький Иоганн немного подрастет... Сейчас у
него кормилица, потом мы возьмем няню - ну, а в дальнейшем, не согласитесь
ли вы перейти к нам?
   - Да, да, конечно, господин консул, если ваша супруга ничего  не  имеет
против.
   Герда одобряет этот план. Решение считается принятым.
   Распрощавшись, г-жа Перманедер идет к двери,  но  возвращается,  целует
брата в обе щеки и говорит:
   - Какой прекрасный день, Том! Я уже много лет не была так счастлива!  У
нас, Будденброков, слава богу, есть еще порох  в  пороховницах!  Тот,  кто
думает, что это не так, - жестоко заблу