Но  партнерше  уже   не
приходилось оказывать на него давление для того, чтобы он,  -  разумеется,
не давая в обиду старых мастеров, - усложнял свои пассажи и  с  выражением
стыдливого, чуть ли не досадливого блаженства во  взоре  привносил  в  них
кипучую жизнь лейтмотивов. Правда, после игры у них все же возникали споры
по  поводу  соотношения  этого  стиля  со  "строгим  стилем",  но  в  один
прекрасный день г-н Пфюль заявил, что считает своим  долгом,  -  хотя  его
лично эта тема  и  не  интересует,  -  дополнить  свою  книжечку  о  стиле
церковных ладов главой о "Применении Рихардом Вагнером старинных  созвучий
в его церковной и народной музыке".
   Слушая эти разговоры, Ганно сидел тихо-тихо, обхватив ручонками  колени
и непрестанно  дотрагиваясь,  по  своей  привычке,  языком  до  одного  из
коренных зубов, отчего рот его казался немного искривленным. Он не  сводил
широко раскрытых глаз с матери и г-на Пфюля, вслушивался в их игру,  в  их
споры. Так случилось, что первые же шаги на жизненном пути привели  его  к
признанию музыки чем-то необыкновенно серьезным, важным, глубоким. Он вряд
ли даже понимал, что они говорили, а вещи, ими исполняемые, в  большинстве
случаев превосходили его детское восприятие. И если он все-таки являлся и,
не скучая, часами неподвижно сидел  в  своем  кресле,  то,  очевидно,  его
приводили сюда вера, любовь и благоговение.
   Ему было только семь лет, когда  он  впервые  попытался  самостоятельно
воспроизвести на рояле звукосочетания, особенно  его  поразившие.  Мать  с
улыбкой наблюдала за ним,  с  немым  усердием  исправляла  подобранные  им
аккорды, объясняла, почему именно эта, и только эта тональность необходима
для перехода одного аккорда в другой. Правоту ее слов подтверждал мальчику
его собственный слух.
   Позволив ему некоторое  время  так  позабавляться,  Герда  решила,  что
мальчику пора учиться музыке.
   - По-моему, скрипка не его инструмент, - заметила она г-ну Пфюлю, - и я
даже рада этому; ведь игра на  скрипке  имеет  свои  теневые  стороны,  не
говоря уже о зависимости скрипача от аккомпанемента, хотя сплошь  и  рядом
это играет первостепенную роль. Если бы не вы, не знаю даже... Кроме того,
всякого, кто вступил на этот путь, подстерегает опасность в той  или  иной
мере, впасть  в  виртуозничанье...  Я  знаю  тому  немало  примеров.  Если
говорить откровенно, то я считаю, что для скрипача музыка начинается  лишь
на высокой ступени мастерства. Напряженная  сосредоточенность  на  верхнем
голосе, его фразировке и тональности, когда полифония доходит до  сознания
только смутно и в самых общих формах, -  у  ребенка  не  очень  одаренного
может  привести  к  атрофии  чувства  гармонии,  к  неумению  воспринимать
гармонические построения, а это уж не исправишь потом. Я люблю  скрипку  и
добилась в этом искусстве кое-каких успехов, но рояль все же ценю  выше...
Рояль, как средство, помогающее резюмировать разнообразнейшие,  богатейшие
звуковые   построения,   как   непревзойденное    средство    музыкального
воспроизведения, для меня означает более интимную, более чистую и глубокую
связь с музыкой... Так вот, Пфюль,  очень  вас  прошу,  возьмите  на  себя
обучение мальчика и приступайте к  этому  без  промедления!  Я  знаю,  что
здесь,  в  городе,  имеется  еще  двое  или  трое  преподавателей,  вернее
преподавательниц, но это в точном смысле слова учительницы музыки. Вы меня
понимаете. Не так важно обучить ребенка игре  на  каком-либо  инструменте,
как важно научить его пониманию музыки, не так ли? На вас я полагаюсь,  вы
к музыке относитесь серьезно. И вот посмотрите, у вас он будет успевать. У
него будденброковские руки... Будденброки могут брать все ноны  и  децимы,
но толку-то от этого немного, - со смехом заключила она.
   Господин  Пфюль  выразил  согласие  стать  учителем  Ганно.  Отныне  он
приходил еще и по понедельникам после обеда. Покуда они занимались,  Герда
сидела в соседней комнате. Это были не совсем обычные уроки, ибо г-н Пфюль
чувствовал, что молчаливое и страстное рвение  мальчика  обязывает  его  к
чему-то большему, нежели простое обучение игре на рояле. Как только  Ганно
усвоил первые, элементарнейшие основы, г-н Пфюль  в  простой  и  доступной
форме начал знакомить его с теорией, с элементами гармонического учения. И
Ганно понимал, что все это собственно только подтверждает то,  что  всегда
было ему открыто.
   По мере возможности г-н Пфюль считался с неудержимым рвением  мальчика,
любовно и тщательно стремился он облегчить тяжкий  груз  материи,  тянущий
книзу фантазию и неукротимый  талант.  Он  не  придавал  слишком  большого
значения гибкости пальцев при разучивании гамм,  -  во  всяком  случае  не
считал эту гибкость основной целью. Цель, которую он себе ставил и которой
быстро достиг, сводилась к тому, чтобы дать мальчику возможно более  ясное
представление обо всех тональностях, глубокое,  разностороннее  знание  их
взаимозависимостей и связей, которое помогает ученику очень скоро  постичь
многоразличные комбинационные возможности; дает ему  ощущение  власти  над
клавиатурой, поощряет к импровизации,  к  сочинительству.  С  трогательным
уважением относился он к  запросам  своего  маленького,  но  избалованного
хорошей музыкой ученика, к его тяготению к  серьезному  искусству.  Он  не
пытался оказывать отрезвляющее воздействие на склонность мальчика ко всему
глубокому и торжественному, не принуждал разыгрывать банальные  экзерсисы,
а  предоставлял  ему  играть   хоралы,   при   этом   неуклонно   объясняя
закономерности переходов одного аккорда в другой.
   Герда, с вышиваньем или книгой в руках, следила из соседней комнаты  за
ходом занятий.
   - Вы превзошли все мои ожидания, - как-то сказала она Пфюлю.  -  Но  не
слишком ли вы далеко  заходите?  Не  забегаете  ли  вперед?  Метода  ваша,
по-моему, отличная, а главное  -  творческая...  Ведь  он  уже  и  вправду
пытается сочинять... Но если он этой методы не заслуживает,  если  он  для
нее недостаточно одарен, то ничему не научится...
   - Он заслуживает ее, - прервал Герду г-н Пфюль и в подтверждение  своих
слов кивнул головой. - Я иногда слежу за выражением его глаз... Оно многое
говорит. Но губы мальчика всегда  сомкнуты.  Позднее,  когда  жизнь,  быть
может, еще плотнее сомкнет его уста, у него  должна  остаться  возможность
говорить...
   Герда взглянула на него, на этого угловатого  человека,  на  его  рыжую
шевелюру, мешки под глазами, на его взъерошенные  усы  и  огромный  кадык,
протянула ему руку и сказала:
   - Благодарю вас, Пфюль. У вас добрые намерения, и мы, вероятно, даже не
подозреваем, как много вы для него делаете.
   Благодарность самого Ганно и его доверие к  учителю  не  знали  границ.
Ганно, который, несмотря на все занятия с репетиторами, тупо, без малейшей
надежды что-либо понять, сидел над задачником, - за  роялем  понимал  все,
что говорил ему г-н Пфюль, понимал и усваивал так, как можно усвоить  лишь
то, что уже знаешь изнутри. И Эдмунд Пфюль, органист в долгополом сюртуке,
представлялся ему ангелом, каждый понедельник берущим его в свои  объятия,
чтобы из будничной серости вознести в звучащий  мир  кротких,  сладостных,
умиротворяющих чувств.
   Случалось, что занятия происходили у г-на Пфюля,  в  просторном  старом
доме с островерхой крышей, с множеством прохладных  переходов  и  уголков,
где    он    жил    в    полном    одиночестве,    если     не     считать
старушки-домоправительницы. Иногда маленькому Будденброку  дозволялось  во
время воскресного богослужения в Мариенкирхе сидеть на хорах возле органа,
и он чувствовал себя совсем по-другому, чем внизу, среди прихожан.  Высоко
над паствой, даже над пастором Прингсгеймом, стоявшим на  кафедре,  сидели
они оба среди гудящего, могучего потока звуков, который они освобождали из
оков и подчиняли своей власти, - да, они, ибо Ганно, вне себя от счастья и
гордости, время от времени помогал  учителю  в  управлении  регистрами.  А
когда смолкала заключительная импровизация после хорала, когда  г-н  Пфюль
снимал пальцы с клавиш и только основной и  басовый  тоны,  повинуясь  его
воле,  еще  звучали  торжественно  и  негромко,  и  потом,  после  искусно
выдержанной паузы, раздавался из-под  навеса  кафедры  модулирующий  голос
пастора  Прингсгейма,  -  случалось,  что  г-н  Пфюль   подсмеивался   над
проповедью и уж вовсе откровенно  смеялся  над  стилизованным  франконским
выговором пастора, над  его  протяжными,  глухими  и  резко  подчеркнутыми
гласными, его вздохами и постоянной сменой мрака и просветленности на  его
лице. Тогда смеялся  и  Ганно,  потихоньку,  но  от  всей  души,  ибо,  не
сговариваясь, оба они там, наверху, держались мнения, что проповедь -  это
довольно-таки пустячная болтовня,  а  подлинное  богослужение  -  то,  что
пастору и его пастве представляется, вероятно,  лишь  подсобным  средством
для поднятия религиозности настроения, - иными словами, музыка.
   Да, эти сидящие внизу сенаторы, консулы, бюргеры и  их  семейства  мало
что смыслят в его, Пфюля, искусстве; г-н Пфюль постоянно этим огорчается и
потому тем более рад видеть рядом с собою своего маленького ученика, - ему
хоть можно шепнуть: "Сейчас мы сыграем  на  редкость  трудную  пьесу".  Он
изощрялся  во  всевозможных  технических  тонкостях,   сочинял   "обратные
имитации" - то  есть  такую  мелодию,  которая  одинаково  читается  слева
направо и справа налево, и на этой  основе  однажды  создал  "перевернутую
фугу". Исполнив ее, он сложил руки на коленях.
   - Никто и не заметил, - произнес г-н Пфюль, безнадежно покачав головой;
и затем, покуда пастор Прингсгейм  произносил  проповедь,  шепнул  на  ухо
маленькому Иоганну: - Это была "ракоходная" имитация, Иоганн.  Ты  еще  не
знаешь, что это такое... Это воспроизведение темы в обратном  порядке,  от
последней ноты к первой. Трудная штука. Со временем ты поймешь, что значит
имитация в "строгом письме". Но "ракоходной" имитацией я  тебя  мучить  не
собираюсь и никогда не заставлю ею заниматься, - это не  обязательно...  И
все-таки не верь  тем,  кто  объявляет  это  пустой  забавой,  не  имеющей
музыкальной  ценности.  "Ракоходную"  имитацию  ты  встретишь  у   великих
композиторов всех времен. Только равнодушные посредственности  высокомерно
отрицают ценность подобных упражнений... А музыканту подобает  _смирение_,
запомни это, Иоганн!
   15 апреля 1869 года, в день своего рождения, когда  ему  минуло  восемь
лет, Ганно вместе с матерью  сыграл  перед  собравшейся  родней  маленькую
фантазию собственного сочинения - простенький мотив, который он  придумал,
счел интересным и разработал в меру своих сил. Разумеется, г-н Пфюль  стал
поверенным этой тайны и изрядно раскритиковал творение Ганно.
   - Что это за театральный финал, Иоганн? Он нисколько  не  соответствует
целому; а дальше - зачем, скажи на  милость,  ты  переходишь  из  H-dur  в
кварт-секст-аккорд четвертой ступени с пониженной терцией? Это штукарство.
И вдобавок у тебя еще тремоло... Это уж ты где-то подцепил. Но  где?..  А,
знаю, знаю! Ты слишком внимательно  слушал,  когда  я  играл  твоей  маме.
Измени-ка конец, мой мальчик, и у тебя получится премилая вещица.
   Но как раз moll-аккорду и финалу Ганно  придавал  наибольшее  значение.
Это показалось его матери настолько забавным, что решено было все оставить
без изменений. Герда взяла скрипку, сыграла верхний голос и,  в  то  время
как Ганно просто повторил фразу, проварьировала дискант до конца  в  ритме
одной  тридцать  второй.  Это  прозвучало  великолепно,   ликующий   Ганно
поцеловал мать, и 15 апреля они исполнили его произведение перед родней.
   Консульша, г-жа Перманедер, Христиан, Клотильда,  г-н  и  г-жа  Крегер,
директор Вейншенк с супругой, а также мадемуазель Вейхбродт по случаю  дня
рождения Ганно в четыре часа отобедали у сенатора;  теперь  все  сидели  в
большой гостиной, слушали и смотрели на мальчика в матросском  костюмчике,
сидевшего за роялем, и на Герду, какую-то чужую  и  неизменно  элегантную,
которая сперва исполнила на струне соль блистательную кантилену, а затем с
совершенством подлинного виртуоза разразилась  целым  каскадом  искристых,
пенящихся каденций. Серебряная рукоятка ее  смычка  поблескивала  в  свете
газовых ламп.
   Ганно, бледный от волнения, почти ничего не ел за обедом; а  сейчас  он
так самозабвенно отдался своему творению, которое, увы, через  минуты  две
уже должно было отзвучать,  что  все  окружающее  для  него  исчезло.  Эта
маленькая мелодическая пьеска носила скорее гармонический, чем ритмический
характер;  крайне  своеобразное  впечатление  производил  контраст   между
примитивными,     ребячески-наивными     музыкальными     средствами     и
значительностью,  страстностью,   даже   изысканностью   их   подачи,   их
интонированья. Склонив  голову  немного  набок,  вытягивая  шейку  и  всем
корпусом подаваясь вперед, Ганно подчеркивал каждый переход,  сообщая  ему
возможно большую значительность; он сидел на самом краешке стула и пытался
с  помощью  правой  и  левой   педали   сообщить   большую   эмоциональную
насыщенность каждому  аккорду.  И  правда,  когда  он  достигал  какого-то
эффекта, пусть только  ему  и  заметного,  то  этот  эффект  носил  скорее
чувственный, чем чувствительный характер. Простейший  гармонический  прием
благодаря полновесной, замедленной акцентировке  приобретал  своеобразное,
таинственное значение.  Какому-то  аккорду,  новому  гармоническому  ходу,
вступлению" Ганно, высоко вскидывая брови, наклоняясь  и  делая  движение,
словно   он   собирается   взлететь,   сообщал   посредством    неожиданно
возникавшего, приглушенного звучания нервически напряженную действенность.
   И вот уже близится финал, столь  полюбившийся  Ганно,  -  финал,  своей
наивной  приподнятостью  венчающий  всю  пьесу.  Среди  разлива  жемчужных
пассажей скрипки тихо,  чисто,  как  серебряный  колокольчик,  тремолирует
пианиссимо E-moll  аккорда.  Он  нарастает,  ширится,  медленно,  медленно
наполняется  звучанием.  В  forte  Ганно  прибег  к  диссонирующему   cis,
возвращающему к основному тону, и, в то время как  Страдивариус  плавно  и
звучно  обтекает  это  cis,  мальчик,  напрягая  все  свои  силы,  доводит
диссонанс до fortissimo. Он медлит с развязкой, приберегает ее  для  себя,
для  слушателей.  Что  она  сулит,  эта  развязка,   это   восхитительное,
самозабвенное  погружение  в   H-dur?   Беспримерное   счастье,   небывало
сладостное удовлетворение. Мир! Блаженство! Небо!
   Еще не конец... нет, еще  не  конец!  Еще  миг  отсрочки,  промедления,
напряжения  всех  сил,  пусть  нестерпимого,  -   тем   сладостнее   будет
разрядка... Еще последнее, самое последнее упоение этой зовущей,  теснящей
грудь страстью, этим томлением, этим последним усилием воли,  которая  еще
не хочет свершенья, освобожденья, - ибо Ганно знал: счастье -  это  только
миг... Мальчик медленно выпрямился, глаза его расширились, сомкнутые  губы
затрепетали...  он  вздрогнул,  втянул  воздух   носом   и...   блаженство
неудержимо хлынуло на него. Оно обуяло, охватило все его существо. Мускулы
Ганно ослабели, голова бессильно склонилась  на  плечо,  глаза  закрылись,
печальная, почти болезненная улыбка несказанного счастья появилась на  его
губах,  когда  он,  модулируя  и  нажимая  педали,  околдованный  плеском,
рокотом, пением, журчанием  скрипичных  пассажей,  перенес  свое  тремоло,
сопровожденное басовым аккомпанементом в H-dur, довел его до fortissimo  и
вдруг оборвал в коротком, чуть приглушенном всплеске звуков.
   Конечно, его игра не могла захватить слушателей в той мере, в какой она
захватила его самого. Г-жа Перманедер, например, ровно ничего не поняла  в
этом избытке музыкальных средств, - но она видела улыбку ребенка,  видела,
как в блаженной истоме поникла нежно любимая ею  головка.  И  это  зрелище
перевернуло ей душу, легко поддававшуюся умилению.
   -  Как  он  сыграл,  мальчик  мой!  Как  он  сыграл,  этот  ребенок!  -
воскликнула она и, едва сдерживая слезы, ринулась заключить его в объятия.
- Герда, Том, это будет второй Моцарт, Мейербер... - и, так и не  подыскав
третьего имени, она ограничилась тем, что  осыпала  поцелуями  племянника,
сидевшего  в  полном  изнеможении,  с  руками,  упавшими  на   колени,   и
отсутствующим взором.
   - Ну полно. Тони, полно, - шепнул ей сенатор. - Прошу тебя, не кружи ты
голову мальчугану.



7

   В глубине души Томас Будденброк  был  недоволен  склонностями  и  ходом
развития маленького Иоганна.
   В свое  время,  хотя  удивленные  филистеры  неодобрительно  покачивали
головой, он взял себе в жены Герду Арнольдсен. Тогда  он  чувствовал  себя
достаточно сильным и достаточно свободным, чтобы, не  в  ущерб  бюргерской
деловитости, постоять за свой незаурядный  и  более  изысканный  вкус.  Но
неужели ребенок, этот долгожданный наследник, внешне, физически, во многом
выдавшийся в отцовскую породу, - все же точный сколок  с  матери?  Неужели
этот мальчик со временем не только не продолжит более удачливо и уверенно,
как он надеялся, дело его жизни,  а  в  силу  самой  своей  природы  будет
чуждаться и среды, в которой он призван жить и действовать,  и  даже  его,
своего отца?
   До сих пор игра  Герды  на  скрипке  в  сочетании  с  ее  удивительными
глазами, которые он любил, с ее тяжелыми темно-рыжими волосами, со всей ее
необычной внешностью, была для Томаса еще  одним  очарованием,  еще  одним
признаком ее своеобразной  сущности.  Но  теперь,  когда  он  увидел,  что
музыка, эта  непонятная  ему  страсть,  с  первых  же  лет  жизни  целиком
завладела его сыном, он стал относиться к  ней,  как  к  некой  враждебной
силе, вставшей между ним и его  ребенком,  -  ребенком,  из  которого  он,
несмотря ни на что, надеялся сделать настоящего  Будденброка  -  сильного,
практически  мыслящего  человека,  с  волей,  устремленной  к  власти,   к
стяжанию.  Нервно  взвинченному  и  подозрительному   Томасу   Будденброку
казалось, что эта враждебная сила грозит сделать его чужим  в  собственном
доме.
   Он не умел понять и почувствовать ту музыку,  которой  предавались  его
жена и ее друг, - этот г-н Пфюль; Герда  же,  замкнутая  и  нетерпимая  во
всем, что касалось искусства, с истинной жестокостью  еще  затрудняла  ему
это понимание.
   Никогда бы он не поверил, что сущность музыки в такой  мере  чужда  его
семье, как это теперь оказалось. Его дед любил иногда поиграть на  флейте,
и сам он с неизменным удовольствием слушал красивые  мелодии,  грациозные,
или смутно печальные, или бодрящие своей веселостью. Но  он  твердо  знал,
что стоит ему только заикнуться о своих вкусах, как Герда пожмет плечами и
с сострадательной усмешкой заметит: "Пустое, друг  мой!  Пьеска,  лишенная
всякой музыкальной ценности..."
   Он ненавидел эту "музыкальную ценность" -  словцо,  с  которым  у  него
неизменно связывалось представление о холодном высокомерии. Когда разговор
о музыке заходил в присутствии  Ганно,  его  так  и  подмывало  перейти  к
открытому возмущению. И не раз  случалось,  что  он,  не  в  силах  дольше
сдерживаться, восклицал:
   - А я тебе скажу, дорогая  моя,  что  вечно  козырять  этой  мало  кому
понятной "музыкальной ценностью" не очень-то хороший тон!
   Герда отвечала:
   - Томас, примирись раз и навсегда с тем, что ты ничего не  понимаешь  в
музыке. И как ты ни умен, все равно никогда не поймешь, что музыка - нечто
большее, чем услада для слуха или приятное послеобеденное  развлечение.  В
музыке тебе  изменяет  ощущение  банального,  во  всем  остальном  у  тебя
достаточно острое... а это единственный критерий для понимания  искусства.
Насколько тебе чужда музыка, ты можешь судить уже хотя  бы  по  тому,  что
твой музыкальный вкус остался далеко позади всех прочих твоих  запросов  и
воззрений. Что тебе нравится в музыке? Пошлый оптимизм. Но если бы им была
пропитана книга, ты бы с досадой  или  насмешкой  отшвы