платьях. По другую сторону зала  стояли
придворные и министры, в  их  числе  граф  Фредерикс.  По  его  словам,  у
депутатов  был  вид  шайки  разбойников,  ждущих  сигнала  наброситься  на
министров и перерезать им глотки. "Какие жестокие лица! - проговорил он. -
Ноги  моей  больше  не  будет  в  подобном  обществе".  Фредерикс  был  не
единственным, кому было не по себе. Коковцов продолжал:  "Императрица-мать
не могла успокоиться от этого ужасного приема: "Лица  их  дышали  какой-то
непонятной  мне  ненавистью".  Коковцов  и  сам  был  потрясен.  "Особенно
выдвигалась фигура человека высокого роста, - вспоминал он,  -  в  рабочей
блузе,  в  высоких  смазных  сапогах,  с  насмешливым   и   наглым   видом
рассматривавшего трон и всех, кто окружал его". Новый  министр  внутренних
дел П.А.Столыпин, стоявший рядом, заметил Коковцову: "Мы с  Вами,  видимо,
поглощены одним и тем же впечатлением, меня не оставляет все время мысль о
том, нет ли у этого человека бомбы".
     Дума вскоре проявила те настроения, какими были проникнуты ее  члены.
Едва 524 ее депутата заняли свои места в  зале  Таврического  дворца,  как
тотчас же обнародовали чрезвычайно  агрессивное  "Обращение  к  Престолу".
Царь ужаснулся, узнав, что оно содержит  такие  требования,  как  введение
всеобщего избирательного права, проведение радикальной земельной  реформы,
освобождение  всех  политзаключенных,   отставка   царских   министров   и
назначение вместо них, рекомендованных Думой. Повинуясь указанию государя,
престарелый Горемыкин, у которого  тряслись  руки,  едва  слышным  голосом
заявил, что отвергает все требования Государственной Думы. Когда Горемыкин
сел,  наступило  внутреннее  молчание.  Затем,  вспоминает  Коковцов,  "на
трибуну вскочил В.Д.Набоков и произнес  короткую  реплику,  закончившуюся,
под  гром  аплодисментов,  известною  фразою:  "Власть  исполнительная  да
подчинится власти законодательной". За ним выступали  другие  ораторы.  Их
нападки на правительство становились все язвительнее. Когда же на  трибуну
поднимались министры, их, по словам Коковцова, "встречали возгласами":  "в
отставку" при начале и "все-таки в отставку" в конце".
     Возмущенный подобными выходками, император готов был  разогнать  этот
сброд, но он  сознавал,  что  Горемыкину  не  справиться  с  беспорядками,
которые последуют. [(По словам С.Ю.Витте, инициатором  роспуска  думы  был
Горемыкин, а отставки последнего - император.)] Тогда-то, в июле 1906 года
престарелый премьер и ушел в отставку. На его место был назначен Столыпин.
Два дня спустя новый премьер-министр приказал запереть двери  Таврического
дворца и расклеить на них  царский  манифест  о  роспуске  Государственной
Думы. В тот же день часть депутатов отправилась в Финляндию. Собравшись  в
лесу, депутаты заявили, что заседания Государственной  Думы  продолжаются.
Участники встречи приняли  "Выборгское  воззвание",  в  котором  призывали
крестьян не платить государству податей и налогов и не поставлять рекрутов
в армию до тех пор, пока не  будет  вновь  созвана  Дума.  Но  "Выборгское
воззвание" ничего не достигло. Ошеломленные революцией, русские не  хотели
столкновений ради сохранения парламента.
     Возмущенный своеволием членов  Думы,  государь  хотел  было  положить
конец эксперименту с представительным правительством, но Столыпин  заявил,
что, подписав манифест 17 октября, царь обещал народу гарантии, которые не
вправе отнять у него. Скрепя сердце царь отказался от разгона парламента и
согласился на выборы во 2-ю Думу.
     Когда 2-я Государственная Дума собралась на  первое  свое  заседание,
рухнул потолок.  То  было  достойное  начало  деятельности  Думы,  которая
оказалась хуже  прежней.  Левые  партии,  в  том  числе  эсдеки  и  эсеры,
бойкотировавшие 1-ю Думу, получили двести мест, что составляло более трети
состава 2-й Думы. Решив  парализовать  деятельность  правительства,  левые
превратили  Государственную  Думу  в  сумасшедший  дом,  где   раздавались
выкрики, оскорбления, вспыхивали ссоры. Экстремисты другого толка - крайне
правые - хотели во чтобы то не стало скомпрометировать Думу и  закрыть  ее
раз и навсегда. Левых депутатов обвиняли в заговоре, дебаты превращались в
бесцельные споры, выступления депутатов в адрес правительства  становились
все  агрессивнее.  И  Столыпин  ответил  знаменитой  речью,  в  которой  в
частности  заявил:  "Эти  нападки  рассчитаны  на  то,  чтобы  вызвать   у
правительства, у власти паралич и воли, и мысли. Все они сводятся  к  двум
словам, обращенным к власти: "руки вверх".  На  эти  два  слова,  господа,
правительство с полным спокойствием,  с  сознанием  своей  правоты,  может
ответить только двумя словами: не запугаете".
     Царь стал искать повод распустить  и  эту  Думу.  В  двух  письмах  к
императрице-матери он дал волю своему раздражению:
     "И из Англии едет какая-то шутовская делегация с адресом к  Муромцеву
[председателю I Государственной Думы] и всем им. Дядя  Bertie  [Английский
король Эдуард VII] и английское правительство  дало  нам  знать,  что  они
очень сожалеют, что ничего не могут сделать, чтобы помешать  им  приехать.
Знаменитая свобода! Как бы они были бы недовольны, если бы от нас  поехала
депутация к ирландцам и пожелала тем успеха в борьбе против правительства!
"
     В другом письме он отмечал: "Все было бы  хорошо,  если  бы  то,  что
говорится в Думе, оставалось в ее стенах. Дело в том,  что  каждое  слово,
сказанное там, появляется на другой день во всех газетах, которые народ  с
жадностью  читает.  Во  многих  местах  уже  настроение   делается   менее
спокойным, опять заговорили о земле и  ждут,  что  скажет  Дума  по  этому
вопросу. Отовсюду мне посылают телеграммы и адреса с  просьбой  распустить
ее. Но это еще рано, нужно дать ей договориться  до  глупости  и  тогда  -
хлопнуть".
     Три месяца спустя такой повод появился. На думскую  трибуну  поднялся
восточный человек по фамилии Зурабов. "Зурабов придал своей речи небывалый
даже для Второй Думы  тон  и  построил  ее  сплошных  оскорблениях  армии,
уснащая свою речь чуть не площадной  бранью  и  возводя  на  правительство
обвинения в развращении армии, в приготовлении ее  к  истреблению  мирного
населения, и призвал к вооруженному восстанию",  -  описывал  этот  эпизод
В.Н.Коковцов. Этого государь не мог  вынести.  Был  опубликован  манифест,
обвиняющий членов Думы в заговоре против императора, в  С.-Петербург  были
введены войска, и Думу распустили. Тридцать  депутатов-эсдеков  сослали  в
Сибирь, а большинство других левых депутатов взяли под надзор полиции.
     После роспуска 3-й Думы по инициативе Столыпина, выборный  закон  был
изменен. Большее значение  получили  сословные  и  национальные  элементы.
Теперь  право  на  участие  в  выборах  принадлежало,   главным   образом,
мелкопоместному  дворянству.  В  результате   3-я   Государственная   Дума
оказалась довольно консервативным органом; среди депутатов оказалось  даже
сорок пять православных священников. С этим тщательно подобранным составом
парламента Столыпин чаще всего находил общий  язык.  Премьер  не  разделял
органической неприязни к законодательным органам, свойственной  императору
и большинству министров. На заседаниях Думы Столыпин решительно  и  твердо
отстаивал свои  убеждения.  И  тем  не  менее,  когда  депутаты  проявляли
враждебность, премьер-министр без угрызения совести прибегал к  статье  87
основных законов, представлявшей  государю  право  издавать  "чрезвычайные
декреты" во время перерывов между заседаниями Государственной Думы.  Самый
знаменитый Столыпинский закон относительно изменений в характере  владения
землей крестьянами, был проведен по статье 87.
     Несмотря на преобладание в ней консерваторов 3-я Государственная Дума
представляла  собой  независимый  орган.  Однако,  члены  ее   действовали
осмотрительно. Они уже не подвергали нападкам правительство.  Депутаты  от
партий, придерживающихся противоположных взглядов, объедяняли свои  усилия
с целью утвердить значение Государственной Думы.  По  примеру  британского
парламента, Дума  рвалась  к  власти,  захватывая  финансовые  рычаги.  На
закрытых заседаниях члены Государственной Думы были  вправе  требовать  от
министров отчета о  расходах.  Такие  заседания,  проводимые  с  одобрения
Столыпина,  были  полезны  для  обеих   сторон.   Со   временем   взаимная
враждебность  уступила  место  взаимоуважению.  Даже  в  столь  щекотливой
области, как военные расходы, которые, согласно высочайшему  манифесту  от
17 октября, безоговорочно определялись государем, стали объектом  изучения
бюджетной комиссии  Думы.  Составленная  из  патриотов,  не  менее  самого
императора  озабоченных  поднятием  престижа  русского  оружия,  бюджетная
комиссия  зачастую   рекомендовала   ассигнование   сумм,   превосходивших
предлагаемые.
     Сэр Бернард Пэйрс, лично знакомый со многими членами  Государственной
Думы, с чувством ностальгии писал  о  том  времени:  "Да  будет  позволено
англичанину, воспитанному в традициях Гладстона и  чувствовавшего  себя  в
Думе  как  дома  и  имевшего  друзей  среди  представителей  всех  партий,
вспомнить минувшее! Прежде всего, тогда царило чувство уверенности,  и  на
этой почве все прочнее  пускали  корни  смелость  и  инициатива,  растущее
взаимопонимание и добрая воля. В атмосфере Думы было что-то свежее, как  в
школе. Подчас тебя охватывало чувство изумления при виде  того,  насколько
просто устранялись разногласия,  казавшиеся  неразрешимыми.  Ты  видел,  с
каким наслаждением депутаты  включались  в  общую  работу  на  благо  всей
страны... Самое малое семьдесят членов Государственной Думы,  составлявших
ядро  наиболее  важных  комиссий,  вникали   в   работу   друг   друга   и
правительства. Политическая их компетентность увеличивалась с каждым днем.
Посторонний наблюдатель убеждался все более, что партийная  принадлежность
тут мало значила, и в благоприятных условиях совместного труда ради России
люди сближались."
     Со  временем  и   государь   стал   испытывать   доверие   к   членам
Государственной Думы.  "Эту  Думу  не  упрекнешь  в  стремлении  захватить
власть, и нет нужды с нею ссориться", - заявил он Столыпину в 1909 году. В
1912 году состоялись выборы в 4-ю  Государственную  Думу.  Состав  ее  был
почти таким же, как и у третьей Думы. "Дума слишком спешила, - заявил царь
Пэйрсу в 1912 году. Теперь она медлительней, но лучше. И надежнее".
     Несмотря на плодотворную деятельность  премьер-министра  определенные
силы постоянно стремились вбить клин между ним и государем. Реакционеры, в
их числе такие влиятельные лица из числа придворных,  как  князь  Владимир
Орлов,   неустанно   твердили   императору,   что    само    существование
Государственной Думы - это позор для монархии. Столыпин,  нашептывали  они
царю, предатель и тайный пособник революционеров, который  смотрит  сквозь
пальцы на  усилия  депутатов  Думы  лишить  Государя  его  прерогатив  как
помазанника Божия. Витте тоже плел нити заговора против Столыпина. Хотя не
вине Столыпина граф Витте впал в немилость у  Царя  и  стал  объектом  его
презрительного отношения, бывший председатель Совета  Министров  винил  во
всем нынешнего премьера. Хотя именно Витте был  автором  манифеста  от  17
октября 1905 года, в результате которого возникла Государственная Дума, но
теперь, кипя злобой, примкнул к реакционным элементам  и  начал  подрывную
работу против Столыпина.
     К несчастью, Столыпин навлек на себя и  гнев  императрицы.  В  начале
1911 года,  встревоженный  тем,  что  такой  мерзкий  тип,  как  Распутин,
пользуется влиянием при царском дворе, он  получил  докладную  записку  от
корпуса жандармов, составленную на основании данных департамента  полиции.
В ней сообщалось о кутежах и любовных похождениях "божьего человека". Петр
Аркадьевич явился с докладной к царю, чтобы предостеречь его  от  общества
"старца".  Николай  II  прочитал  записку,  но  не  сказал  ничего.  Тогда
премьер-министр  своею  властью  приказал  Распутину   оставить   столицу.
Императрица энергично запротестовала, однако  государь  не  стал  отменять
распоряжение  своего  премьера.  Распутин  отправился  в   продолжительное
паломничество  в  Иерусалим  и  по  пути  корявым  почерком  писал  царице
предлинные, цветистые и замысловатые послания.
     Изгнание Столыпиным Распутина - еще  одно  свидетельство  трагической
изоляции царской семьи и  непонимание  ее  проблем  окружающими.  Столыпин
отнюдь не был бессердечным человеком. Если бы хоть однажды видел страдания
цесаревича  и  наблюдал  облегчение,   какое   приносит   больному   своим
присутствием Распутин, он не принудил бы того к  отъезду.  Премьер-министр
действовал лишь как здравомыслящий  государственный  деятель,  стремящийся
оградить обитателей царского дворца от  опасного  влияния.  Государыня  же
решила,  что  Столыпин  преднамеренно  лишаете   сына   помощи   человека,
поддерживающего жизнь в ребенке, и возненавидела премьер-министра.
     От непосильных трудов Столыпин начал сдавать.  Изменить  за  какие-то
пять лет порядки, существовавшие столетиями, оказалось не  под  силу  даже
такому богатырю, как он. Здоровье Столыпина ухудшилось,  он  часто  хворал
гриппом, стал раздражителен. Политику, предпочитавшему действовать смело и
решительно, трудно было  найти  общий  язык  с  императором,  который  был
склонен к  фатализму  и  мистике.  Например,  однажды  Николай  II  вернул
премьеру  какой  то  документ  неподписанным,  приложив  к  нему   письмо:
"Несмотря на в вполне убедительные доводы в пользу принятия положительного
решения по этому делу - внутренний  голос  все  настойчивее  твердит  Мне,
чтобы Я не брал этого решения на Себя. До сих пор совесть Моя никогда меня
не обманывала. Поэтому и в данном случае Я намерен следовать ее  велениям.
Я знаю, Вы тоже верите, что "сердце царево в руках Божиих". Да будет  так.
Я  несу  за  все  власти,   Мною   поставленные,   великую   перед   Богом
ответственность и во всякое время готов отдать Ему в том ответ".
     В  марте  1911  года  Государственный  Совет  отклонил   законопроект
премьера, одобренный Государственной Думой, и Столыпин вышел из  себя.  Он
решил, что Государственный Совет поступил таким образом  из-за  того,  что
царь действовал у него за спиной. Заявив, что, видимо,  он  не  пользуется
доверием государя, премьер-министр попросил освободить его  от  занимаемой
им должности - факт неслыханный. Когда два года  назад  Столыпин  вскользь
упомянул о возможности его  ухода  в  отставку,  Николай  II  написал:  "О
доверии или недоверии речи быть не может. Такова Моя воля. Помните, что мы
живем в России, а не за границей... и поэтому не  допускаю  мысли  о  чьей
либо отставке".
     За это время император не изменил своих взглядов,  и  когда  Столыпин
начал настаивать, между ними вспыхнул жаркий спор. На попятную пошел царь:
"Я не могу согласиться на Ваше увольнение, и Я надеюсь, что Вы не  станете
на этом настаивать, отдавая себе отчет, каким образом Я могу  лишиться  не
только Вас, но допустить подобный исход под влиянием частичного несогласия
Совета. Во что же превратиться  правительство,  зависящее  от  Меня,  если
из-за конфликта с Советом, а завтра с  Думою,  будут  сменяться  министры.
Подумайте о каком либо ином исходе  и  предложите  Мне  его",  -  закончил
Государь".
     Когда возник конфликт, императрица-мать послала  за  Коковцовым.  Она
встала на сторону Столыпина. "К сожалению, мой сын слишком добр,  мягок  и
не умеет поставить людей на место, - сказала  она.  -  Я  понимаю,  что  у
Столыпина опускаются руки, и он не имеет никакой уверенности  в  том,  как
ему  вести  дела".  Затем  Мария  Федоровна  стала  откровенно   обсуждать
проблемы, стоявшие перед государем: "Я совершенно уверена, что Государь не
может расстаться со Столыпиным... Если Столыпин будет настаивать на своем,
то я ни минуты не сомневаюсь, что Государь... кончит тем, что уступит, и я
понимаю, почему Он все еще не дал никакого ответа. Он слишком самолюбив  и
переживает создавшийся кризис вдвоем с Императрицею, не показывая  и  вида
окружающим, что Он волнуется и ищет исхода... Чем  дальше,  тем  больше  у
Государя будет расти недовольство  Столыпиным,  и  я  почти  уверена,  что
бедный Столыпин выиграет дело, но очень ненадолго, и мы скоро  увидим  его
не у дел, а это очень жаль для Государя, и для  всей  России.  Бедный  мой
сын, как мало у него удачи в людях".
     Мария Федоровна не ошиблась в своем прогнозе. Царь добился того,  что
Столыпин сохранил  свой  пост,  позволив  ему  приостановить  на  три  дня
заседания Государственной Думы и тем временем  ввести  закон  в  действие.
Однако отношения между ними охладились.  Понимая,  как  приободрились  его
противники после этого эпизода, Столыпин ждал отставки со дня на день.  Он
жаловался друзьям, что его третируют при дворе.
     В конце августа 1911 года Столыпин и Коковцов отправились в  Киев  на
торжества  по  случаю  открытия   памятника   Александру   II.   Столыпина
игнорировали при Дворе, ему даже не нашлось места на царском пароходе, для
него  не  было  приготовлено  экипажей  от  Двора.  Столыпин  и   Коковцов
разъезжали по городу без всякой охраны. "У меня сложилось впечатление, что
мы с Вами сдесь совершенно лишние люди", - заявил премьер Коковцову.
     По случайному, но роковому стечению обстоятельств в тот день в  толпе
зевак стоял Распутин. [(В.В.Шульгин впоследствии писал, что Распутин,  уже
неделю живший в Киеве, говорил об убийстве Столыпина как о чем-то  заранее
решенном.)] Когда карета Столыпина проехала мимо,  Распутин  заволновался,
начал  что-то  бормотать.  Неожиданно  трагическим  голосом  он  закричал:
"Смерть за ним! Смерть едет за ним!" Весь вечер Распутин твердил о  смерти
Столыпина.
     На следующий день на глазах у царя  Столыпин  был  смертельно  ранен.
Императорская семья сидела в ложе, выходящей на сцену. В театре  состоялся
парадный  спектакль,  ставили  оперу  Римского-Корсакова  "Сказка  о  царе
Салтане". Столыпин с другими официальными  лицами  сидел  на  первом  ряду
партера. Во втором антракте Столыпин стоял, опершись спиной  о  балюстраду
оркестра. Тут с задних рядов к нему начал пробиваться  человек  во  фраке.
Премьер министр вопросительно взглянул на него. Незнакомец достал браунинг
и дважды выстрелил Столыпину в грудь.
     Из своей ложи царь наблюдал происходящее. В письме матери он сообщил:
"Ольга и Татьяна были со мной тогда, и мы только  что  вышли  из  ложи  во
время второго антракта, так как в театре было очень жарко. В это время  мы
услышали два звука, похожие на стук падающего  предмета;  я  подумал,  что
сверху кому-нибудь свалился бинокль на голову, и вбежал в ложу.
     Вправо от ложи  я  увидел  кучу  офицеров  и  людей,  которые  тащили
кого-то, несколько дам кричало,  а  прямо  против  меня  в  партере  стоял
Столыпин. Он медленно повернулся лицом ко мне и благословил  воздух  левой
рукой.
     Тут только я заметил, что он побледнел и что  у  него  на  кителе  на
правой руке кровь. Он тихо сел  в  кресло  и  начал  расстегивать  китель.
Фредерикс и проф. Рейн помогали ему.
     Ольга и Татьяна увидели все, что произошло. Пока  Столыпину  помогали
выйти из театра, в коридоре, рядом с нашей комнатой  происходил  шум,  так
хотели покончить с убийцей, по моему - к сожалению, полиция отбила его  от
публики и увела в отдельное помещение  для  допроса.  Все-таки  он  сильно
помят с двумя выбитыми зубами. Потом театр опять наполнился, был гимн, и я
уехал с дочками в 11 час. Ты можешь себе представить, с какими  чувствами!
На Татьяну известие произвело сильное впечатление,  она  много  плакала...
Бедный Столыпин сильно страдал в эту ночь".
     Заговор с целью убийства  Столыпина  оказался  гнусным  и  запутанным
делом. Покушавшийся, помощник присяжного поверенного  Мордка  Богров,  был
ре