ал  в  населенной  славянами
провинции от рук  сербского  террориста.  Вот  и  повод  для  того,  чтобы
раздавить "сербскую гадючку". Фельдмаршал Конрад  фон  Генцендорф  заявил,
что "сараевское убийство - это объявление  Сербии  войны  Австро-Венгрии".
Граф Берхтольд до того выступавший против превентивной  войны  с  Сербией,
изменил свои взгляды и потребовал, чтобы "монархия твердой рукой в  клочья
разорвала нити  паутины,  которую  плели  над  ее  головой  враги".  Самая
откровенная оценка происшедшего была сделана в личном письме Франца Иосифа
к Вильгельму II.
     "Кровавое  злодеяние  представляло  собой  не  террористический   акт
убийцы-одиночки, а тщательно организованный заговор, нити которого тянутся
в Белград. Хотя, может статься, нам не  удастся  доказать  вину  сербского
правительства, несомненно, что проводимая  им  политика  объединения  всех
южных славян под знаменем Сербии поощряет такого рода преступления  и  что
дальнейшее сохранение  подобной  ситуации  представляет  собой  постоянную
угрозу моему дому и моим владениям.  Сербия,  представляющая  собой  центр
панславянской политики,  будет  уничтожена,  как  политический  фактор  на
Балканах", - заключил престарелый император.
     Несмотря  на  возмущение  жителей  Вены,  большинство  европейцев  не
считали убийство эрцгерцога  поводом  для  расправы  над  сербами.  Война,
революция,  заговоры,  убийства  были   обычными   элементами   балканской
политики. "Нет оснований для беспокойства", - заявила парижская  "Фигаро".
"Ужасное потрясение для милого  старого  императора",  записал  у  себя  в
дневнике британский король Георг V.  Вильгельм  II  получил  сообщение  об
убийстве спустя три часа после покушения. Он находился на  борту  парусной
яхты "Метеор", на которой вышел из Киля, чтобы  участвовать  в  гонках.  К
борту яхты подошла моторная лодка. Перегнувшись через борт, кайзер услышал
сообщение. "Подлое преступление...  потрясло  меня  до  глубины  души",  -
телеграфировал он канцлеру Бетману-Хольвегу. Но и  Вильгельм  не  находил,
что убийство Франца-Фердинанда - повод для войны.  Ужаснуло  его  то,  что
убит принц крови, наследник престола.


     Когда царская семья поднималась в Петергофе на яхту "Штандарт", чтобы
отправиться в ней в плавание за три дня до сараевского  убийства,  Алексей
Николаевич прыгнул  на  трап,  ведущий  на  верхнюю  палубу,  и  подвернул
лодыжку. К вечеру боль стала невыносимой.  На  следующее  утро  "Штандарт"
бросил якорь в одной из финских шхер. Пьер Жильяр, войдя в каюту к  своему
ученику, застал в  ней  доктора  Боткина  и  государыню.  Ребенок  жестоко
страдал. Кровоизлияние в суставную сумку продолжалось,  лодыжка  распухла,
кожа затвердела. Мальчик  рыдал,  вскрикивая  каждые  несколько  минут  от
спазмов. Лицо императрицы было бело как мел. Сходив  к  себе  в  каюту  за
книгами, Жильяр вернулся к цесаревичу и принялся  читать,  чтобы  развлечь
ребенка. Несмотря на болезнь наследника, плавание продолжалось.
     Тогда-то государю и императрице стало известно о событиях в  Сараеве.
Поскольку ни царь, ни его министры не  допускали  и  мысли,  что  убийство
эрцгерцога приведет к войне, Николай II не стал возвращаться в столицу. На
следующий день после смерти Франца-Фердинанда все, кто находился на  борту
"Штандарта", узнали о событиях, которые для каждого русского являлись  еще
более сенсационными. Об известии говорили шепотом.  Никто  не  осмеливался
признаться в этом, но  чуть  ли  не  каждый  член  экипажа  надеялся,  что
"старцу" конец. Александра Федоровна,  и  без  того  озабоченная  болезнью
сына, не на шутку расстроилась.  Она  беспрестанно  молилась  и  ежедневно
отправляла телеграммы в Покровское.
     Случилось следующее. Вслед за Распутиным, вернувшимся 27 июня к  себе
в деревню, без его ведома в Покровское приехала Хиония Гусева,  сторонница
Илиодора. Встретив "старца" одного на деревенской улице, она заговорила  с
ним, и когда тот  обернулся,  ударила  его  кинжалом  в  живот.  "Я  убила
Антихриста", - истерически  закричала  она  и  попыталась  заколоться,  но
безуспешно. Рана,  нанесенная  "старцу",  оказалась  опасной  и  глубокой.
Распутина отвезли в больницу в Тюмень. Там его оперировал врач, присланный
из Петербурга друзьями Распутина. Две недели жизнь его висела на  волоске.
Затем, благодаря своей невероятно крепкой натуре, он пошел на поправку. На
больничной койке Распутин пролежал  до  конца  лета,  и  поэтому  не  смог
повлиять на события, которые  в  дальнейшем  происходили.  Гусеву  судили,
объявили душевнобольной и поместили в лечебницу.
     Оба покушения -  одно  в  Сараеве,  другое  в  Покровском  по  чистой
случайности произошли почти одновременно. И все таки напрашивается вопрос:
чтобы произошло, если бы исход их был противоположный? Если  бы  принц  из
дома Габсбургов - благонамеренный политический деятель, наследник престола
и надежда разваливающейся на составные части  империи  -  остался  жив,  а
могучий сибирский мужик, оказавший столь губительное  влияние  на  царя  и
императрицу, умер? Тогда бы, возможно, весь  ход  событий,  происшедших  в
течение того долгого  лета,  а,  пожалуй,  и  всего  двадцатого  столетия,
оказался бы иным.
     19 июля  "Штандарт"  вернулся  в  Петергоф.  Алексея  Николаевича,  у
которого все еще болела лодыжка, отнесли на берег  на  руках.  Государь  и
императрица начали готовиться к визиту Раймона Пуанкаре, который  прибывал
на следующий день.
     В 1870 году, когда прусские войска  вторглись  в  Лотарингию,  изгнав
Раймона Пуанкаре из родного гнезда, ему было  десять  лет.  Пуанкаре  стал
адвокатом,  потом  министром  иностранных  дел,  премьером   и,   наконец,
президентом Франции. Невысокий, темноволосый,  крепко  сбитый  французский
президент производил впечатление на всех, кто встречался с ним. По  словам
русского министра иностранных дел Сазонова, "мы оценили по достоинству его
миролюбие, союзническую верность и редкую  твердость  воли,  качество,  не
теряющее в Государственном  человеке  своей  цены".  Германский  посол  во
Франции был такого же мнения.  "Господин  Пуанкаре  отличается  от  многих
своих  земляков  тем,  что  избегает  свойственной  французам   хвастливой
болтовни, - писал он. - Он сдержан, лаконичен, взвешивает каждое слово. Он
производит впечатление юриста, который знает, чего хочет, и устремляется к
своей цели, руководимый могучей волей". Николай II, однажды  встречавшийся
с Пуанкаре, сказал о нем просто: "Мне он очень нравиться. Это спокойный  и
мудрый человек невысокого роста".
     За несколько недель до прибытия президента в Петербург приехал  новый
французский посол, Морис Палеолог. Дипломат  старой  школы,  он  прекрасно
владел пером,  благодаря  чему  был  впоследствии  избран  во  Французскую
Академию. Едва приехав  в  Россию,  Палеолог  начал  вести  дневник,  куда
записывал сведения о людях, событиях, разговоры и собственные впечатления.
Дневник создает удивительно яркую картину императорской  России  в  период
Великой войны.
     Первую запись Палеолог сделал 20 июля 1914  года,  в  день  появления
Пуанкаре в русской  столице.  В  ожидании  прибытия  президента  на  борту
броненосца "Франция" император пригласил посла позавтракать с ним на  яхте
"Штандарт". Николай II в адмиральской форме, - писал М.Палеолог. - Завтрак
немедленно подан. До прибытия "Франции" в нашем  распоряжении  по  крайней
мере час и три четверти. Но император  любит  засиживаться  за  завтраком.
Между блюдами делает долгие промежутки, во время которых он беседует, куря
папиросы..." - Палеолог упомянул о  возможности  войны.  -  "Император  на
минуту задумывается. "Я не могу поверить, чтобы император Вильгельм  желал
войны... Если  бы  вы  его  знали,  как  я.  Если  бы  вы  знали,  сколько
шарлотанства в его позах!" Едва подан кофе, как дают  сигналы  о  прибытии
французской  эскадры.  Император  заставляет  меня  подняться  на  мостик.
Зрелище величественное.  В  дрожащем  серебристом  свете  на  бирюзовых  и
изумрудных волнах, "Франция" медленно подвигается вперед, оставляя длинную
струю за кормой, затем величественно останавливается. Грозный  броненосец,
который   привозит   главу   французского   правительства,    красноречиво
оправдывает свое название: это действительно  Франция  идет  к  России.  Я
чувствую, как бьется мое  сердце.  В  продолжении  нескольких  минут  рейд
оглашается громким шумом: выстрелы из пушек эскадры и сухопутных  батарей,
ура судовых команд, "Марсильеза" в  ответ  на  русский  гимн,  восклицания
тысяч зрителей, приплывших из Петербурга на яхтах и лодках и т.д."
     В тот вечер царь встретил своего гостя  на  торжественном  обеде.  "Я
надолго сохраню в  глазах  ослепительную  лучистость  драгоценных  камней,
рассыпанных на женских плечах, -  писал  Палеолог.  -  Это  фантастический
поток алмазов, жемчуга, рубинов, сапфиров, изумрудов,  топазов,  бериллов,
поток света  и  огня.  В  этой  волшебной  рамке  черная  одежда  Пуанкаре
производит неважное  впечатление.  Но  широкая  голубая  лента  св.Андрея,
которая пересекает его грудь, увеличивает в глазах русских его  престиж...
В течение обеда я наблюдал за Александрой  Федоровной,  против  которой  я
сидел... Ее голова, сияющая бриллиантами,  ее  фигура  в  декольтированном
платье из белой парчи выглядит довольно красиво. Несмотря  на  свои  сорок
два года, она еще приятна лицом и очертаниями".
     Два дня спустя Палеолог  присутствует  на  смотре  шестидесяти  тысяч
солдат, стоящих  лагерем  в  Красном  Селе.  "Сверкающее  солнце  освещает
обширную равнину, писал французский посол. - Цвет петербургского  общества
теснится на нескольких трибунах. Светлые туалеты женщин, их  белые  шляпы,
белые зонтики блистают,  как  купы  азалий.  Но  вот  вскоре  показывается
императорский кортеж.
     В коляске, запряженной цугом, императрица и справа от  нее  президент
Республики, напротив нее - две ее старшие дочери. Император скачет  верхом
справа от  коляски  в  сопровождении  блестящей  толпы  великих  князей  и
адъютантов... Войска, без оружия, выстраиваются шеренгой, сколько  хватает
глаз... Солнце опускается к горизонту  на  пурпурном  и  золотом  небе,  -
продолжает Палеолог. - По знаку императора, пушечный залп  дает  сигнал  к
вечерней молитве. Музыка исполняет религиозный гимн. Все обнажают  головы.
Унтер-офицер читает громким голосом "Отче  наш",  тысячи  и  тысячи  людей
молятся за императора и за Святую Русь. Безмолвие и сосредоточенность этой
толпы,  громадность  пространства,  поэзия   минуты...   сообщают   обряду
волнующую величественность".
     На следующий  день  Пуанкаре  устраивает  прощальный  обед  на  борту
"Франция" в  честь  императора  и  государыни.  "Вид  стола...  имеет  род
наводящей  ужас  величественности,  чему  способствуют   305-миллиметровые
пушки, которые вытягивают свои громадные стволы над гостями,  -  вспоминал
посол. - Небо уже прояснилось, легкий ветерок ласкает волны, на  горизонте
встает луна... Я остаюсь один на один с императрицей,  которая  предлагает
мне сесть в кресло с левой стороны  от  себя.  Бедная  государыня  кажется
измученной  и  усталой...  Но  вдруг  она  подносит  руки  к  ушам.  Затем
застенчиво,  со  страдающим  и  умоляющим  видом  она  указывает  мне   на
музыкантов  эскадры,  которые  совсем  близко  от  нас  начинают  яростное
аллегро, подкрепляемое медными инструментами и барабаном.
     - Не могли бы вы... - шепчет она. Я делаю  рукой знак капельмейстеру...
Молодая великая княжна Ольга... наблюдает за нами с  беспокойством  в
течение нескольких минут. Она быстро встает, скользит  к  своей  матери  с
легкой грацией и говорит ей два-три слова совсем тихо. Затем обращаясь  ко
мне она продолжает:  "Императрица  немного  устала,  но  она  просит  вас,
господин посол, остаться и продолжать с ней разговаривать".
     Перед отплытием "Франции" император пригласил  Палеолога  на  царскую
яхту. "Ночь великолепная, - писал посол. -  Млечный  Путь  развертывается,
сверкающий и чистый, в бесконечном  эфире.  Ни  единого  дуновения  ветра.
"Франция" и сопровождающий ее  отряд  судов  быстро  удаляются  к  западу,
оставляя за собой длинные, пенистые ленты, которые сверкают при луне,  как
серебристые ручьи... Адмирал Нилов приходит выслушать указания императора,
который говорит мне: "Эта ночь великолепна.  Если  бы  мы  прокатились  по
морю..." Император рассказывает мне  про  беседу...  с  Пуанкаре.  Он  мне
сказал: "Несмотря на всю видимость, император Вильгельм слишком осторожен,
чтобы кинуть свою страну в безумную авантюру...  А  император  Франц-Иосиф
хочет умереть спокойно".
     В 12.45 ночи 25 мая Палеолог попрощался с императором,  и  добравшись
до Петербурга, в  половине  третьего  лег  в  постель.  В  семь  утра  его
разбудили и уведомили о  том,  что  накануне,  когда  посол  отправился  в
увеселительную  поездку  на   яхте,   Австро-Венгрия   предъявила   Сербии
ультиматум.


     И текст, и срок окончания  ультиматума  были  определены  заранее.  С
одобрения  императора  Франца-Иосифа  правительство  Австро-Венгрии  давно
решило объявить Сербии  войну.  Начальник  штаба,  Конрад  фон  Гетцендорф
намеревался тотчас объявить мобилизацию и начать военные действия.  Однако
канцлер  граф  Бертольд  решил  действовать  хитрее.  Он   убедил   членов
правительства предъявить Сербии такие  условия,  что  та  вынуждена  будет
отвергнуть их.
     В   ультиматуме   утверждалось,   будто   покушение   на   эрцгерцога
Франца-Фердинанда было разработано в Белграде,  будто  сербские  чиновники
снабдили убийцу бомбой и пистолетом,  и  будто  бы  сербские  пограничники
тайно переправили их  через  границу.  Австро-Венгрия  потребовала,  чтобы
австрийским офицерам разрешили въезд на территорию Сербии  для  проведения
расследования.  В  довершение,  ультиматум  требовал   запрещение   всякой
националистической пропаганды против австро-венгерской монархии,  роспуска
всех сербских националистических  организаций  и  увольнение  из  сербской
армии всех офицеров, настроенных против Австро-Венгрии. На ответ  давалось
всего 48 часов.
     Ультиматум был  составлен  и  одобрен  Францем-Иосифом  19  июля.  Но
вручение Сербии было задержано  на  четыре  дня  с  тем,  чтобы  президент
Франции и русский  император  не  сумели  проконсультироваться  и  принять
совместное решение. Ультиматум был вручен лишь в полночь на 23 июля, когда
Пуанкаре уже находился в море.
     Ознакомившись с документом, каждый  европейский  дипломат  понял  его
значение.  Ответственный  австрийский  чиновник  граф  Хайос  заявил   без
обиняков: "Требования австро-венгерского правительства таковы, что ни одно
государство,  обладающее  хотя  бы  крупицей  национальной  гордости   или
достоинства, не сможет их принять".
     Сэр Эдвард Грей, британский министр иностранных дел, заявил в Лондоне
австрийскому  послу,  что  не  помнит   другого   такого   случая,   чтобы
правительство  одного  государства  направляло  столь   грозное   послание
правительству другого государства. Русский министр иностранных дел Сазанов
сказал коротко:
     - C'est une guerre curopinne! [("Это европейская война" (франц.))]
     Получив этот ультиматум, сербское правительство обратилось за помощью
к  России,  исконной  заступнице  славян.  Из  Царского  Села  Николай  II
телеграфировал крон-принцу Сербии: "Пока остается хоть малейшая надежда на
избежание кровопролития, все мои усилия  будут  направлены  к  этой  цели.
Если, несмотря на самое  искреннее  желание,  мы  ее  не  достигнем,  Ваше
Высочество можете  быть  уверены,  что  Россия,  ни  в  каком  случае,  не
останется равнодушной к участи Сербии".
     24 июля в Красном Селе был созван военный совет, а 25 июля  император
вызвал в Царское Село министров.
     Люди, собравшиеся в кабинете  царя  в  тот  летний  день,  восприняли
австрийский ультиматум, как прямой выпад в адрес России. Классическая роль
России, как защитницы славянских народов, и гарантия независимости, данная
Николаем II сербскому правительству, представляли  собой  важные  элементы
дипломатии в Европе. Поэтому угроза Сербии рассматривалась не  иначе,  как
вызов российскому могуществу и влиянию на Балканах.  Во  время  совещаний,
проходивших в окрестностях С.-Петербурга в течение двух этих  судьбоносных
дней, как Сазонов, так и великий  князь  Николай  Николаевич,  генеральный
инспектор русской армии, заявили, что Россия не может  бросить  Сербию  на
произвол судьбы, не утратив при этом репутации великой державы.


     Дилемма, возникшая в июле  1914  года,  уходила  корнями  в  недавнее
прошлое, когда семь лет назад произошел дипломатический кризис,  возникший
вследствие захвата Боснии и Герцоговины Австро-Венгрией. Весь мир оказался
тогда свидетелем унижения России, главным  образом,  в  результате  тайной
дипломатии и личных качеств тогдашнего  министра  иностранных  дел  России
А.Извольского.  Назначенный   на   эту   должность   в   конце   неудачной
русско-японской войны Извольский сразу предпринял  шаги,  направленные  на
ликвидацию последствий дальневосточной авантюры.
     Заняв свой пост в 1906 году, когда Столыпин  стал  премьер-министром,
он задался целью обеспечить России свободный проход через Дарданеллы.  Сам
Извольский  был  за  то,  чтобы  попросту  отобрать   проливы   вместе   с
Константинополем у  обветшалой  турецкой  империи,  но  Столыпин  запретил
подобные действия, во всяком случае, до тех пор, пока Россия не  окрепнет.
"Тогда, - заявил Столыпин, - Россия скажет свое веское слово,  как  делала
это прежде".
     От своей мечты Извольский  не  отказался.  Это  был  дипломат  старой
школы. Полный, щеголеватый, он носил белый  жилет  с  жемчужной  булавкой,
белые гетры, лорнет и душился одеколоном "Фиалка".  Для  достижения  одной
цели он был способен нанести ущерб другой. Для Извольского это было  делом
обыденным.
     Поэтому неудивительно, что Извольский тайно встретился в 1907 году со
своим  австрийским  коллегой  бароном  фон  Эринталем.  На  встрече   было
достигнуто  частное  соглашение,  выгодное  обеим  державам.  За  то,  что
Австро-Венгрия   поддержит   требование   России   к   Турции    разрешить
беспрепятственный проход  русского  флота  через  проливы,  Извольский  не
станет возражать против аннексии  Австро-Венгрией  Боснии  и  Герцеговины.
Сделка являлась нарушением общеевропейских  договоров,  подписанных  всеми
великими державами. Понимая это, оба государственных деятеля -  во  всяком
случае, так утверждал впоследствии Извольский - согласились, что оба  акта
следует  осуществить  одновременно,  поставив  Европу  перед  свершившимся
фактом. Что касается Извольского, то сделка означала не  только  нарушение
договоров, но и предательство славянского народа.
     На беду русскому министру, прежде чем тот успел предать народ Боснии,
его самого предал Эринталь.  Через  три  недели  после  подписания  тайной
сделки и задолго до  того,  как  Извольский  успел  предъявить  требования
Турции, император Франц-Иосиф объявил об аннексии Австро-Венгрией Боснии и
Герцоговины. Попав в просак, Извольский кинулся в Лондон и Париж в поисках
поддержки запоздалых претензий России к Турции. Попытка не удалась.  Царь,
узнав о тайной, сделке был вне себя. В письме от 25 сентября 1908 года  он
писал Марии Федоровне из Петергофа: "Фердинанд поступил глупо и невпопад...
Но главный виновник, конечно, Эринталь. Он просто подлец.  Он  подвел
Извольского". Сербия  объявила  мобилизацию  и  обратилась  за  помощью  к
России. К австрийской границе стали подтягиваться русские войска.
     На  выручку  Австро-Венгрии   пришла   Германия.   Причем   в   самой
бесцеремонной форме. По словам кайзера,  он  в  "сияющих  доспехах"  встал
рядом с союзником. Германское правительство спросило у Извольского,  готов
ли он пойти на попятную. "Мы ждем определенного ответа: да или нет. В