вок, - докладывал из Ставки генерал Беляев.  -  Эти  несчастные
терпеливо ждали под градом осколков гибели своих товарищей  впереди  себя,
чтобы пойти и подобрать  их  оружие...  Наша  армия  тонет  в  собственной
крови". Безоружные солдаты,  находившиеся  во  второй  линии  окопов,  под
градом фугасных и осколочных  снарядов  превращались  в  кровавое  месиво.
"Знаете, барин, -  сказал  один  пехотинец  сэру  Бернарду  Пэйрсу,  -  мы
собственной грудью защищаем позиции, другого оружия  у  нас  нет.  Это  не
война, а бойня".
     Казалось, никакая  сила  не  сможет  остановить  германские  колонны,
двигавшиеся  по  пыльным  дорогам  Польши.  Впереди  них  тащились   толпы
беженцев, пробивавшихся на восток. Наблюдать их страдания было так  тяжко,
что один русский генерал, всегда  по-доброму  относившийся  к  британскому
атташе  Ноксу,  вдруг  набросился  на  того,  требуя  ответа,  чего   ждут
англичане. [(10 августа 1916 г.  "Российский  гражданин"  поместил  статью
П.Ф.Булацеля, где указывалось, что с  "начала  войны  англичане  доблестно
продвинулись на Западном фронте на несколько сот метров".)] "Мы в  игрушки
играем, - заявил русский с мукой в глазах. - Мы все отдаем. Думаете  легко
нам видеть эти бесконечные колонны беженцев,  спасающихся  от  германского
наступления? Мы знаем, что все эти  дети,  набившиеся  в  повозки,  умрут,
прежде чем кончится зима". Нокс, потрясенный трагическим зрелищем, понурил
голову и не сказал ни слова.
     5 августа пала Варшава. По мнению великого князя Николая Николаевича,
стратегия русской армии должна была заключаться не в том, чтобы удержать в
своих руках Варшаву и даже Польшу, а в том, чтобы сохранить армию. Как это
делал в 1812 году Кутузов, он отступал, оставляя  селения,  города,  целые
губернии с  единственным  намерением  -  сохранить  в  целостности  армию.
Несмотря на отступление,  боевой  дух  русского  солдата  был  по-прежнему
высок.  В  тот  день,  когда  пала  Варшава,  Нокс  побывал   у   офицеров
лейб-гвардии Преображенского полка. Они  по-прежнему  не  унывали.  "Будем
отходить до Урала, - объясняли они британцу, - а когда туда доберемся,  то
преследующей нас армии останется один немец, да один  австриец.  Австриец,
как водится, сдастся в плен, а немца убьем".
     Трагедия  русской  армии,  происшедшая  весной  и  летом  1915  года,
оставила жестокий след на  всех,  кто  уцелел.  Была  уничтожена  половина
армии. Кровавые потери (убитыми и раненными) составили 1 400 000  человек.
976 000 солдат были взяты в плен. "Весну 1915 года я запомню на всю жизнь,
- писал  генерал  Деникин.  -  Отступление  из  Галиции  явилось  огромной
трагедией для русской армии... Германская  артиллерия  перепахивала  целые
линии траншей, а вместе с ними и их защитников. Мы почти не давали  отпора
- нечем было ответить. Наши  пехотные  полки,  хотя  и  выбились  из  сил,
отражали  штыками  одну  атаку  за  другой...  Кровь  лилась  нескончаемым
потоком,  наши  ряды  все  больше  редели.  Количество   могил   постоянно
увеличивалось" [Не удивительно, что русские бойцы, уцелевшие в  этом  аду,
стали считать артиллерию "богом войны". Тридцать лет спустя, в апреле 1945
года, когда маршал Жуков начал решительный штурм Берлина, в артиллерийской
подготовке участвовало 20 000 орудий. (Прим. авт.).]
     Скрыть   от   тыла   происходящее   на   фронте   было    невозможно.
Оптимистические настроения, существовавшие в начале войны,  когда  русские
гвардейцы рассчитывали пройти маршем по Унтер ден Линден раньше чем  через
полгода, уступили унынию  и  отчаянию.  В  занесенных  снегом,  молчаливых
городах России уже не устраивали балов: юноши, весело танцевавшие  на  них
два года назад, лежали убитые в лесах Восточной  Пруссии  или  на  склонах
Карпат. На Невском проспекте уже не видно было ни  флагов,  ни  оркестров,
исполняющих народный гимн, ни ликующих толп  народа.  У  витрин  стояли  и
зябли группы людей, читавших списки убитых  и  раненных.  По  всей  стране
госпитали были  забиты  ранеными  -  терпеливыми,  ласковыми  и  как  дети
благодарными за заботу. "Ничего, сестренка", - говорили  они  в  ответ  на
слова  участия,  вспоминала  Мэриэль  Бьюкенен,  дочь  британского  посла,
работавшая сестрой милосердия в одном из  петроградских  госпиталей.  Лишь
изредка сестрам милосердия доводилось слышать от солдат негромкое: "Больно
мне, сестричка".
     Тот дух  национального  единства,  который  до  глубины  души  тронул
императора в начале войны в Петербурге, а потом в  Москве,  исчез;  вместо
него снова возникли прежние подозрения, распри и ненависть.  В  Петрограде
проявлялась ненависть ко всему германскому. Из репертуара концертных залов
были изъяты произведения Баха, Брамса и  Бетховена.  Чернь  била  витрины,
принадлежавшие  немцам  булочные,  грозились  поджечь  немецкие  школы.  В
рождество 1914 года Священный Синод принял неумное постановление запретить
рождественские елки, поскольку, дескать, это германский обычай.
     "...Подыму скандал, - написала императрица государю, узнав об этом. -
Зачем же отнимать удовольствие у раненных и детей на  том  основании,  что
елка первоначально была перенята из Германии? Эта  узость  взглядов  прямо
чудовищна".
     Но особенно ярко германофобские настроения проявлялись в  Москве.  На
тех, кто разговаривал по-французски во время поездки на трамвае пассажиры,
не знавшие иностранных языков, шипели: "немцы". О  государыне,  урожденной
немецкой принцессе,  ходили  злые  анекдоты.  Самым  распространенным  был
следующий: "Идет генерал по залу  Зимнего  дворца  и  встречает  плачущего
цесаревича.  Погладив  ребенка  по  голове,   генерал   спрашивает:   "Что
случилось, малыш? Почему  ты  плачешь?"  Сквозь  смех  и  слезы  наследник
отвечает: "Как же мне не плакать?" Русских бьют - папа плачет. Немцев бьют
- мама плачет".
     После разгрома  слывших  прежде  непобедимыми  русских  армий  жители
Москвы  устремились  на  улицу,  чтобы  выместить  на  ком-то  свой  гнев.
Британский генеральный консул в Москве Рой Брюс Локкарт  писал:  "Десятого
июня в Москве вспыхнули антинемецкие  беспорядки,  и  весь  город  был  на
протяжении трех дней в руках черни.  Магазины,  фабрики  и  частные  дома,
принадлежавшие  немцам  или  лицам  с  немецкими  фамилиями,   подверглись
нападению и были разгромлены.  Загородная  вилла  Кнопов,  русско-немецких
пионеров русской  хлопчатобумажной  промышленности,  была  сожжена  дотла.
Полиция не могла или не хотела вмешиваться... Я видел,  как  на  Кузнецком
мосту толпа громила лучшие музыкальные магазины Бехштейна и Блютнера,  как
рояли, пианино и фисгармонии выбрасывались из всех этажей на улицу".
     "Московские беспорядки носили особо серьезный характер, о котором  не
упоминали отчеты прессы.  На  знаменитой  Красной  площади,  свидетельнице
стольких исторических  событий,  толпа  поносила  царя  и  царицу,  требуя
заключения царицы в монастырь, низложения царя, передачи  короны  великому
князю Николаю Николаевичу,  провозгласив  его  Николаем  III  и  повешения
Распутина, - писал в своих  мемуарах  М.Палеолог.  -  Шумные  манифестации
отправились к Марфо-Мариинскому монастырю, где игуменьей состоит Елизавета
Федоровна, сестра императрицы и вдова Сергея.  Эту  женщину,  которая  все
свое  время  посвящаем  исправительным  и  благотворительным  учреждениям,
осыпали оскорблениями, так как население Москвы  давно  уверено,  что  она
германская шпионка  и  даже  скрывает  в  своем  монастыре  своего  брата,
великого герцога  Гессенского".  Великая  княжна,  одетая  в  светло-серое
монашеское одеяние, встретила пришельцев одна и  предложила  им  осмотреть
здания и убедиться, что брата ее там нет. В этот  момент  у  ее  ног  упал
булыжник. "Долой немку!" - закричала толпа, но  подоспевшая  вовремя  рота
солдат разогнала ее.
     Военные поражения, враждебные настроения среди жителей  отразились  и
на членах правительства. Генерал  Сухомлинов,  которому  на  этот  раз  не
удалось забавной шуткой ответить на вопрос, почему в армии катастрофически
мало орудий и боеприпасов, 20 июня был смещен. 27  июня  царь  заявил:  "Я
ожидаю... от всех верных сынов родины, без различия взглядов и  положений,
сплоченной, дружной работы для нужд нашей доблестной армии", - и  добавил,
- что будет созвана Дума "для того, чтобы услышать голос российской земли.
Был создан Совет Обороны. Меры были  полезные,  но  запоздалые.  Сменивший
Сухомлинова новый военный министр генерал Поливанов - энергичный,  резкий,
решительный человек - откровенно заявил своим коллегам по министерству  на
заседании Совета Министров 16 июня: "Я считаю своим долгом сообщить Совету
Министров, что держава в опасности. Где кончится наше  наступление,  знает
один лишь Бог".
     Видя отступление своих войск, государь  вновь  испытал  настоятельную
потребность потребовать встать во главе армии. 16 июля, нервно  расхаживая
по дорожкам Царскосельского парка вместе с сыном  и  Пьером  Жильяром,  он
заявил учителю: "Вы не поверите, как тягостно мне пребывать  в  тылу.  Мне
кажется, что здесь все, даже воздух, которым  дышишь,  ослабляет  энергию,
размягчает характеры... Там же - дерутся и умирают за  родину.  На  фронте
одно чувство преобладает над всем: желание победить".
     Пристальное внимание императора к любимой им армии  имело  еще  одну,
менее возвышенную причину - враждебное отношение  императрицы  к  великому
князю Николаю Николаевичу. Александра Федоровна никогда не жаловала  этого
темпераментного, решительного воина, который был гораздо  выше  ростом  ее
супруга. Она не могла простить великому князю его мелодраматический  жест,
когда тот заявил, что застрелится на глазах у царя  и  Витте,  если  будет
подписан манифест, приведший впоследствии к созданию Думы. Она знала,  что
благодаря богатырскому сложению и внешности  воеводы  прежних  времен,  на
фронте  к  великому  князю  относились,   как   к   самому   значительному
представителю   императорской   фамилии.   Поговаривали,   будто   Николай
Николаевич не пресекал слухов, что ему суждено стать  Николаем  III.  Хуже
того, великий князь люто ненавидел  Распутина.  Однажды  старец,  решивший
вернуть былое к  себе  расположение  одного  из  самых  влиятельных  своих
покровителей, который и познакомил его некогда с царской семьей,  направил
телеграмму великому князю, где предлагал приехать в Ставку, чтобы освятить
икону. Ответной депешей Николай  Николаевич  сообщил:  "Приезжай,  Гришка.
Повешу".
     Распутин нашел  способ  расплатиться  с  могущественным  противником,
"подобрав к тому ключи". В присутствии  императрицы  "старец"  то  и  дело
намекал: дескать,  главнокомандующий  для  того  ищет  популярности  среди
армейских, отодвигая в тень  государя,  чтобы  однажды  самому  предъявить
права на престол. Великому князю не будет удачи  на  поле  боя,  поскольку
Господь не желает благословлять его.  Разве  может  Господь  даровать  ему
победу, раз он отвернулся от "божьего человека"? Если оставить в  руках  у
великого князя такую большую власть, он, скорее всего убьет  "старца",  но
что тогда станется с наследником, царем и всей Россией?
     До тех пор, пока русские войска  продолжали  продвигаться,  положение
великого князя было прочным. Но как только началось отступление, доверие к
нему стало падать. В течении всего лета  императрица  бомбардировала  мужа
письмами, полными упреков в адрес генералиссимуса, инспирированных "божьим
человеком".
     11 июня 1915 года:  "Пожалуйста,  ангел,  заставь  Николашу  смотреть
твоими глазами... Пожалуйста, прислушайся к Его [Распутина] совету,  когда
Он высказывается так серьезно и не спит ночей из-за этого. Раз  ошибешься,
и мы должны будем за это поплатиться".
     12 июня: "Как бы я хотела, чтобы Н[иколаше] - я знаю, что  он  далеко
не умен и, так как он пошел против человека, посланного Богом, его дела не
могут быть угодны Богу, и  его  мнение  не  может  быть  правильно...  Над
Россией  не  будет  благословения,  если  ее  повелитель  допустит,  чтобы
человек, посланный Богом на помощь  нам,  подвергался  преследованиям.  Ты
знаешь, как велика ненависть Н[иколаши] к Гр[игорию]".
     17 июня: "Это вина Н[иколаши] и Витте, что вообще существует Дума,  и
тебе она причинила больше хлопот, чем радости. Ах, мне не  нравиться,  что
Николаша участвует во  всех  больших  заседаниях,  в  которых  обсуждаются
внутренние вопросы. Он  так  мало  понимает  нашу  страну,  но  импонирует
министрам своим громким голосом и жестикуляцией.  Я  временами  прихожу  в
бешенство от его  фальшивого  положения...  Никто  не  знает,  кто  теперь
Император... Похоже на то, словно Н. все решает,  выбирает,  сменяет.  Это
меня совершенно убивает".
     25 июня: "Мне противно, что ты находишься в Ставке... что  слушаешься
советов Н[иколаши], а это нехорошо и этого не должно быть  -  у  него  нет
прав так действовать... вмешиваясь в то, что касается тебя. Все  возмущены
тем, что министры отправляются с докладом к нему, как будто бы  он  теперь
Государь. Ах, мой Ники, все делается не так, как следовало  бы,  и  потому
Н[иколаша] держит тебя поблизости, чтобы заставить тебя  подчиниться  всем
его идеям и дурным советам".
     Государь  не  разделял  опасений  императрицы  по  поводу   намерений
великого князя. Он его уважал и целиком (и вполне оправданно) доверял ему.
Однажды,  посетив  Ставку,  Палеолог  вздумал  обсуждать   в   присутствии
главнокомандующего решения императора. Великий князь осадил посла, заявив,
что никогда не обсуждает решения его величества,  если  тот  не  соизволит
обратиться к нему за советом. Когда среди некоторых чинов  армии  поползли
слухи, распространяемые неприятелем, что незачем, дескать, русским воевать
с Германией, "в приказе по армии он [Николай Николаевич] объявляет  низким
преступлением этот предательский прием врага и  заканчивает  так:  "Всякий
верноподданный знает, что в России все, от главнокомандующего до  простого
солдата, повинуются священной  и  августейшей  воле  помазанника  Божьего,
нашего высокочтимого императора, который один обладает властью начинать  и
оканчивать войну".
     Император  всячески  пытался  сгладить  отношения  между  Александрой
Федоровной и великим князем. Царь осуждал  супругу:  "Голубка  моя,  я  не
согласен с тобой, что Н. должен оставаться здесь на время моей  поездки  в
Галицию. Напротив, именно потому, что в  военное  время  я  отправляюсь  в
завоеванную провинцию, главнокомандующий должен сопровождать меня. Он едет
со мной, а не я с ним".
     Между тем, по мере того, как отступление русских войск  продолжалось,
государь все больше укреплялся в мысли взять командование  на  себя.  Видя
опасность, нависшую над  армией  и  державой,  император  чувствовал  себя
обязанным объединить гражданскую и военную власть и возложить на себя  все
бремя ответственности за судьбы России. На заседании Совета Министров,  во
время которого великий князь  Николай  Николаевич  подвергся  ожесточенным
нападкам за его методы руководства  военными  действиями,  премьер-министр
Горемыкин предостерег своих коллег: "Я считаю своим долгом вновь напомнить
членам Совета  быть  чрезвычайно  осмотрительными,  говоря  с  императором
относительно Ставки  и  великого  князя.  Недовольство  великим  князем  в
Царском Селе приобрело такой характер, какой может  привести  к  серьезным
последствиям. Боюсь, ваши упреки могут послужить  поводом  к  значительным
осложнениям".
     5 августа пала Варшава.  А.А.Вырубова  вспоминала:  "Я  помню  вечер,
когда императрица и я сидели на балконе в Царском Селе. Пришел Государь  с
известием о падении Варшавы; на нем, как  говориться,  лица  не  было;  он
почти потерял свое всегдашнее самообладание. "Так не может продолжаться, -
воскликнул он, ударив кулаком по столу, - я не могу  все  сидеть  здесь  и
наблюдать за тем, как разгромляют армию".
     Три  недели  спустя  государь  и  императрица  неожиданно   совершили
автомобильную   поездку   в   Петроград.   Сначала   они   отправились   в
Петропавловскую крепость,  где,  посетив  собор,  на  коленях  молились  у
гробниц царей. Оттуда  поехали  в  Казанский  собор,  и  несколько  часов,
коленопреклоненные, молились у  чудотворной  иконы  Казанской  Богоматери,
прося помощи и наставления. Вечером того же  дня  члены  Совета  Министров
были вызваны в Александровский дворец. В  тот  вечер  император  обедал  в
обществе царицы и  Анны  Вырубовой.  Фрейлина  писала:  "Я  обедала  у  Их
Величеств до  заседания,  которое  назначено  было  на  вечер.  За  обедом
Государь волновался... Уходя, он  сказал  мне:  "Ну,  молитесь  за  меня!"
Помню, я  сняла  образок  и  дала  ему  в  руки.  Время  шло.  Императрица
волновалась за Государя... Накинув шаль,  она  позвала  детей  и  меня  на
балкон, идущий вдоль дворца. Через  кружевные  шторы,  в  ярко  освещенной
угловой гостиной были видны фигуры заседающих; один  из  министров,  стоя,
говорил".
     Все, без исключения, министры были против решения государя,  указывая
на то, что если глава государства все свое время будет проводить в Ставке,
за восемьсот верст от столицы, это  приведет  к  дезорганизации  механизма
государственного  управления.  Они  утверждали,  что  в   случае   военных
поражений и  политических  неурядиц  вина  будет  возложена  на  государя.
Последний аргумент, к которому они прибегли, состоял в  том,  чтобы  ни  в
коем случае не отправляться на фронт в  тот  момент,  когда  армия  терпит
поражение. По  словам  Вырубовой,  выслушав  "все  длинные,  скучные  речи
министров", Государь сказал примерно так: "Господа! Моя воля  непреклонна,
я уезжаю в Ставку через два дня".
     Письмо царя, адресованное великому князю, было характерно  для  него.
Красноречивыми  словами  похвалы  в  своем  послании  с  целью  освободить
генералиссимуса с его поста  государь  сумел  пощадить  гордость  великого
князя. Царский рескрипт гласил:
     "Ваше Императорское Высочество! Вслед за открытием  военных  действий
причины общегосударственного характера не дали мне возможности последовать
душевному моему влечению и тогда же лично встать во главе армии, почему  я
возложил  верховное  командование  всеми  сухопутными   силами   на   Ваше
Императорское Высочество.
     Возложенное на меня свыше бремя царского служения  Родине  повелевает
мне ныне,  когда  враг  углубился  в  пределы  империи,  принять  на  себя
верховное командование действующими войсками  и  разделить  боевую  страду
моей армии и вместе с нею отстоять от покушений врага Русскую Землю.
     Пути промысла  Божьего  неисповедимы,  но  мой  долг  и  желание  мое
укрепляют меня в этом решении из соображения пользы государственной...
     Признавая, при сложившейся обстановке, необходимость мне Вашей помощи
и советов по  нашему  южному  фронту,  назначаю  Вас,  Ваше  Императорское
Величество, наместником моим на  Кавказе  и  главнокомандующим  доблестной
Кавказской армии, выражая Вашему Императорскому высочеству,  за  все  Ваши
боевые труды глубокую благодарность мою и Родины..."
     Послание  было  вручено  великому  князю  самим   военным   министром
Поливановым,  приехавшим  в  Ставку.  "Слава  Богу,  -   просто   произнес
генералиссимус. -  Государь  освобождает  меня  от  тяжелой  обязанности".
Приехав в Ставку, царь написал жене: "Пришел Н. с доброй, славной  улыбкой
и спросил, когда я прикажу ему уехать. На следующий день  за  завтраком  и
обедом он много говорил и был в хорошем настроении".
     Отставка  великого  князя  немцами  была  встречена  со  злорадством.
"Великий князь, - писал впоследствии Людендорф,  -  был  поистине  великим
воином и стратегом". И солдаты, и офицеры русской армии расстались с ним с
грустью,  однако  из-за  летних  поражений  ореол  вокруг  имени   бывшего
главнокомандующего поблек. В  сиреневом  будуаре  Александровского  дворца
низвержение генералиссимуса было воспринято, к