волюционером и одновременно агентом охранной полиции. Получив от полиции
разрешение  продолжать  работу  в  подполье,  регулярно  отправляя  доносы
охранке, Богров, по-видимому, оставался верным революции.  Общепринятая  и
наиболее вероятная версия состоит в том, что свое  положение  полицейского
агента он использовал для достижения революционных целей. Еще  до  приезда
царя и премьер-министра в Киев Богров передал полиции подробную информацию
о готовящемся покушении на Столыпина. Полиция пошла  по  указанному  своим
информатором следу, но слишком поздно убедилась, что он  оказался  ложным.
Тем временем, получив от полиции пригласительный  билет,  Мордка  вошел  в
оперный театр якобы с целью охранять  Столыпина  от  террористов,  которые
могли проникнуть сквозь полицейские кордоны. Оказавшись  в  театре  Богров
достал пистолет и выстрелил.
     Такова была официальная версия, которая была принята и всеми  членами
императорской семьи.  "У  меня  нет  слов,  как  я  огорчена  и  возмущена
убийством Столыпина, - писала Мария Федоровна.  -  Ужасное  и  скандальное
дело. Разве можно сказать что-то хорошее о полиции, выбор которой  пал  на
такую свинью, как этот революционер, чтобы  использовать  его  в  качестве
полицейского осведомителя и телохранителя  Столыпина.  Это  переходит  все
границы и показывает  глупость  полицейского  начальства".  Тем  не  менее
считается открытым следующий вопрос. Почему если в театре находился  царь,
террорист выстрелил не в него, а в Столыпина?  Хотя  Богрова  повесили,  и
четырех  полицейских  чиновников  сняли  с  должности  за  допущенную  ими
преступную небрежность,  существует  подозрение,  что  убийство  Столыпина
произошло по указке влиятельных реакционеров, имевших связи с полицией.
     Государь был искренне потрясен смертью своего премьер-министра. После
покушения на него Столыпин прожил еще пять дней, и хотя личная охрана царя
настаивала, в целях безопасности немедленно  уехать  в  Ливадию,  все  это
время император  оставался  поблизости.  "Вернулся  в  Киев  3  сент[ября]
вечером, заехал в лечебницу, где лежал Столыпин, видел его  жену,  которая
меня не пустила", - сообщил он императрице-матери. Согласно программе царь
совершал небольшую поездку по Днепру. "6 сент[ября] в 9 час. утра вернулся
в Киев. Тут на пристани узнал от Коковцова  о  кончине  Столыпина.  Поехал
прямо туда, при мне была  отслужена  панихида.  Бедная  вдова  стояла  как
истукан и не могла плакать".
     Вечером того же дня, когда произошло покушение, Коковцов взял  бразды
правления в свои руки и предотвратил новое несчастье. Поскольку  террорист
был евреем, население Киева готовило расправу над его  единоверцами.  "Всю
ночь евреи укладывались и выносили пожитки, а с  раннего  утра  потянулись
возы на вокзал. Площадь перед вокзалом осталась запруженною толпою  людей,
ждавших подачи новых поездов", - вспоминает  Коковцов.  Перепуганные  люди
услышали цокот копыт. Появилась бесконечная кавалькада казаков  с  пиками,
выделяющимися на фоне предрассветного неба. По своей  инициативе  Коковцов
вызвал вызвал в Киев с маневров три полка кавалерии,  чтобы  предотвратить
погромы. Когда помощник командующего войсками  барон  Зальца  спросил,  по
чьему распоряжению это делается, Коковцов заявил:
     "По   моему   распоряжению,   как   заступившего   на   место   главы
правительства". Позднее  к  министру  финансов,  исполнявшему  обязанность
премьера, подошел один из представителей земства  со  следующими  словами:
"Ваше   Высокопревосходительство,   представлявшийся   прекрасный   случай
ответить на выстрел Богрова хорошим еврейским  погромом,  теперь  пропал".
Коковцов возмутился, но выходка депутата навела его на мысль, что принятые
им меры недостаточны "и нужно  предотвратить  возможность  эксцессов...  Я
решил послать... всем губернаторам черты оседлости...  телеграмму,  требуя
решительных  мер  к  предупреждению  погромов...  до  употребления  оружия
включительно..."  Государь  горячо  поблагодарил...  за  мысль  вызова   с
маневров 3-х казачьих полков для предотвращения погромов".
     Император тотчас подтвердил новую должность Коковцова,  назначив  его
приемником Столыпина. Месяц спустя новый премьер-министр  посетил  царя  в
Ливадии с целью обсуждения дальнейшей  политики  правительства.  "Мне  был
оказан самый теплый прием. Придворные наперебой старались проявить ко  мне
особую любезность,  -  писал  Коковцов.  -  ...На  следующий  день,  после
завтрака, императрица, которой трудно стоять долгое время,  сев  в  кресло
подозвала меня... Часть разговора врезалась мне в память, поскольку в  нем
отразилась своеобразная, мистическая натура этой женщины, которой  суждено
было сыграть необычную роль в истории России".
     Императрица заявила: "Я вижу, что  вы  все  делаете  сравнения  между
собой и Столыпиным. Мне кажется, что вы очень чтите его память и  придаете
слишком много значения его деятельности и его  личности.  Верьте  мне,  не
надо так жалеть тех, кого не стало... Я уверена, что каждый исполняет свою
роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому,  что  он
уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как  ему  нечего  было
больше исполнять. Жизнь всегда  получает  новые  формы,  и  вы  не  должны
стараться слепо продолжать то, что делал ваш  предшественник.  Оставайтесь
самим собою, не ищите поддержки в политических  партиях;  они  у  нас  так
незначительны. Опирайтесь  на  доверие  Государя  -  Бог  вам  поможет.  Я
уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить вам место,  и  что  -  это  для
блага России".
     В 1911 году, когда Столыпин распорядился  провести  расследование  по
делу  Распутина,  возмущение  публики  "художествами"  лже-старца  еще  не
выплеснулось  наружу.  Год  спустя,  когда   преемником   Столыпина   стал
В.Н.Коковцов,  они  стали  достояниями  гласности.  В  выступлениях  левых
депутатов Думы стали звучать обвинения в адрес  "темных  сил",  стоящих  у
трона. Вскоре самым модным среди политиканов  вопросов  стал  распутинский
вопрос.
     "Как это ни странно, - вспоминал в  мемуарах  Коковцов,  -  вопрос  о
Распутине невольно сделался центральным вопросом ближайшего бушующего и не
сходил со сцены почти все время моего Преседательства в Совете Министров".
Октябрьским манифестом была отменена цензура, и в печати Распутина  начали
открыто  называть  подозрительным   авантюристом,   по   указке   которого
назначались и смещались иерархи церкви и к мнению которого  прислушивалась
императрица.  В  газетах  начали  печатать  обвинения  и  признания  жертв
распутинской похоти и вопли  несчастных  их  матерей.  Лидер  октябристов,
А.Гучков, раздобыл копии находившихся у иеромонаха Илиодора  писем,  якобы
написанных императрицей Распутину,  и,  размножив  их,  пустил  гулять  по
столице. "Они [письма] были вполне безобидного свойства, отмечал Коковцов.
- Они содержали в себе главным  образом  упоминание  о  том,  что  великие
княжны были в церкви и все искали  его...  Мы  оба  [Коковцов  и  Макаров,
министр внутренних дел] высказали предложение, что  письма  апокрифичны  и
распространяются с явным намерением подорвать престиж Верховной власти,  и
что  мы  бессильны  предпринять  какие  бы  то  не  было  меры,  так   как
распространялись они не в печатном  виде,  и  сама  публика  оказывает  им
любезный прием, будучи столь падкой на всякую сенсацию".
     Нападки на  Распутина  усиливались.  Газета  "Голос  Москвы"  писала:
"...Негодующие слова довольно вырываются из груди  православных  людей  по
адресу  хитрого  заговорщика  против   святыни   церкви   государственной,
растлителя чувств  и  телес  человеческих  -  Григория  Распутина,  дерзко
покрывающегося этой святыней - церковью". Автор статьи в  "Голосе  Москвы"
обличал  страшное  попустительство  высшего   церковного   управления   по
отношению  к  названному  Григорию  Распутину".  Любое  упоминание   имени
Распутина в прессе было запрещено под  угрозой  штрафа.  Но  Распутин  был
слишком выгодной темой, и владельцы газет продолжали печатать распутинские
истории, охотно уплачивая штрафы. Гораздо хуже обстояло дело с непечатными
историями переходящими из уст в  уста.  Дескать,  и  императрица,  и  Анна
Вырубова являются любовницами сибирского мужика. Тот якобы заставлял  царя
снимать с него сапоги, мыть ему ноги, потом выгонял из комнаты и валился с
его женой на кровать. Будто бы изнасиловал всех великих княжон,  превратив
их спальни в гарем, где девочки обезумевшие от любви к "старцу", наперебой
стремились добиться его внимания. На заборах  и  стенах  домов  появлялись
рисунки, изображавшие Гришку в самых непристойных позах, сочинялись  сотни
скабрезных частушек.
     Государь был глубоко  уязвлен  тем,  что  имя  и  честь  его  супруги
обливается грязью. "Я просто задыхаюсь  в  атмосфере  сплетен,  выдумок  и
злобы, - признался он Коковцову. - Сейчас у меня на руках куча  неприятных
дел, которые я хочу покончить до выезда отсюда". Ни царь,  ни  императрица
не представляли себе, что такое свобода  печати,  и  не  понимали,  почему
министры не могут запретить появление лживых,  клеветнических  измышлений.
Между тем министры, и императрица мать, сознавали, что беде  можно  помочь
не запретами, а удалением Распутина от  престола.  Мария  Федоровна  вновь
пригласила к себе Коковцова. Часа полтора оба говорили  о  Распутине.  Она
горько плакала и обещала поговорить с сыном, хотя и не надеялась на успех.
"Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию, и себя,  -
проговорила вдовствующая императрица. -  Она  искренне  верит  в  святость
какого-то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастье".
     Назрело обсуждение роли Распутина  и  на  заседаниях  Государственной
Думы. Председатель Думы, грузный Михаил Родзянко, в  прошлом  кавалергард,
был выходцем  из  аристократической  семьи,  и  его  политические  взгляды
немногим отличались от взглядов какого-нибудь  английского  сквайра.  Сама
мысль о дебатах по поводу отношений  между  Распутиным  и  царской  семьей
казалась ему оскорбительной. В поисках совета он даже посетил вдовствующую
императрицу и услышал те же сетования. "Государь так чист сердцем, что  не
верит в зло", - сказала она.
     Тем не менее Родзянко  стал  настаивать  на  аудиенции  государя.  Он
придавал предстоящей встрече  такое  значение,  что  перед  этим  отслужил
молебен в Казанском соборе. Придя во  дворец,  после  доклада  по  текущим
делам, он перешел к главному. Он заявил, что намерен говорить о  "старце".
В своих мемуарах Родзянко приводит диалог с царем:
     "...Я имею в виду... старца Распутина и недопустимое его  присутствие
при Дворе Вашего Величества. Всеподданнейше прошу Вас, Государь, угодно ли
Вам выслушать меня до конца или Вы слушать меня не хотите, в таком  случае
говорить не буду". Опустив голову,  император  произнес:  "Говорите..."  И
Родзянко продолжал: "Ваше Величество, присутствие при  Дворе,  в  интимной
его обстановке, человека,  столь  опороченного,  развратного  и  грязного,
представляет из себя небывалое явление в истории русского царствования..."
Говорил Родзянко долго, он перечислил обвинения в адрес Распутина,  в  том
числе предъявленные Феофаном и Илиодором,  которые  осудили  лжесвятого  и
пострадали за это. Главные из них он привел. Далее Родзянко продолжал:
     "- Читали ли вы доклад Столыпина? - спросил меня Государь.
     - Нет, я знал о нем, но не читал.
     - Я ему отказал, - ответил Государь.
     - Жаль, - ответил я, - всего этого не было бы".
     Император,   на   которого   произвели   впечатление   честность    и
добросовестность Родзянко, поручил  тому  лично  произвести  расследование
личности   и   деятельности   Распутина.   Родзянко   тотчас    затребовал
свидетельства, собранные священным синодом и переданные Столыпину, который
на их основании и составил первый доклад.
     На следующий день в Думу приехал товарищ-обер прокурора  Даманский  и
заявил, что имеет поручение получить обратно  все  дело  о  Распутине.  "Я
выразил удивление такому требованию, - вспоминает Родзянко,  -  и  сказал,
что раз состоялось высочайшее повеление по данному делу, то оно может быть
отменено только таким  же  путем  -  Высочайшим  повелением  или  словесно
переданным через генерал-адьютанта  или  статс-секретаря,  или  письменным
повелением. Тогда Даманский, несколько волнуясь, путаясь и понизив  голос,
стал мне объяснять, что.. это требует одно очень высокопоставленное лицо.
     - Кто же это, Саблер? - спросил я.
     - Нет, повыше, - махнув рукой, ответил Даманский.
     - Да кто же? - сказал я, делая удивленное лицо.
     Помявшись немного, Даманский отвечал:
     - Императрица Александра Федоровна.
     - В таком случае передайте Ее Величеству, что она такая же  подданная
своего августейшего Супруга, как и я, и что  мы  оба  обязаны  в  точности
исполнять Его повеления. А потому я Ее желания исполнить не могу".
     Оставив бумаги у себя, Родзянко составил-таки  доклад,  но  когда  он
испросил у царя новую  аудиенцию,  чтобы  предоставить  доклад,  ему  было
отказано. Тем не менее председатель Думы отправил доклад  царю.  Император
читал его в Ливадии, где в то время находился Сазонов, министр иностранных
дел.  Впоследствии  Сазонов,  беседовал  с  великим  герцогом   Гессенским
Эрнстом, братом государыни,  который  гостил  в  Крыму.  Покачав  головой,
великий герцог произнес: "Император святой и ангельской души  человек,  но
он не умеет справиться с женой".
     Через два года после назначения его на пост премьер-министра Коковцов
был смещен. И  снова  в  том  был  повинен  Распутин.  Назначая  Коковцова
министром финансов, царь заявил: "Помните, Владимир Николаевич, что  двери
этого кабинета всегда открыты для Вас по первому  Вашему  желанию".  Когда
Коковцов передал царю текст выступления перед Думой о бюджете на 1907 год,
изучив его, император вернул текст, на котором было отпечатано: "Дай  Бог,
чтобы  новая  Государственная  Дума  спокойно  вникла  в  это   прекрасное
изложение и оценила, какое улучшение достигнуто Нами в такой короткий срок
после  ниспосланных  Нам  испытаний".  Императрица  поначалу   тоже   была
расположена к Коковцову. После назначения его на пост  министра  финансов,
она сказала: "Я хотела Вас видеть только для того, чтобы сказать Вам,  что
Государь и Я, Мы просим Вас всегда быть с Нами  совершенно  откровенным  и
говорить Нам правду, не опасаясь, что  она  иногда  Нам  будет  неприятна.
Поверьте, что даже если это  минутно  неприятно,  то  потом  Мы  же  будем
благодарны Вам за это".
     Однако расположения Александры Федоровны и ее желания услышать правду
как не бывало после того, как газеты стали нападать на Распутина. Коковцов
понял, что произошло, и даже посочувствовал императрице.
     "Я... видел очевидные знаки внимания со  стороны  самой  Императрицы,
когда,  несомненно  с  Ее  ведома  я  был  назначен  Председателем  Совета
Министров, а затем началась в самой острой  форме  кампания  в  Думе  и  в
печати против Распутина... Вместо того, чтобы приказать  именем  Государя,
Коковцов развивает теорию о том, что... нельзя получить  в  руки  способов
укрощения печати. Но все  резко  изменилось  разом  после  посещения  меня
Распутиным и доклада моего о нем Государю. С этого дня следует считать мое
удаление неизбежным, хотя Государь оставался еще два года внешне  прежним,
милостивым ко мне,  -  вспоминал  Коковцов.  -  Императрица  была  глубоко
оскорблена тем шумом, который подняла Дума и печать вокруг Распутина и его
кажущейся близости ко Двору... На Ее верование  в  то,  что  каждому  дано
искать помощи от Бога там, где он может ее найти, на Ее искание утешения в
величайшем горе - неизлечимой болезни Их Наследника, Их единственного сына
и продолжателя династии, на Их надежду найти исцеление в  чуде,  доступном
только Богу, совершенно, по Ее понятию, самое грубое нападение, и святость
Их домашнего очага сделались предметом пересуд в печати и думской трибуны...
Виноват более всех, конечно Председатель  Совета  Министров...  Такой
Председатель не может более оставаться  на  месте;  он  более  не  Царский
слуга, а слуга всех, кому только угодно  выдумывать  небылицы  на  Царскую
власть и вмешиваться в домашнюю жизнь Царской семьи".
     В отличии от императрицы, царь сохранил доброе отношение к  премьеру.
Тем не менее 29 января (12  февраля)  1914  года  фельдъегерь  вручил  ему
небольшой конверт. В нем находился следующий рескрипт:
     "Царское Село. 29-го января 1914 года
     Владимир Николаевич!
     Не чувство неприязни, а давно и глубоко сознанная Мною  необходимость
заставляет Меня высказывать Вам, что Мне нужно с  Вами  расстаться.  Делаю
это в письменной форме потому, что, не волнуясь, как при разговоре,  легче
подыскать правильные выражения.
     Опыт последних лет вполне убедил Меня, что соединение  в  одном  лице
должности Председателя Совета Министров с должностью Министра Финансов или
Министра Внутренних Дел неправильно и неудобно в такой стране как Россия.
     Кроме того, быстрый  ход  внутренней  жизни  и  поразительный  подъем
экономических сил страны требуют самых решительных и серьезных мер, с  чем
может справиться только свежий человек.
     За последние два года Я, к сожалению, не во всем одобрял деятельность
финансового ведомства и сознаю, что дальше так продолжаться не может.
     Высоко ценю Вашу преданность  Мне  и  крупные  заслуги  Ваши  в  деле
замечательного усовершенствования государственного кредита России, за  что
благодарю Вас от всего сердца. Поверьте,  что  мне  грустно  расстаться  с
Вами, Моим докладчиком в течение 10-ти  лет,  и  что  Я  не  забуду  своим
попечением ни Вас, ни Вашей  семьи.  Ожидаю  Вас  в  пятницу  с  последним
докладом, как всегда в 11 часов и по старому, как друга.
     Искренне уважающий Вас
     Николай".
     То обстоятельство, что преемником его станет "свежий человек", полный
сил для этой  работы,  в  особенности,  узнав,  что  им  будет  Горемыкин,
Коковцова не  очень-то  утешило.  Разумеется,  престарелый  Горемыкин  был
иного,  чем  царь,  мнения  о  собственном   предназначении:   "Совершенно
недоумеваю, зачем я понадобился, ведь я напоминаю  старую  енотовую  шубу,
давно уложенную в сундук и засыпанную камфарой... Впрочем, эту шубу так же
неожиданно уложат в сундук, как вынули из него".
     После отставки Коковцова его пригласила к себе  императрица-мать.  "Я
знаю, что вы порядочный человек и не имеете зла на сына, - сказала она.  -
Вы также должны понять, что я боюсь за  будущее.  Моя  невестка  не  любит
меня; она полагает, что я завидую ее власти. Она не понимает, что  у  меня
одна  забота  -  видеть  своего  сына  счастливым.  Но  я  вижу,  что   мы
приближаемся к  катастрофе,  и  что  государь  не  слушает  никого,  кроме
льстецов, и не знает и даже  не  подозревает,  что  творится  вокруг  его.
Почему Вы не решитесь откровенно сказать государю все, что  вы  думаете  и
что Вам известно, ведь Вы не вольны это сделать, и предупредить его,  если
еще не поздно, об опасности?"
     Расстроенный  не  менее  императрицы-матери,  Коковцов  ответил,  что
ничего не мог поделать. Его или не хотели  слушать,  или  не  верили  ему.
Молодая императрица считала его своим врагом. Эта  неприязнь,  возникла  в
ней еще в феврале 1912 года.
     Именно тогда, в середине  1912  года,  встретившись  за  чашкой  чая,
Коковцов и Распутин невзлюбили друг друга.


     Впервые появившись в Петербурге, Григорий Распутин вовсе не собирался
становиться  опорой   российского   престола.   Подобно   всем   удачливым
авантюристам, жил он одним днем, умело используя те возможности, какие ему
представлялись. В результате он проник в высшие круги русского общества, а
оттуда, благодаря болезни наследника, добрался до подножья трона. Но  даже
тогда он не интересовался политикой  до  тех  по