Гапона, болтовня которого становилась  неудобной  для
охранного отделения. Сколько, действительно,  у  этого  человека  прав  на
доверие Штюрмера!")] был  арестован  за  шпионаж  банкира.  Произошли  два
эпизода, бросившие тень  на  армию,  заставив  усомниться  в  ее  верности
правительству.  В  Марселе  взбунтовавшиеся   солдаты   русской   бригады,
направлявшиеся из Архангельска в Галицию для участия в  боевых  действиях,
убили  своего  командира.  Французские  войска  подавили  мятеж,  двадцать
русских солдат были расстреляны. Еще более тревожный  случай  произошло  в
Петрограде. Два пехотных полка,  вызванных  для  разгона  толпы  бастующих
рабочих, открыли огонь по полиции. Мятеж был подавлен лишь после того, как
четыре полка казаков, вооруженных пиками, загнали бунтовщиков  в  казармы.
На этот раз было расстреляно полторы сотни мятежников.
     Но еще большую опасность представлял разлад в экономике. Николай  II,
более чутко реагировавший на  такого  вида  вопросы,  чем  его  жена,  уже
несколько месяцев  назад  начал  замечать  грозные  симптомы.  "Штюрмер  -
прекрасный, честный человек, только, мне кажется, никак не может  решиться
делать то, что необходимо. - Самым важным  и  неотложным  является  сейчас
вопрос о топливе и металлах - железе и меди для снарядов, потому что,  при
недостатке металлов, фабрики не могут вырабатывать достаточного количества
патронов и бомб. То же самое и с железными дорогами. Прямо  проклятие  эти
дела, от постоянной заботы о них  я  уже  не  соображаю,  где  правда.  Но
необходимо действовать очень энергично", - указывал он в письме от 11 июня
1916 года. В августе царь признавался, что нагрузка  становится  для  него
невыносимой. "Когда я перебираю в голове имена  тех  или  других  лиц  для
назначения и обдумываю, как пойдут дела, мне кажется, что  голова  у  меня
лопнет! Важнейшим для нас  вопросом  является  сейчас  продовольствие".  В
сентябре, когда  Александра  Федоровна  принялась  наседать  на  государя,
требуя назначения  министром  Протопопова,  царь  возмутился:  "И  с  кого
начать? От всех этих перемен голова идет кругом. По-моему, они  происходят
слишком часто. Во всяком случае,  это  не  очень  хорошо  для  внутреннего
состояния страны, потому что каждый новый человек вносит также перемены  и
в администрацию". 20 сентября император признавался:  "Наряду  с  военными
делами меня больше всего  волнует  вопрос  о  продовольствии...  Цены  все
растут, и народ начинает голодать. Ясно,  к  чему  может  привести  страну
такое положение дел. Старый Шт. не может преодолеть всех этих  трудностей.
Я не вижу иного выхода, как передать дело военному ведомству, но это также
имеет свои неудобства! Самый проклятый  вопрос,  с  которым  я  когда-либо
сталкивался!"
     В начале ноября 1916 года Николай II вместе с  цесаревичем  поехал  в
Киев с тем, чтобы посетить госпитали и навестить императрицу-мать, которая
жила в  этом  городе.  "Я  была  потрясена,  увидев  Ники  таким  бледным,
исхудавшим и измученным,  -  писала  его  сестра,  великая  княгиня  Ольга
Александровна, которая находилась  в  Киеве  вместе  с  матерью.  -  "Маму
встревожила его необычная молчаливость". П.Жильяру бросилась в  глаза  это
же обстоятельство: "Никогда он мне не казался таким смущенным. Несмотря на
свое самообладание, он был нервен, раздражителен и два или  три  раза  ему
случалось резко оборвать Алексея Николаевича".
     Поскольку государь нес двойное бремя,  как  монарх  и  как  верховный
главнокомандующий, здоровье и настроение  царя  стали  ухудшаться.  Старые
друзья,  например,  князь  Владимир  Орлов,  неприязненно  относившиеся  к
Распутину, были в опале. Даже старый  граф  Фредерикс  продолжал  занимать
свой пост при дворе лишь потому, что говорил с царем только  о  погоде  да
прочих пустяках.  В  Киеве  император  рассчитывал  отдохнуть  от  военных
проблем и государственных забот, однако во время первой же встречи с сыном
Мария Федоровна потребовала  отставки  Штюрмера  и  удаления  от  престола
Распутина.
     Устав от бремени власти, Николай  II  во  время  пребывания  в  Киеве
совершил  великодушный,  поистине  царский  поступок.  В  одной  из  палат
госпиталя, где  работала  сестра  государя,  "находился  молодой  раненный
дезертир, приговоренный военным  судом  к  смертной  казни,  -  вспоминала
великая княгиня. - Его охраняли два часовых. Мы все жалели его  -  он  был
такой славный мальчик. Врач сообщил о нем Ники, который тотчас  направился
в угол палаты, где лежал бедняга. Положив руку на плечо юноши, Ники  очень
спокойно спросил, почему тот дезертировал. Запинаясь,  мальчик  рассказал,
что когда у него кончились боеприпасы, он  перепугался  и  побежал.  Затая
дыхание, мы ждали, что будет.  Ники  сказал  юноше,  что  он  свободен.  В
следующую минуту бедный юноша, выбравшись  из  постели,  упал  на  пол  и,
обхватив колени Ники, зарыдал, как малое дитя. Мне кажется,  мы  все  тоже
плакали... Эта сцена врезалась мне в память. С тех пор я Ники не видела".
     Во время пребывания императора в  Киеве  состоялось  заседание  Думы.
Надвигалась гроза. Партийная принадлежность депутатов  не  имела  никакого
значения: против правительства выступали все, начиная от крайних правых  и
кончая революционерами.  Милюков,  лидер  либералов,  открыто  нападал  на
Штюрмера и Распутина  и  подвергал  завуалированной  критике  императрицу.
Штюрмера  он  без  обиняков  назвал  германским  агентов.  Произнося  свою
знаменитую речь, Милюков перечислял факты  беспомощности  или  продажности
правительства, после каждого выпада спрашивая  у  депутатов:  "Что  это  -
глупость или измена?" Следом за Милюковым выступил Василий Маклаков, лидер
правого крыла  кадетов,  который  заявил:  "Старый  режим  чужд  интересам
России". Цитируя Пушкина, он громко воскликнул: "Беда стране,  где  раб  и
льстец одни приближены к престолу".
     К тому моменту, когда Николай II вернулся из Киева в Царскую  Ставку,
страсти депутатов Думы накалились настолько, что фактом этим  нельзя  было
более  пренебрегать.  Помня  слова  императрицы-матери,   государь   решил
сместить  Штюрмера.  Царица  не  была  настроена   столь   категорично   и
посоветовала мужу предоставить  престарелому  премьеру  отпуск.  "Я  имела
длительную беседу с Протопоповым и с нашим Другом, и оба находят, что  для
умиротворения Думы Шт[юрмеру] следовало бы заболеть и  отправиться  в  3-х
недельный отпуск. И действительно, он  очень  нездоров  и  очень  подавлен
этими подлыми нападками. И так как он играет роль красного  флага  в  этом
доме умалишенных, то лучше было бы ему на время исчезнуть".
     Император тотчас согласился и 8 ноября написал: "Все эти дни я  думал
о старике Шт. Он, как ты верно заметила, является красным флагом не только
для Думы, но и для всей страны, увы! Об этом я слышу со всех сторон, никто
ему не верит, и все сердятся, что мы за него стоим. Гораздо  хуже,  чем  с
Горемык.  в  прошлом  году.  Я  его  упрекаю  в  излишней  осторожности  и
неспособности взять на себя ответственность и заставить всех работать, как
следует. Он уже завтра сюда приезжает (Шт.), и я дам  ему  теперь  отпуск.
Насчет будущего посмотрим, мы поговорим об этом, когда ты сюда приедешь".
     Чтобы угодить Думе, Распутин посоветовал освободить Штюрмера лишь  от
должности министра иностранных дел, но  не  от  обоих  постов.  Государыня
писала мужу:  "Наш  Друг  говорит,  что  Штюрмер  мог  бы  еще  оставаться
некоторое время Пред.С.Мин." Но император уже принял собственное  решение:
"Я приму Шт. через час и буду настаивать на том, чтоб он взял отпуск. Увы!
я думаю, что ему придется совсем уйти, - никто не имеет доверия к нему.  Я
понимаю, что даже Бьюкенен говорил мне  в  последнее  наше  свидание,  что
английские консулы в России в  своих  донесениях  предсказывают  серьезные
волнения в случае, если он останется. И каждый день я слышу  об  этом  все
больше и больше", - писал он 9 ноября 1916 года.
     Императрица была удивлена решением супруга:  "Меня  больно  поразило,
что ты его уволил и из Сов.Мин. У меня стало очень тяжко на душе  -  такой
преданный, честный, верный человек! Мне его  жаль,  потому  что  он  любит
нашего Друга и был совершенно прав в этом. Трепов мне лично не нравится, и
я никогда не буду питать к нему таких чувств, как к старикам Горем. и  Шт.
То были люди доброго старого закала... Те двое  любили  меня  и  с  каждым
волновавшим их вопросом приходили ко мне, чтоб не беспокоить тебя, а  этот
Трепов - увы! - меня не долюбливает, и если он не будет доверять  мне  или
нашему Другу, то, думается, возникнут большие затруднения.  Я  велела  Шт.
сказать ему, как он должен себя вести по отношению к Гр., а также, что  он
постоянно должен Его охранять".
     Однако Трепов, новый председатель Совета Министров,  давно  определил
для себя линию поведения относительно сибирского  авантюриста.  В  прошлом
министр путей сообщения, строитель недавно завершенной Мурманской железной
дороги, Трепов был одновременно убежденным монархистом и ярым  противником
Распутина. Он был полон решимости очистить правительство  от  ставленников
"старца". В качестве первого  шага  он  намеревался  изгнать  Протопопова.
Согласившись занять пост премьера, он добился  у  царя  согласия  сместить
Протопопова. "Мне жаль Прот[опопова] - хороший,  честный  человек,  но  он
перескакивает с одной мысли  на  другую  и  не  может  решиться  держаться
определенного  мнения.  Я  это  с  самого  начала  заметил.  Говорят,  что
несколько лет тому  назад  он  был  не  вполне  нормален  после  известной
болезни. Рискованно оставлять в руках такого человека  мин.  внут.  дел  в
такие времена!" Предвидя реакцию со стороны супруги, царь добавил: "Только
прошу тебя, не вмешивай Нашего Друга. Ответственность несу я и  поэтому  и
желаю быть свободным в своем выборе".
     Узнав, что Штюрмер и  Протопопов  должны  быть  смещены,  императрица
отчаялась: "Прости меня, дорогой мой, верь мне, я тебя умоляю,  не  сменяй
Протопопова теперь, он будет на месте, дай ему возможность  взять  в  свои
руки продов., и, уверяю тебя, все пойдет на лад... О, милый, ты можешь  на
меня положиться. Я, может быть, недостаточно умна, но я сильно чувствую, и
это часто помогает больше, чем ум. Не сменяй никого  до  нашего  свидания,
умоляю тебя, давай спокойно вместе обсудим все".
     На следующий  день  Александра  Федоровна  писала  более  решительное
письмо: "Дорогой  мой  ангел,  не  сменяй  Прот[опопова].  Вчера  я  имела
продолжительную беседу с ним - он совершенно здоров,  конечно;  он  тих  и
спокоен и безусловно предан, что, увы, можно сказать лишь о немногих, и  у
него дело пойдет на лад. Все уже идет  лучше.  Не  сменяй  сейчас  никого,
иначе Дума вообразит, что это произошло благодаря ей, что ей удалось  всех
выставить. Душка, помни, что дело не в Протоп. или в х, у, z. Это - вопрос
о монархии и твоем престиже, которые не должны быть поколеблены  во  время
сессии Думы. Не думай, что на этом одном кончится: они  по  одному  удалят
всех, кто тебе предан, а за тем и нас самих. Помни, - "Царь правит,  а  не
Дума". Прости, что снова пишу об этом, но я боюсь за твое  царствование  и
за будущее Бэби".
     Два дня спустя императрица, как и обещала, приехала в Царскую Ставку.
Уединившись с царем, она стала уговаривать супруга не смещать Протопопова.
И добилась  своего.  Тем  не  менее  дуэль  между  супругами  не  осталась
бесследной.  В  письме  императора,   отправленном   им   вслед   супруге,
вернувшейся в Царское Село,  ощущается  напряженность.  По  существу,  это
единственное  свидетельство  серьезных  разногласий  между   государем   и
императрицей. "Да, эти дни, проведенные вместе, были тяжелы, -  но  только
благодаря тебе я их перенес более или менее спокойно. Ты такая  сильная  и
выносливая - восхищаюсь тобой более, чем могу выразить. Прости, если я был
не в духе или несдержан, - иногда настроение должно  прорваться!  -  писал
Николай Александрович. - Но теперь я твердо верю, что самое тяжелое позади
и что не будет уж так трудно, как раньше.  А  затем  я  намереваюсь  стать
резким и ядовитым... Спи спокойно и сладко".
     Расставшись с мужем, императрица не смогла скрыть  удовлетворения  от
одержанной ею победы. В течении нескольких дней с ее  уст  лились  потоком
слова похвалы и радости: "Я  глубоко  убеждена,  что  близятся  великие  и
прекрасные дни твоего царствования

                            [#пропущена страница#]

     помочь  свалить  Протопопова  и  обещать  впредь  воздерживаться   от
вмешательства в государственные дела. В довершении  всего,  Трепов  обещал
"старцу" дальнейшую поддержку в стычках с иерархами  церкви.  Распутин,  и
без того обладавший огромной властью и  не  нуждавшийся  в  деньгах,  лишь
расхохотался в лицо посреднику.
     Осенью 1916 года в петроградском  обществе,  наряду  с  неприязнью  к
Распутину,  укоренились  антивоенные  настроения.  В  ресторанах  и  барах
гостиниц "Астория" и "Европейская" - лучших в городе  -  собирались  толпы
гуляк, в их  числе  и  много  офицеров,  которым  надлежало  в  это  время
находиться на фронте. Вместо этого они пили  шампанское.  Продлевать  себе
отпуск и ошиваться в тылу уже не считалось зазорным. Появление  Карсавиной
в балетах "Сильвия" и "Водяная лилия" в конце сентября ознаменовало начало
театрального сезона. На Палеолога, сидевшего  в  великолепном,  голубом  с
позолотой   зале,   неизгладимое   впечатление   произвела    нереальность
представшей его взору картины: "Роскошная зала с лазоревой  драпировкой  с
золотыми гербами переполнена: сегодня открытие зимнего  сезона...  Начиная
креслами партера и кончая последним рядом верхней  галереи,  я  вижу  лишь
радостные и  улыбающиеся  лица...  Неприятные  мысли  о  текущем  моменте,
зловещие картины войны, мрачные перспективы будущего рассеялись, как бы по
мановению  волшебного  жезла,  при  первых   звуках   оркестра.   Приятное
очарование застилает все глаза". Увеселения  продолжались  всю  осень.  На
сцене Народного Дома а "Борисе Годунове" и  "Дон  Кихоте",  исполнял  свои
знаменитые  партии  несравненный  Федор  Шаляпин.  В   Мариинском   театре
ставились великолепные балеты, такие, как "Египетские ночи" и  "Исламея  и
Эрос". Уводила  зрителей  в  волшебный  мир  сказки  Матильда  Кшесинская,
прима-балерина Императорского  балета,  танцевавшая  знаменитую  партию  в
"Дочери фараона". По ветвям над головой балерины, исполняя роль  обезьяны,
скакал  двенадцатилетний  ученик   балетной   школы,   которого   пыталась
подстрелить из лука Кшесинская. 6 декабря, после спектакля ученика  -  это
был Жорж Баланчин - привели в  императорскую  ложу,  где  его  представили
государю  и  императрице.  Царь  ласково  улыбнулся  юному  танцовщику  и,
потрепав мальчика по плечу, подарил ему  серебряную  коробку,  наполненную
шоколадными конфетами  [(Спустя  полвека,  пытаясь  передать  впечатление,
какое на него произвела императрица, Баланчин сказал: "Красивая, красивая,
как Грейс Келли". (Прим. авт.).]
     Но  для  большинства  населения  России  императрица  была  предметом
ненависти и презрения. Шпиономания приобретала в стране самые дикие формы.
Большинство русских были твердо  убеждены  в  существовании  прогерманской
партии, имевшей покровителей в самых верхних эшелонах власти. Правда, царя
к числу германофилов не относили. Люди знали, что государь не раз заявлял:
"Заключить мир теперь - это значит одновременно  бесчестье  и  революция".
Знали, что он считал предателями тех, кто пойдет на сделку с врагом,  пока
германский  сапог  топчет  русскую   землю.   Однако   не   пользовавшуюся
популярностью  императрицу  вместе  с  реакционером  Штюрмером,   носившим
немецкое имя, и Протопопова,  встречавшегося  в  Стокгольме  с  германским
агентом, открыто обвиняли в измене. После отречения  царя  от  престола  в
Александровском дворце в Царском Селе был произведен обыск с  целью  найти
подпольные радиостанции, с помощью которых заговорщики, по общему  мнению,
поддерживали тайные контакты с противником.
     Все были уверены, что Распутин  -  платный  немецкий  агент.  Однако,
начиная  с  1916  года,  ни  германская,  ни  русская  разведка  не  могла
представить доказательств такого рода деятельности "старца". Да и вряд  ли
он мог быть шпионом. Отказавшись от взятки Трепова, он отказался бы  и  от
немецких денег. Какой иностранец мог бы наделить его большей властью,  чем
та,  какой  он  и  без  того  обладал?  Ко  всему,  Распутин  не   жаловал
чужестранцев, особенно англичан и немцев. Скорее всего,  сведения,  какими
обладал Распутин, выуживались  из  него  германскими  агентами.  "Было  бы
необъяснимо, - утверждал Керенский, - если бы германский генеральный  штаб
не  использовал  его  [Распутина].  Проникнуть  же  в  число  распутинских
поклонников не составляло труда. Он выступал против войны и не  отталкивал
от себя тех, кто придерживался таких же взглядов. Среди его окружения было
столько всевозможного  народа,  зачастую  с  подозрительным  или  позорным
прошлым, что появление новых персонажей  едва  было  бы  кем-то  замечено.
Распутин непрочь был поговорить и похвастать, так  что  агенту  ничего  не
оставалось, как слушать его да на ус наматывать".
     Есть основания полагать, что именно так и было. Морис Палеолог  писал
21 октября 1916 года: "Из всех тайных агентов Германии, я думаю, нет более
активного, чем банкир Манус... Я сильно подозреваю, что он являлся главным
распределителем немецких субсидий. Каждую среду у него обедает Распутин...
Есть, конечно, несколько милых женщин для оживления пира... Пьют всю  ночь
напролет; Распутин очень скоро пьянеет; он тогда болтает без конца.  Я  не
сомневаюсь, что подробный отчет об этих оргиях отправляется  на  следующий
день в Берлин с комментариями и точными подробностями в подтверждение".
     Причина, по которой обвинили в измене императрицу,  была  пустяковой.
Когда  Александра  Федоровна  разослала   раненым   германским   офицерам,
находившимся в  русских  госпиталях,  молитвенники,  этот  невинный  повод
назвали доказательством ее сговора с  немцами.  Английский  атташе,  Нокс,
встретил  на  фронте  русского  генерала  от  артиллерии,  который,  пожав
плечами, заявил: "Что мы можем сделать? У нас повсюду немцы. Императрица -
и та немка". Даже в Ставке адмирал Нилов, преданный царю  генерал-адъютант
[тот самый, который вместе с Распутиным и бывшим  директором  департамента
полиции Белецким участвовал в попойках с Манусом], ругал императрицу почем
зря. "Не могу поверить, что она предательница, - разорялся, - но  то,  что
она с ними заодно - это очевидно".
     Защита  Александрой  Федоровной  Распутина  наводила  всех  на  самые
гнусные мысли. Повсюду - в светских салонах, на заседаниях городских  дум,
профсоюзных сходках, в окопах - были уверены, что  между  ними  существует
интимная связь. Генерал Алексеев уведомил царя о том, что солдаты в  своих
письмах постоянно пишут  о  его  жене  и  Распутине.  Сплетни  все  больше
распространялись  и  все   чаще   по   отношению   к   царице   относились
неуважительно.  А.Вырубова  впоследствии  вспоминала:   "В   лазарете,   к
сожалению, слишком привыкли к частому  посещению  Государыни  -  некоторые
офицеры стали держать себя в ее присутствии развязно. Ее Величество  этого
не замечала".  Часто  заглаза  ее  называли  "немкой"  подобно  тому,  как
Марию-Антуанетту ненавидевшие ее  французы  называли  "автриячкой".  Свояк
государя, великий князь Александр Михайлович, пытаясь установить  источник
этих клеветнических измышлений, обратился к одному из депутатов Думы.  Тот
ядовито ответил: "Если царица такая русская патриотка, то  почему  же  она
терпит присутствие этого пьяного скота, который, не стесняясь,  появляется
в обществе германских агентов и их прихвостней?" Как "Сандро" ни старался,
он не нашел, что возразить.
     В конц