вистского  Уральского  совдепа
были общеизвестны.
     Таким образом, Свердлов  предавал  как  немцев,  так  и  собственного
ставленника Яковлева, не ведавшего об истинных намерениях шефа. По  словам
Соколова, "Подписывая одной рукой  полномочия  Яковлева,  Свердлов  другой
рукой подписывал иное. Задержала Царя в  Екатеринбурге,  конечно,  Москва.
Свердлов  обманывал  немцев,  ссылаясь  на  мнимый  предлог  неповиновения
Екатеринбурга".
     Возможно, Яковлев, вначале лишь пешка  в  руках  Свердлова,  в  конце
концов догадался, что на самом деле происходит, и действительно  попытался
вырваться с государем на свободу.
     И  когда  поезд  был  остановлен,  московскому   комиссару   пришлось
подчиниться распоряжению Свердлова. В  сопровождении  второго  состава,  в
котором   находились   красногвардейцы,   царский   поезд   направился   в
Екатеринбург.  На  станции   Екатеринбург-III,   оцепленной   охранниками,
представители Уральского совдепа захватили узников. Яковлев снова связался
со Свердловым,  тот  подтвердил  свое  прежнее  распоряжение  сдать  своих
подопечных местным  властям  и  приказал  уполномоченному  возвращаться  в
Москву. На заседании исполкома выступили с требованием ареста Яковлева. Он
объяснял свои действия тем, что  выполнял  распоряжение  Москвы  доставить
царя в столицу. Опровергнуть его доводы не удалось, тем более, что Яковлев
являлся представителем Свердлова, и его отпустили. Через полгода, как  уже
было сказано, он перешел на сторону белых.
     Поняв, что его обвели вокруг пальца,  Мирбах  был  взбешен.  Свердлов
рассыпался перед ним мелким бесом и, заламывая руки, восклицал:  "Ну,  что
мы можем сделать? У нас еще не  налажен  административный  аппарат,  и  во
многом приходится полагаться на решения местных  советов.  Дайте  время  и
Екатеринбург успокоится". Однако, германский посланник, зная, что номер не
прошел, решил испробовать другой вариант. В  Крыму,  где  собралась  целая
плеяда  великих  князей,  в  мае  появился  один  из  адьютантов  кайзера.
Адьютанту было поручено уведомить членов императорской фамилии, что  любой
из них, кто согласится скрепить своей подписью  Брестский  договор,  будет
объявлен царем всея Руси. После того,  как  все  Романовы  отказались  это
сделать, эмиссар кайзера решил встретиться с  князем  Ф.Юсуповым.  Встреча
эта так и не состоялась, и убийца Распутина избежал соблазна увидеть  себя
увенчанным царской короной.
     Судьба Николая Александровича больше не интересовала  Мирбаха.  Когда
русские монархисты в июне вновь  обратились  к  германскому  посланнику  с
просьбой помочь вырвать царя из рук тюремщиков,  тот  умыл  руки.  "Судьба
Русского Царя зависит только от русского народа, - заявил  он,  по  словам
Кривошеина. - Все  происходящее  с  Россией  есть  вполне  естественное  и
неизбежное последствие победы Германии. Если бы  победа  была  на  стороне
союзников, положение Германии стало бы намного худшим. Повторяется  старая
история: горе побежденным!"
     Поистине, горе побежденным! В начале июля  граф  Мирбах  был  убит  в
здании германской  миссии  сотрудником  ЧК  эсером  Блюмкиным.  Он  и  его
сообщник  были  убеждены,  что  Ленин  и  большевики  предают   революцию.
"Диктатура пролетариата, - восклицали  оба,  -  превратилась  в  диктатуру
Мирбаха!" Через четыре месяца, в ноябре  1918  года  Германия  стала  сама
побежденной.



                              34. ЕКАТЕРИНБУРГ

     Екатеринбург расположен у подножья невысоких гор на восточных склонах
Уральского хребта. На косогоре у Вознесенской горы притулился двухэтажный,
затейливо   разукрашенный   особняк   горного   инженера   и   коммерсанта
Н.Н.Ипатьева. С одной стороны  дома  цокольный  этаж  находился  на  одном
уровне  с  улицей,  с  другой,  обшарпанной  к  склону,  был  ниже  уровня
Вознесенского проспекта и оттого похож на полуподвал. В конце апреля,  как
только царя и императрицу вывезли из Тобольска,  хозяину  дома,  Ипатьеву,
было предписано освободить здание в течение 24 часов. Тотчас после  выезда
домовладельца, прибыли рабочие и спешно обнесли  особняк  высоким  двойным
дощатым забором, отгородившим здание от улицы и  сада.  Стекла  всех  пяти
комнат второго этажа были закрашены белилами: их обитатели не должны  были
видеть, что происходит снаружи. На первом этаже были устроены служебные  и
караульные помещения. Когда все  было  готово,  особняк  получил  зловещее
название "дом специального назначения".
     Когда поезд, в  котором  ехали  государь  и  императрица,  прибыл  на
станцию "Екатеринбург I", сомнений в том,  какие  чувства  испытывают  его
жители к царской чете, не оставалось. У вагонов собралась  толпа,  которая
злобно  кричала:  "Покажите  нам  Романовых!"  Чернь   вела   себя   столь
агрессивно, что, по соглашению с областным совдепом, решено  было  отвести
состав обратно к станции Екатеринбург II. В офицерской  шинели  без  погон
государь вышел из вагона и отнес багаж в уже поданный автомобиль. Рядом  с
ним сели Александра Федоровна и Мария Николаевна.
     Следом за их автомашиной, без конвоя и  охраны  двинулась  еще  одна.
Боковыми улицами пленников доставили к Ипатьевскому дому. У  дверей  стоял
Шая Исаевич Голощекин, член президиума Уральского совета и закадычный друг
Свердлова. "Гражданин Романов, можете  войти  в  дом",  -  произнес  он  с
насмешкой.
     "Как только Государь, Государыня и Мария Николаевна прибыли в дом,  -
вспоминал Чемодуров, - их подвергли грубому обыску. Один из  производивших
обыск выхватил ридикюль из рук Государыни и вызвал замечание Государя: "До
сих пор я имел дело с честными и порядочными людьми". Как  писал  П.Быков,
"Романову было заявлено, что он не в Царском Селе, а  в  Екатеринбурге,  и
что, если он будет вести себя вызывающе, его изолируют  от  семьи,  а  при
повторении привлекут к принудительным работам.  И  Александра,  и  Николай
почувствовали, что с ними шутить  не  станут,  и  подчинились  требованиям
коменданта дома". Поднявшись в  предназначенную  им  комнату,  императрица
начертила на косяке свастику, как символ надежды, и указала дату  прибытия
семьи в Екатеринбург: "17/30 апреля 1918 г.".
     Оставшиеся в Тобольске три великие княжны и наследник  волновались  в
ожидании  известий  от  родителей.  3  мая  на  имя  Кобылинского   пришла
телеграмма, сообщавшая,  что  царская  чета  и  их  спутники  "застряли  в
Екатеринбурге".  Вскоре  из  Екатеринбурга  Теглевой  пришло   письмо   от
горничной Демидовой,  несомненно,  написанное  под  диктовку  императрицы:
"Уложи, пожалуйста, хорошенько аптеку с  лекарствами,  потому  что  у  нас
некоторые вещи пострадали". Государыня сама называла драгоценности условно
"лекарствами". Все драгоценности, привезенные из Царского Села, остались в
Тобольске, поскольку государь и императрица, уезжавшие в спешке, не успели
спрятать их у себя. И теперь, подвергшись тщательному  и  грубому  обыску,
Александра Федоровна распорядилась, чтобы дочери приняли  нужные  меры.  И
великие княжны вместе с горничными, которым они  доверяли,  в  продолжение
нескольких дней зашивали драгоценности в  одежду.  Бриллианты  маскировали
под пуговицы, рубины прятались в корсеты. Работой руководила не  Ольга,  а
Татьяна Николаевна, которую и  узники,  и  охрана  считали  главой  семьи,
оставшейся в Тобольске.
     Разлучать семью у большевиков не было намерения. 11 мая был  снят  со
своей должности полковник Кобылинский,  командовавший  охраной  в  течение
трудных  двенадцати  месяцев,  а  17  мая  охрану,  состоявшую  из  солдат
Царскосельского гарнизона, заменили  екатеринбургскими  красногвардейцами.
Во главе этого отряда, состоявшего почти  сплошь  из  латышей,  был  некто
Родионов. "Хам, грубый зверь, - вспоминал Кобылинский, - он пришел в дом и
тотчас устроил перекличку".  Ему  было  велено  доставить  в  Екатеринбург
остальных членов семьи, как только позволит здоровье цесаревича. Приехав в
Тобольк, Родионов тотчас направился к Алексею  Николаевичу.  Посмотрев  на
него и увидев, что тот в постели, он  ушел,  но  минуту  спустя  вернулся,
решив, что мальчик после его ухода встанет. Он  запретил  великим  княжнам
запирать на ночь дверь, заявив, что имеет право во всякое время входить  к
ним. Однажды утром, подойдя к окну, Анастасия Николаевна увидела на  улице
Глеба, сына доктора Боткина и помахала ему  рукой.  Родионов  выскочил  из
дома  и,  оттолкнув  Боткина-младшего,  завопил:  "На  окна  смотреть   не
разрешается! Товарищи! - воскликнул он, обращаясь к часовым, - стреляйте в
любого, кто осмелится даже взглянуть в ту сторону!"  Анастасия  Николаевна
продолжала улыбаться. Глеб Боткин поклонился ей и ушел.
     К 19 мая Алексей Николаевич почувствовал себя лучше, и  на  следующий
день Нагорный отнес мальчика на пароход "Русь", на котором  царская  семья
приехала в Тобольск минувшим летом. Во время плавания на пароходе Родионов
снова запретил великим княжнам  запираться  на  ночь.  "Комиссар  Родионов
запирает Алексея Николаевича с Нагорным в каюте, - вспоминал Пьер  Жильяр.
- Мы протестуем; ребенок болен, и доктор должен иметь возможность  входить
к нему во всякое время". После того, как Родионов запер наследника  вместе
с  Нагорным  снаружи  замком,  честный  матрос  устроил  скандал:   "Какое
нахальство! Больной мальчик! Нельзя в уборную выйти!"  Родионов,  прищурив
глаза, посмотрел на смельчака.
     На вокзале в Тюмени  швейцарца  разлучили  с  Алексеем  Николаевичем.
Цесаревича поместили в вагон 4  класса,  расположенный  в  конце  состава.
Путешествие  продолжалось  весь  день,  а  в  полночь   поезд   прибыл   в
Екатеринбург. На следующее утро Жильяр выглянул в  окно  и  сквозь  пелену
дождя в последний раз увидел наследника и трех великих княжон.
     "Подано  было  5  извозчиков,  -  показывал  Н.А.Соколову   наставник
цесаревича. - К вагону, в котором находились  дети,  подошел  с  какими-то
комиссарами Родионов.  Через  несколько  минут  мимо  окна  прошел  матрос
Нагорный с больным мальчиком на руках; следом шли великие княжны,  неся  в
руках багаж и личные вещи. Я попытался выйти, чтобы помочь, но меня  грубо
втолкнул назад в вагон часовой. Я возвратился к окну.  Татьяна  Николаевна
выступала последняя, неся  свою  маленькую  собачку,  и  тащила  с  трудом
тяжелый чемодан темного цвета. Шел дождь, и я видел, как  на  каждом  шагу
она попадала в грязь. Нагорный хотел пойти помочь, но был сильно  отброшен
назад одним из комиссаров... Спустя несколько  минут,  экипажи  удалились,
увозя детей по направлению к городу... Разве мог я тогда предположить, что
мне не суждено увидеть их вновь".
     После того, как дети и Нагорный уехали, охранники  стали  сортировать
остальных пассажиров. Генерал-адьютанта  Татищева,  графиню  Гендрикову  и
мадемуазель Шнейдер отправили в  тюрьму,  где  уже  находился,  с  момента
прибытия в Екатеринбург вместе с царской четой,  князь  Долгоруков.  Повар
Харитонов, лакей Трупп и 14-летний поваренок Леонид Седнев были направлены
в Ипатьевский дом к царской семье и доктору Боткину.
     Когда все перечисленные лица были увезены, в вагон вошел  Родионов  и
объявил всем остальным - доктору Деревенко, баронессе  Буксгевден,  Сиднею
Гиббсу и Пьеру Жильяру - что они свободны. Десять дней все четверо жили  в
вагоне 4-го класса - до тех пор, пока  совдеп  приказал  им  уехать.  Лишь
доктор Деревенко остался в Екатеринбурге и жил в  частном  доме.  20  июля
Жильяр и его спутники, арестованные  тюменскими  властями  15  июня,  были
освобождены частями белой армии.
     Прибытие детей в Ипатьевский особняк вызвало бурю восторга. В  первую
ночь Мария спала на полу, уступив свою кровать брату.  Двенадцать  человек
расположились на первом этаже. Государь,  императрица  и  Алексей  жили  в
одной  комнате,  великие  княжны  во  второй,   остальные   комнаты   были
распределены между прочими заключенными.
     Государь и  его  семья  чувствовали  себя  в  Екатеринбурге  поистине
узниками. Охрана их состояла из двух групп - наружной охраны и внутренней.
С наружной части забора и вдоль улицы располагались простые красноармейцы.
Внутренняя охрана  была  сразу  же  специально  подобрана.  Ее  составляли
рабочие местной фабрики братьев Злоказовых. С момента прибытия детей,  как
указывает Соколов, наружная охрана была  набрана  из  рабочих  Сысертского
завода, расположенного верстах в  35  от  Екатеринбурга.  Потом  она  была
пополнена рабочими Злоказовской фабрики. Это были  суровые  революционеры,
закаленные годами тюрем и лишений.  [(Н.А.Соколов  дает  иное  определение
этим "суровым революционерам". Он пишет: "Злоказовская фабрика работала во
время войны на оборону: изготавливала снаряды. Работа на фабрике избавляла
от фронта. Сюда шел самый опасный элемент, преступный по  типу:  дезертир.
Он сразу выплыл на  поверхность  в  дни  смуты,  а  после  большевистского
переворота  создал  его  живую  силу".)]  Трое   охранников,   вооруженных
револьверами, днем и ночью  дежурили  на  втором  этаже,  занятом  царской
семьей и ее приближенными.
     Главным среди охранников был А.Д.Авдеев, высокий, худощавый  мужчина,
который называл царя не иначе, как "кровавый". До того он  был  комиссаром
Злоказовской фабрики и лично отвез хозяина фабрики Н.Ф.Злоказова в острог.
Главой образованного  на  заводе  "делового  совета"  стал  новоиспеченный
комиссар. Он ругал царя как  только  мог.  Внушая  подчиненным,  что  царь
захотел этой войны и три года проливал кровь рабочих. Сам горький пьяница,
Авдеев приучал к пьянству и остальных охранников. По словам лакея Седнева,
охранники воровали вещи царской семьи. Сначала воровали  золото,  серебро,
потом  стали  таскать  белье,  обувь.  Как  и   их   начальник,   "грубые,
распоясанные, с папиросами в зубах, с наглыми ухватками  и  манерами,  они
возбуждали ужас и  отвращение",  -  докладывал  Соколову  камердинер  царя
Чемодуров. Судя по рассказам очевидцев, обращение с царской семьей  вообще
было грубое. Если кто-либо из членов семьи в жаркий  день  просил  открыть
окно, охранники или никак не реагировали  на  просьбу  или  передавали  ее
Авдееву, который отвечал: "Ну их к черту".  Возвращаясь  из  комнаты,  где
жила царская семья, Авдеев, по словам Якимова, сообщал, что его просили  о
чем-то и он отказал "Николашке" и "немке". Он об  этом  радостно  говорил.
Закрываться членам царской семьи запрещалось. Охранники могли войти  в  их
комнаты в любое время. Они грязно ругались,  позволяли  себе  непристойные
шутки,  пели  скабрезные  песни.  Когда  великие  княжны  шли  в  уборную,
красноармейцы,  якобы  для  караула,  шли  за  ними,   заводя   "шутливые"
разговоры, и оставались  у  двери  уборной.  На  стенах  уборной  рисовали
гнусные картинки, изображающие царицу и Распутина, не забывая сообщить  об
этом великой княжне перед ее посещением туалета.
     Разрешалась   лишь   послеобеденная   прогулка,   физическим   трудом
заниматься было запрещено. Время  узники  проводили,  судя  по  показаниям
охранника Медведева, так: "Государь читал,  Государыня  также  читала  или
вместе с дочерьми вышивала или вязала. Наследник делал цепочки  для  своих
игрушек-корабликов. Пели  они  исключительно  духовные  песни",  чтобы  не
слышать непристойных песен, исполняемых у них  под  окнами.  Дни  рождения
проходили почти незамеченными. 19  мая  императору  исполнилось  пятьдесят
лет, 25 мая государыне - сорок шесть.
     Вставали члены царской семьи в восемь часов. Утром у них  была  общая
молитва. Затем вся семья пила чай. К чаю подавался черный хлеб. Обед был в
2 часа, его приносили из совдепа. Суп и котлеты подогревались на спиртовке
и подавались поваром Харитоновым. Обедали вместе с  прислугой.  "Стол  был
без скатерти, ложек, ножей, вилок не хватало",  -  вспоминал  Кобылинский.
Вместе с прислугой обедали и охранники. "Придет  какой-нибудь  и  лезет  в
миску: "Ну, с вас довольно". "Однажды Авдеев сидел за  столом  в  фуражке,
без кителя, куря папиросу. Когда  ели  битки,  он  взял  свою  тарелку  и,
протянув  руку  между  Их  Величествами,  -  показывал  Жильяр   со   слов
Чемодурова, - стал брать в свою тарелку битки. Положив их на  тарелку,  он
согнул локоть и ударил локтем Государя в лицо".
     Нагорный, успевший нажить себе врага в лице Родионова, снова попал  в
переплет. Охранники настаивали на том, чтобы у наследника была  лишь  одна
пара обуви. Нагорный стал возражать: нужны две пары, если одна  промокнет,
должна быть смена. Вскоре после этого один из охранников, заметив  золотую
цепочку у кровати цесаревича, на которой висели образки, позарился на нее.
Возмущенный Нагорный остановил вора. Это была  последняя  служба,  которую
верный матрос сослужил Алексею  Николаевичу.  Его  тотчас  же  арестовали.
Жильяр так описывает этот эпизод: "Однажды я проходил  вместе  с  доктором
Деревенко и моим коллегой Гиббсом мимо дома Ипатьева, и мы заметили у дома
двух извозчиков, которых окружало большое число красноармейцев. Каково  же
было наше волнение, когда мы  увидели  в  первом  экипаже  Седнева  (лакея
великих княжен) между двумя конвоирами. Нагорный  приближался  ко  второму
экипажу. Держась за края  экипажа,  он  поднялся  на  подножку  и,  подняв
голову, заметил всех нас троих, неподвижно стоящих в нескольких  шагах  от
него. Посмотрев на нас пристально несколько секунд, он затем сел в экипаж,
не сделав ни одного жеста, который мог бы выдать нас. Экипажи тронулись по
направлению к тюрьме".
     Нагорного поместили в ту же камеру, где находился  депортированный  в
Екатеринбург князь Львов, первый премьер-министр Временного правительства.
Заключение честного моряка продолжалось  недолго.  Через  четыре  дня  его
увели и расстреляли.
     После ареста Нагорного выносить Алексея Николаевича  в  сад  пришлось
самому государю. Там он усаживал сына на стул, где мальчик и  сидел,  пока
его близкие прогуливались под неусыпным оком конвоиров. По словам Жильяра,
охранники "были удивлены простотой их узников,  были  удивлены  их  мягким
обращением  и  порабощены  искренностью  их  достоинства,  и   скоро   они
почувствовали себя  во  власти  тех,  кого  они  думали  держать  в  своем
подчинении". "У меня создалось в душе  впечатление  от  них  ото  всех,  -
заявил  судебному  следователю  Соколову  Якимов,  один   из   охранников,
захваченных войсками белых. - Царь был уже  немолодой.  В  бороде  у  него
пошла  седина...  На  нем  была   солдатская   гимнастерка,   подпоясанная
офицерским ремнем  с  пряжкой.  Пряжка  была  желтая...  Гимнастерка  была
защитного цвета, такого же, как брюки, и старые стоптанные сапоги. Глаза у
него были хорошие, добрые... Вообще он на меня производил впечатление  как
человек добрый, простой, откровенный, разговорчивый. Так и  казалось,  что
вот-вот он заговорит  с  тобой,  и,  как  мне  казалось,  ему  охота  была
поговорить с нами. Царица была совсем на него непохожая. Взгляд у нее  был
строгий, фигура и манеры ее были как у женщины гордой, важной. Мы, бывало,
в своей компании разговаривали про них, и все  мы  думали,  что  она,  как
есть, похожа на Царицу. На вид она была старше его. У нее  в  висках  была
заметна седина, лицо у нее было уже женщины не  молодой,  а  старой...  От
моих мыслей прежних про Царя, с какими я шел в охрану, ничего не осталось.
Как я их своими глазами  поглядел  несколько  раз,  я  стал  душой  к  ним
относиться, совсем по-другому: мне  стало  их  жалко.  Чистую  правду  вам
говорю. Хотите верьте, хотите - нет, только я все твердил про себя: "Пусть
бы они убежали..."
     Прежде чем местные власти заставили Пьера Жильяра вместе с Гиббсом  и
баронессой Буксгевден уехать из города, швейцарец  несколько  раз  посетил
Томаса Г.  Престона,  британского  консула  в  Екатеринбурге,  умоляя  его
принять  меры  к  спасению  царской  семьи.  Но   Престон   был   настроен
пессимистически.
     "Мы часами обсуждали способы спасения царской семьи