(еще  в
постели), встаю в 12 часов. Закон Божий с Татьяной, Марией,  Анастасией  и
Алексеем. Немецкий 3 раза с Татьяной и I раз с Мари и чтение  с  Татьяной.
Потом шью, вышиваю, рисую целый  день  с  очками,  глаза  ослабели,  читаю
"хорошие книги", люблю очень Библию, и время от времени романы. Грущу, что
они могут гулять только на дворе за досками, но, по крайней мере,  не  без
воздуха, благодарны и за это. Он  [Государь]  прямо  поразителен  -  такая
крепость духа, хотя бесконечно страдает за страну... Все  остальные  члены
семьи такие храбрые и хорошие и никогда не жалуются. Маленький - ангел.  Я
обедаю с ним, завтракаю тоже, только иногда  схожу  вниз.  ...Мирское  все
проходит: дома и вещи отняты и испорчены, друзья в разлуке, живешь изо дня
в день. В Боге все, и природа никогда не  изменяется.  Вокруг  вижу  много
церквей (тянет их посетить) и  горы.  Волков  [камердинер]  везет  меня  в
кресле в церковь - только через улицу - из сада прохожу пешком.  Некоторые
люди кланяются и нас благословляют,  другие  не  смеют...  Какая  я  стала
старая, но чувствую себя матерью этой страны  и  страдаю,  как  за  своего
ребенка и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения.
Ты знаешь, что нельзя вырвать  любовь  из  моего  сердца  и  Россию  тоже,
несмотря на черную  неблагодарность  к  Государю,  которая  разрывает  мое
сердце, - но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она  окрепнет.
Господь, смилуйся и спаси Россию!.."
     В письме от 15 декабря 1917 года государыня сообщала Анне  Вырубовой:
"Чудные дни - яркое солнце, все розовое блестит - инеем  покрыто,  светлые
лунные ночи. Наверно, идеально на горе, а  они  бродят  по  двору...  Вяжу
маленькому [Алексею] теперь чулки, он попросил пару, его в дырах... У Папы
[Государя] брюки страшно заштопаны тоже, рубашки у дочек в дырах... У Мамы
[Императрицы] масса седых волос. Анастасия очень  толстая  (ее  отчаяние),
как Мари раньше была, большая, крупная до талии,  потом  короткие  ноги  -
надеюсь, что растет еще. Ольга худая, Татьяна тоже".
     В декабре ударили сибирские морозы. Термометр упал  до  68'мороза  по
Фаренгейту, реки покрылись льдом, ни двойные рамы, ни стены не защищали от
стужи. Угловая комната, в которой спали великие княжны,  превратились,  по
словам Жильяра, в настоящий ледник. Целый день в гостиной  топилась  печь,
но температура в доме не поднималась выше 12'С. Сидя у  огня,  императрица
зябла и с трудом  шевелила  окоченевшими  пальцами,  с  трудом  державшими
вязальные спицы.
     Для Алексея Николаевича зима была порой веселья,  домашнего  тепла  и
уюта. 18 января 1918 года он радостно сообщал Анне Вырубовой: "Сегодня  29
град. мороза, и сильный ветер, и солнце. Гуляли - ходил на лыжах по двору.
Вчера играл с Татьяной и Жиликом [Пьером Жильяром] французскую пьесу.  Все
готовят еще другие комедии. Есть у нас хороших несколько солдат, с ними  я
играю в караульном помещении в шашки... Пора идти к завтраку... Храни тебя
Господь. А."
     Всю зиму наследник был здоров и весел. Несмотря на  холодную  погоду,
он ежедневно гулял с отцом,  надев  валенки,  пальто  и  шапку.  Часто  их
сопровождали и великие  княжны,  облачавшиеся  в  серые  шубки  и  меховые
шапочки. Пока государь быстрым походным шагом прогуливался из одного конца
двора в другой - дочери едва  поспевали  за  отцом  -  Алексей  Николаевич
заглядывал  в  сараи,  подбирая   ржавые   гвозди   и   обрывки   бечевки:
"Пригодятся", - объяснял он наставнику. После второго завтрака он  ложился
на диван, а Жильяр в это время читал ему вслух.  Потом  снова  выходил  во
двор и гулял с отцом и сестрами. Вернувшись домой,  государь  занимался  с
сыном историей. В четыре подавался чай. Затем, писала Анастасия Николаевна
Анне Вырубовой: "Сидим много на окнах и развлекаемся, глядя на гуляющих".
     Для четырех великих княжон - сильных и здоровых девушек (зимой  Ольге
исполнилось двадцать два года, Татьяне - двадцать, Марии - восемнадцать  и
Анастасии - шестнадцать) -  жизнь  в  губернаторском  доме  была  сплошной
мукой. Чтобы как-то развлечь девочек, Жильяр и Гиббс ставили с ними сценки
из пьес. Скоро все захотели участвовать в  домашних  постановках.  Николай
Александрович  и  Александра  Федоровна  тщательно  составляли   программы
спектаклей. В пьесе "Медведь" государь исполнял  роль  помещика  Смирнова.
Алексей Николаевич соглашался на любую  роль,  какую  ему  предлагали,  и,
приклеив  бороду,  произносил  сиплым  голосом  нужные   реплики.   Только
лейб-медик Е.С.Боткин отказывался  от  активного  участия  в  постановках:
дескать, зрители тоже необходимы. Несговорчивость доктора была  наследнику
не по душе, и он решил уломать его.  Однажды  после  обеда  он  подошел  к
доктору и заявил:  "Хочу  поговорить  с  вами,  Евгений  Сергеевич".  Взяв
доктора  под  руку,  мальчик  стал  с   ним   прохаживаться   взад-вперед,
втолковывая упрямцу, что никто лучше него не сумеет сыграть  роль  старого
деревенского  доктора.  Боткин  не  устоял  перед   таким   аргументом   и
согласился.
     После обеда семья и ее приближенные собирались у огня, пили чай, кофе
или какао, чтобы согреться. Николай Александрович читал  вслух,  остальные
играли в тихие игры, великие княжны занимались рукоделием.
     В Рождество узники особенно почувствовали свое единение.  "Государыня
и Великие Княжны в течение долгого времени готовили по подарку для каждого
из нас и из прислуги,  -  вспоминал  П.Жильяр.  -  Ее  Величество  раздала
несколько шерстяных жилетов, которые сама связала". Во время  литургии,  в
Рождество, дьякон, по приказанию  священника  Васильева,  провозгласил  за
молебном многолетие царской семье по старой формуле. Это  вызвало  бурю  в
солдатской среде, пишет Н.А.Соколов. Священника  едва  не  убили.  Солдаты
постановили запретить царской семье  посещать  церковь.  Это  было  тяжким
ударом для всех, особенно  для  государыни:  теперь  можно  было  молиться
только  дома  под  наблюдением  солдат.  Надзор  стал   строже,   начались
притеснения.
     Однажды после того, как была установлена внутренняя охрана, вспоминал
один из стражей, "часов около II вечера я вышел в коридор и услышал вверху
необычайный шум... В этот день у Романовых был какой-то семейный праздник,
а обед у них затянулся до поздней ночи, - шум все усиливался, и вскоре  по
лестнице сверху стала спускаться веселая  компания,  состоявшая  из  семьи
Романовых и их свиты, разодетая в праздничные наряды. Впереди шел Николай,
одетый в казачью форму с полковничьими погонами и  черкесским  кинжалом  у
пояса.  Вся  компания  прошла  в  комнату  преподавателя  Гиббеса,  где  и
повеселилась до 2 часов ночи". Утром охранник доложил об  этом  товарищам.
Солдаты зашумели: "Их надо  обыскать.  У  них  есть  оружие".  Кобылинский
подошел к Николаю Александровичу и изъял у него кинжал.
     После  этого  эпизода  произошел  другой.   По   мере   большевизации
Тобольска, солдаты 2-го полка становились все более враждебно настроенными
к царской семье. Они выбрали солдатский комитет, то и  дело  вступавший  в
конфликт с полковником Кобылинским. Вскоре 100 голосами против 85  комитет
постановил, чтобы офицеры, в том  числе  и  царь,  сняли  погоны.  Сначала
Николай  Александрович  отказался  повиноваться.  Полковничьи  погоны   он
получил от отца, императора Александра III, и никогда не  присваивал  себе
более высокого  чина,  даже  будучи  верховным  главнокомандующим  Русской
армией. Кобылинский долго боролся с солдатами, пишет Соколов, "грозя им  и
английским королем, и германским императором". Солдаты стояли на  своем  и
угрожали Государю насилием.  Пьер  Жильяр  писал:  "После  обедни  генерал
Татищев и князь Долгоруков приблизились к императору и просили  его  снять
погоны, чтобы избегнуть наглой демонстрации со стороны солдат.  Император,
по-видимому, возмущен,  но  затем,  обменявшись  взглядами  и  несколькими
словами с императрицею, он овладел собою и соглашается снять погоны,  ради
благополучия своих близких... Император надел кавказскую черкеску, которая
всегда носится без погон. Что касается Алексея Николаевича, то он  спрятал
свои погоны под башлык".
     Преданный царской семье Кобылинский более не  в  силах  был  терпеть.
Давая впоследствии показания Н.А.Соколову,  он  рассказывал:  "Нервы  были
натянуты до последней крайности... Я не выдержал. Я понял, что больше  нет
у меня власти, и почувствовал полное  свое  бессилие.  Я  пошел  в  дом  и
попросил Теглеву [няню] доложить царю, что мне нужно его видеть.  Государь
принял  меня  в  ее  комнате.  Я  сказал  ему:  "Ваше  величество,  власть
выскользает из моих рук... Я не могу больше быть вам полезным. Если вы мне
разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше  не
могу".  Государь  обнял  меня  одной  рукой...  Он  сказал  мне:  "Евгений
Степанович, от себя, жены и детей я вас прошу остаться. Вы видите, мы  все
терпим. Надо и вам потерпеть". Потом он обнял меня, и мы  поцеловались.  Я
остался и решил терпеть." Решение Кобылинского оказалось наруку  государю,
поскольку 8 февраля 1918 года солдатский комитет постановил, что Панкратов
и  Никольский  должны  убраться  восвояси.   Одновременно   большевистское
правительство начало демобилизацию русской армии. Жильяр записал  в  своем
дневнике: "Среда, 13  февраля.  Император  сообщил  мне,  что,  вследствии
демобилизации армии, многие возрасты отпущены. Все старые солдаты (лучшие)
должны нас покинуть. У Императора очень озабоченный  вид  вследствие  этой
перспективы, так как смена может иметь для  нас  неприятные  последствия".
Два дня спустя он отметил: "Некоторые солдаты уже  уехали.  Они  приходили
тайком проститься с Государем и Царскою Семьею".
     Попытка царской  семьи  попрощаться  с  солдатами  4-го  лейб-гвардии
Стрелкового полка дорого ей обошлась. В январе, когда выпало много  снегу,
император, его семья, свита и некоторые солдаты охраны  в  течение  десяти
дней сооружали во дворе ледяную гору. Жильяр  так  описывал  это  событие:
"Князь Долгоруков и я сегодня поливали водою  ледяную  гору.  Мы  принесли
тридцать ведер. Стало так холодно, что вода замерзала во  время  переноски
от кухонного крана до горы. От наших ведер и горы шел пар.  С  завтрешнего
дня дети могут кататься с ледяной горы".
     Алексей,  Анастасия  и  Мария   Николаевны   придумывали   забавы   -
скатывались с горы, падали в  снег  и  с  громким  хохотом  кувыркались  в
сугробах. В начале марта  Николай  Александрович  и  Александра  Федоровна
поднялись на ледяную гору, чтобы взглянуть на отъезд стрелков 4-го  полка.
Солдатский комитет заявил, что царь и императрица  подвергают  свою  жизнь
опасности, и если в них кто-то выстрелит со стороны улицы,  за  это  будет
нести ответственность комитет. Поэтому было решено  ледяную  гору  снести.
"Солдаты пришли вечером, как злоумышленники (они сознавали, что  поступают
гадко), разрушить гору кирками. Дети в отчаянии", - писал Пьер Жильяр.
     Новые охранники, присланные из запасных батальонов, расквартированных
в   Царском   Селе,   были   еще   молодые   люди,   распропагандированные
революционерами. Многие из них получали удовольствие, досаждая узникам. На
качелях, на которых качались великие княжны, они вырезали площадные слова.
Первым их "художество" обнаружил Алексей, но, прежде чем  наследник  успел
изучить надписи, государь снял сидения. После этого  солдаты  развлекались
тем, что рисовали непристойные картинки и писали бранные слова на  заборе,
рассчитывая, что великие княжны непременно увидят их.
     В продолжение всей зимы Кобылинскому приходилось вступать в конфликты
с солдатами. Причины были как финансовые, так и  политические.  Приехав  в
Тобольск, полковник имел при себе значительную сумму денег, из которой ему
следовало оплачивать столовые расходы царской семьи. Из этого же источника
шло  жалованье  прислуге.  Что  же  касается  содержания  караульных,  эти
средства должны были быть выделены Временным правительством  особо.  После
захвата  власти  большевиками,  средства  эти   перестали   поступать,   и
Кобылинскому пришлось платить солдатам  из  средств,  находившихся  в  его
распоряжении. Когда  деньги  кончились,  Кобылинский,  пишет  Н.А.Соколов,
достал денег на содержание царя и его семьи под вексель  за  своей  личной
подписью и подписями Татищева и  Долгорукова.  Находившийся  в  Петрограде
граф Бенкендорф обращался в правительственные  учреждения  с  просьбой  об
ассигновании средств на содержание государя и  его  близких.  Когда  стало
известно о стесненных обстоятельствах, в которых оказался  царь,  отовсюду
посыпались  предложения  в  финансовой  поддержке  царской   семьи.   Один
иностранный посол, не назвавший себя,  ассигновал  сумму,  которой  должно
было хватить на полгода. Известный русский деятель предложил  еще  большую
сумму. Графу Бенкендорфу удалось получить 200 000 рублей.  Эти  деньги  он
послал в Тобольск, но они, к несчастью, до адресата не дошли, а  попали  в
чужие руки.
     "Пришлось жить в кредит, - показывал Соколову полковник  Кобылинский.
- Наконец, повар Харитонов стал мне говорить, что больше "не  верят",  что
скоро и отпускать  в  кредит  больше  не  будут".  Но  в  это  время  один
тобольский купец, симпатизировавший царю, пожертвовал 20 000 рублей.  Дело
кончилось тем, писал Пьер Жильяр, что Кобылинский  получил  телеграмму,  в
которой сообщалось следующее: "Начиная с I-го  марта,  Николай  Романов  с
семейством должны быть поставлены на солдатский паек, и на  каждого  члена
царской семьи будет отпускаться  600  рублей  ежемесячно,  отчисляемых  из
процентов с ее личного состояния". До настоящего времени все расходы  были
оплачиваемы государством. Таким образом, весь дом должен был  существовать
на 4 200 рублей в месяц, так как царская семья состояла  из  семи  лиц.  В
данное время один рубль составлял  приблизительно  стоимость  одной  пятой
части своей нарицательной цены". Императрица, которой пришлось столкнуться
с проблемами экономики, обратилась к П.Жильяру  с  просьбой  помочь  ей  в
расчете бюджета семьи.
     "Государь, - записал в дневнике наставник, - сообщает нам с усмешкою,
что так как все теперь устраивают комиссии, то он также  устраивает  одну,
чтобы вести дела общежития. В состав  комиссии  войдут  князь  Долгоруков,
генерал-адьютант Татищев и  я.  После  обеда  мы  созываем  "заседание"  и
приходим  к  заключению,  что  следует  уменьшить  личный  состав   нашего
общежития. Нам становится грустно, так как приходится отпустить  10  слуг,
из которых большинство имели свои семейства вместе  с  ними  в  Тобольске.
Объявляя эту новость их Величествам, мы видим, что  она  огорчает  их.  Им
приходится расстаться  с  прислугой,  преданность  которой  царской  семье
обернется для них нуждой".
     Самозванные хозяева ввели строгий режим для царя и его семейства.  Из
рациона сразу же были исключены масло,  кофе  и  сливки.  Узнав  об  этом,
местные жители стали присылать царственным узникам яйца, сласти  и  прочую
снедь. Гостинцы эти  императрица  называла  "даром,  ниспосланным  Небом".
Размышляя о русской натуре, Александра  Федоровна  писала:  "Странность  в
русском характере -  человек  скоро  делается  гадким,  плохим,  жестоким,
безрассудным, но и одинаково быстро он может стать другим".
     Иногда тобольским узникам казалось, что они живут на далекой планете,
одинокие, заброшенные, беспомощные. "Воскресенье масляницы, - записал 4\17
марта Жильяр. - Все веселятся. Сани то и дело проезжают мимо  наших  окон;
слышны звонки, бубенчики, гармонии, песни... Дети начинают  скучать...  Их
Величества, несмотря на увеличивающееся со дня на день  уныние,  надеются,
что среди верных им людей  все  же  найдется  несколько  человек,  которые
постараются их освободить. Никогда условия не были более благоприятны  для
бегства, так как в Тобольске нет  еще  представителя  власти  большевиков.
Было  бы  очень  легко,  при  участии   полковника   Кобылинского,   давно
расположенного к  нам,  обмануть  дерзкое  и  вместе  с  тем  небдительное
наблюдение за нами нашей  охраны.  Достаточно  было  бы,  чтобы  несколько
энергичных людей действовали извне по плану и решительно".



                         33. "ХОРОШИЕ РУССКИЕ ЛЮДИ"

     Вырваться из  плена...  Эта  мысль  все  чаще  занимала  умы  узников
губернаторского дома. Поначалу необходимости в этом они не  видели.  Разве
Керенский не обещал царской семье безопасность? Разве  не  уверял,  что  в
Тобольске ей придется провести только одну  зиму?  "Оттуда,  полагали  мы,
можно  будет  отправить  их  всех  за  границу  через  Японию",  -   писал
впоследствии Керенский.
     Вопреки заверениям Керенского,  еще  до  большевистского  переворота,
среди русских находились лица, тайно готовившие освобождение императорской
семьи.  В  Москве  и  Петрограде  существовали   обладавшие   достаточными
средствами мощные монархические группы. Все упиралось не в  финансы,  а  в
наличие четкого плана и координацию действий. Дело  осложнялось  тем,  что
Николай Александрович поставил условием не разлучать членов семьи. Вывезти
же одновременно несколько женщин  и  болезненного  мальчика  оказалось  бы
делом непростым. Понадобились бы лошади, провиант и верные солдаты.  Летом
потребовались бы экипажи и лодки, зимой - сани, и, возможно, поезд.
     Вскоре после эвакуации царской семьи  в  Тобольск  ряд  монархических
организаций  начали  направлять  туда  своих  представителей.  Среди   них
находились и  бывшие  офицеры.  Под  вымышленными  именами  они  приезжали
поездом в Тюмень, оттуда на пароходе добирались до Тобольска. Таинственные
гости с  холеными  бородами  и  явно  петроградским  произношением  быстро
находили общий язык с состоятельными тоболяками -  купцами  и  торговцами.
Они произносили туманные  фразы  по  поводу  императорской  семьи,  давали
какие-то обещания им,  ничего  не  сделав,  вдруг  исчезали.  Связаться  с
императорской семьей сначала не составляло  труда.  Слуги  и  приближенные
государя свободно входили и выходили из  губернаторского  дома,  передавая
письма, посылки и  подарки.  Но,  обнаружив,  что  их  пытаются  провести,
конвойные возмутились. Особенно неуклюжей была попытка обмана  со  стороны
Маргариты Хитровой, простой девушки, привязанной к  великой  княжне  Ольге
Николаевне. По своей воле она  приехала  из  Петрограда,  чтобы  разделить
ссылку с царской семьей. В Тобольск она привезла пачку  писем,  зашитых  в
подушку.  По  приезде  ее  обыскали,  и  из  подушки  высыпались   письма.
Содержание их было безобидным, но  караульные  подняли  скандал,  и  после
этого доступ к царской семье стал затруднен.
     Главным   затруднением   для   вывоза   семьи   явилось    отсутствие
координационного центра. Многочисленные монархические  группы  действовали
порознь  и  косились  друг  на  друга.  Вдовствующая   императрица   Мария
Федоровна, решив взять дело спасения сына и его домочадцев  в  свои  руки,
направила к Тобольскому епископу Гермогену офицера, чтобы  искать  у  него
помощи. "Владыко, -  взывала  она  в  письме,  -  ты  носишь  имя  святого
Гермогена, который боролся за Русь, - это предзнаменование. Теперь  настал
черед тебе  спасти  Родину".  Аналогичные  намерения  провозгласили  члены
петроградской группы, некогда близкие  к  Распутину  и  Вырубовой.  Считая
императрицу своей  покровительницей,  они  потребовали  указать  им  лицо,
которое станет направлять их усилия для ее спасения. Чтобы собрать  нужные
средства, многое сделали граф  Бенкендорф  и  ряд  бывших  государственных
деятелей. Действуя порознь, они тратили понапрасну силы в денежных заботах
и спорах о том, на кого  возложить  почетную  обязанность  спасти  царскую
семью.
     И вот такой лидер появился в лице Бориса Соловьева.  Обосновавшись  в
Тюмени, он держал в своих руках нити, связывавшие его со  всеми  группами,
стреми