Михайлович,  находивший  это   вполне
закономерным развитием событий.
     Подобным образом рассуждал и царь, что видно из его писем:  "Подумай,
женушка  моя,  не  прийти  ли  тебе  на  помощь  к  муженьку,   когда   он
отсутствует", - писал он жизнерадостно  после  отъезда  в  Ставку.  "Какая
жалость, что ты не исполняешь такой обязанности, давно уже, или хотя бы на
время войны". В письме от 23 сентября 1916 года император  указывал:  "Да,
действительно, тебе надо бы быть моими глазами и  ушами  там,  в  столице,
пока мне приходится сидеть здесь. На твоей обязанности лежит  поддерживать
согласие и единение среди министров - этим ты  приносишь  огромную  пользу
мне и нашей стране! Я так счастлив, что ты, наконец, нашла себе подходящее
дело! Теперь я, конечно, буду спокоен и не буду мучиться, по крайней мере,
о внутренних делах".
     На  следующий  день  он  сообщал  супруге:  "Ты  действительно  очень
поможешь мне, если поговоришь с министрами и будешь за ними наблюдать".  В
тех случаях, когда императрица чувствовала себя неуверенной  и  извинялась
за свою дерзость,  царь  ее  успокаивал:  "Тебе  не  в  чем  винить  себя,
напротив, я должен быть признателен тебе за то, что в этом серьезном  деле
благодаря тебе достигнут такой успех".
     После того, как сам царь попросил у супруги помощи, императрица стала
стараться изо  всех  сил.  Пытаясь  достичь  "согласия  и  единения  среди
министров",  при  управлении  внутренними  делами  она  проявила   ту   же
решительность и упрямство, как и при борьбе за жизнь сына. Не имея  опыта,
государыня совершала множество  грубейших  ошибок.  Она  наугад  подбирала
людей и принимала к сведению факты,  не  умея  определить,  правду  ли  ей
сообщают, и зачастую полагаясь на впечатления, вынесенные из одной краткой
встречи с тем или иным лицом. Со временем  ее  уверенность  в  собственных
силах окрепла, и в сентябре 1916 года  императрица  с  гордостью  сообщала
мужу: "Я больше уже ни капли не стесняюсь и не боюсь  министров  и  говорю
по-русски с быстротой водопада!!"
     Распутин был не только  советчиком  императрицы,  но  и  мерилом  для
оценки людей. "Хорошие" люди следовали советам "старца"  и  почитали  его.
"Дурные" же  люди  его  ненавидели  и  сочиняли  про  него  отвратительные
небылицы. Старания "хороших" людей должны быть вознаграждены,  поэтому  их
следует назначать на важные должности. От "дурных"  людей  не  может  быть
никакого проку, поэтому тех из них, которые занимают ответственные  посты,
следует снять. Александру Федоровну не очень-то заботило, обладает ли  тот
или иной кандидат  на  должность  соответствующими  знаниями  или  опытом.
Главное, чтобы его назначение было одобрено "божьим  человеком".  Симпатии
данного лица к Распутину были гораздо важнее умения разбираться в вопросах
снабжения боеприпасами, дипломатии или продовольствия.
     Каждый новый кандидат в члены Совета Министров  оценивался  следующим
образом: "Он любит нашего Друга... Он почитает нашего  друга  Друга...  Он
называет нашего Друга отцом Григорием... А не враг ли он нашему Другу?"  В
отличии от Думы, само существование которой императрица  воспринимала  как
пощечину  самодержавию,  к  Совету  Министров  царица  относилась  как   к
законному   органу,   члены   которого   назначаются   государем,    несут
ответственность только перед ним и нужны для управления  государством.  Но
Александра Федоровна не могла допустить, чтобы кто-то из министров перечил
царю. Если какой-то министр  был  несогласен  с  государем,  у  императора
тотчас возникало подозрение, что он сотрудничает  с  Думой,  и  мысль  эта
приводила ее в бешенство.
     Для нее идеалом министра был престарелый Иван  Логгинович  Горемыкин.
Уступивший в 1906 году свой пост Столыпину, Горемыкин вновь  был  назначен
председателем   Совета   Министров   перед    началом    мировой    войны.
Семидесятишестилетний  болезненный  старик,  Горемыкин  не  питал  никаких
иллюзий относительно той роли, какую ему предстояло сыграть.  Еще  в  1896
году Победоносцев писал  императору,  что  Горемыкину  следует  отдохнуть,
иначе он "не переживет и зиму". Горемыкин неоднократно и тщетно  обращался
к царю с просьбой освободить его от этой должности.  "Государь  не  видит,
что уже свечи зажжены вокруг моего гроба  и  только  меня  и  ожидают  для
отпевания", - заявлял он печально.
     Однако   царь   слишком    ценил    старомодное    верноподданические
представления Горемыкина о самодержавии и роли  царского  министра,  чтобы
уволить его в отставку. "Я  человек  старой  школы,  для  меня  Высочайшее
повеление - закон,  -  заявлял  престарелый  политик.  -  В  моей  совести
Государь Император -  Помазанник  Божий,  носитель  верховной  власти.  Он
олицетворяет Собою Россию. Ему сорок семь лет,  и  распоряжается  судьбами
русского  народа  не  со  вчерашнего  дня.  Когда  воля  такого   человека
определилась, и путь действий принят, верноподданные  должны  подчиниться,
каковы бы ни были последствия. А там дальше - Божья воля. Так я думаю и  в
этом сознании умру". Неудивительно, что императрица  была  в  восторге  от
Горемыкина, которого любовно называла "Стариком". "Он все так четко  видит
и понимает, одно удовольствие с ним разговаривать", - заявляла она.
     Насколько отличались воззрения Горемыкина наряду с его  взглядами  на
роль самодержавия от точки зрения других министров, стало особенно заметно
во время правительственного кризиса, выразившегося после  решения  Николая
II возглавить армию. Из всех министров лишь  Горемыкин  поддержал  решение
государя.
     Тщетно обращался престарелый  премьер  к  министрам:  "Призываю  вас,
господа, перед лицом событий чрезвычайной важности, склониться перед волей
Его Величества, оказать Ему свою полную поддержку в этот час  испытаний  и
отдать все  свои  силы,  чтобы  послужить  Государю".  Когда  ему  в  этом
отказали, Горемыкин устало произнес: "Прошу уведомить Государя, что  я  не
подхожу для этой роли и что нужно заменить  меня  лицом,  придерживающимся
более современных взглядов. Буду благодарен вам за эту услугу".
     Однако, поскольку царь отказался последовать их  совету,  большинство
членов Совета Министров решили сами  продать  в  отставку.  "Наш  долг,  -
заявил министр иностранных дел С.Д.Сазонов, - откровенно сказать царю, что
при складывающейся обстановке  мы  не  можем  управлять  страной,  что  мы
бессильны управлять по совести, что мы вредны нашей Родине...  Кабинет  не
может выполнять своих функций, если он не пользуется  доверием  Государя".
Было составлено коллективное письмо об отставке,  подписанное  восемью  из
тридцати министров, которое и было вручено императору. На Николая  II  оно
не оказало никакого воздействия.  Император  вызвал  министров  в  Царскую
Ставку и заявил, что до тех пор, пока он не сочтет нужным заменить их,  он
не разрешает им покинуть свои посты.
     Спустя несколько дней в письме Александре Федоровне царь рассуждал  о
пропасти, разделявшей его и министров: "Меня удивляет поведение  некоторых
министров. Я думаю, что они поняли мои намерения после всего того,  что  я
им сказал на том памятном вечернем заседании. Что делать -  тем  хуже  для
них. Они побоялись распустить Думу - это сделано. Я приехал сюда и сместил
Н. [великого князя Николая Николаевича]  вопреки  их  рекомендациям;  люди
восприняли это решение как естественное и, так же как и  мы,  поняли  его.
Доказательством  тому  служит  множество  телеграмм,  которые  я  отовсюду
получаю, причем, с самым трогательным содержанием. Все  это  указывает  на
одно: министры всегда живут в городе и  знают  страшно  мало  о  том,  что
происходит во всей стране. Здесь я могу  более  точно  определить,  каковы
настоящие настроения среди разных слоев населения...  Петроград  и  Москва
представляют собой единственное исключение на карте родины".
     Императрица  была  занята  не  столько  изучением  мотивов  поведения
министров, сколько тем, что снять с постов всех, кто подписал письмо. И  в
течении  последующих  шестнадцати  месяцев  продолжалась   эта   печальная
картина: отстранение от должностей, перетасовка, интриги. За этот период в
России сменилось четыре премьер-министра, пять министров  внутренних  дел,
четыре министра земледелия и три военных министра:  "После  середины  1915
года, - писал Флоринский, - группа вполне достойных и  знающих  свое  дело
людей,  находившихся  на  вершине  бюрократической  пирамиды,   распалась,
уступив место плеяде быстро меняющих друг  друга  ставленников  Распутина.
Это было поразительное, необычное и жалкое зрелище, какого еще никогда  не
бывало в истории ни одной цивилизованной нации".
     Два лица, подписавших письмо, были смещены без  объявления  причин  в
начале  октября.  Ими  были  министр  внутренних  дел  князь  Щербатов   и
оберпрокурор Священного Синода Самарин. В ноябре наступил  черед  министра
земледелия Кривошеева, в январе 1916 года  -  государственного  контролера
Харитонова. В феврале был смещен и верный Горемыкин.  "Министры  не  хотят
работать со старым Горемыкиным, поэтому, после моего  возвращения,  должны
произойти некоторые перемены", - писал  Николай  II.  Вначале  императрица
противилась его намерению. "Если ты полагаешь,  что  он  каким-то  образом
мешает тебе, - писала она, -  то  лучше  его  сместить.  Но  если  ты  его
оставишь, он будет стараться и служить верой и правдой... На  мой  взгляд,
лучше, лучше сместить бастующих министров, а не председателя, который  еще
великолепно будет служить, если ему в сотрудники дадут приличных, честных,
благонамеренных людей. Он только и живет для службы тебе и  твоей  стране,
знает,  что  дни  его  сочтены,  и  не  боится  смерти  от  старости,  или
насильственной смерти от ножа или выстрела". Распутину  тоже  не  хотелось
терять Горемыкина. "Он не может себе представить, что Старик будет смещен,
и все это время он волнуется и  ломает  себе  голову.  Говорит,  он  такой
умница, и когда остальные затевают свару, он лишь сидит,  опустив  голову,
потому что понимает: сегодня толпа вопит, а завтра радуется,  и  не  стоит
поддаваться ударам волн то с одной, то с другой стороны".
     Однако,  руководимое  немощным   Горемыкиным,   правительство   почти
перестало  функционировать.  Министры  избегали  или  игнорировали  своего
председателя. Когда премьер появлялся  в  Думе,  его  встречали  шиканьем,
мешали ему говорить. И царь, и императрица, и сам Горемыкин понимали,  что
так продолжаться не  может.  "Я  ломаю  голову  над  тем,  кого  назначить
преемником Старика", - писал Николай II. Александра  Федоровна  с  грустью
согласилась, и какое-то время оба думали над тем, чтобы назначить на  этот
пост Александра Хвостова, консервативного министра юстиции. Он  приходился
дядей Хвостову  -  "певцу"  -  и  был  одним  из  тех  министров,  которые
отказались подписать злополучное письмо. Однако прежде всего с ним  должен
был встретиться Распутин.
     "Наш Друг велел подождать  со  Стариком,  пока  он  не  встретится  в
четверг с Хвостовым и сообщит о своем впечатлении  от  встречи,  -  писала
государю императрица. - Ему [Распутину] так жаль милого Старика, он  такой
праведник, но он в ужасе от того, что Дума будет  шикать  на  него,  и  ты
окажешься в ужасном положении".  На  следующий  день  императрица  писала:
"Завтра Григорий встретится со старым Хвостовым, а потом я увижусь  с  ним
вечером. Он хочет выяснить, достойный ли это преемник Горемыкину".  Однако
Хвостов не оправдал ожиданий. Александра Федоровна с возмущением  сообщила
мужу,  что  Распутина  приняли  "в   министерстве,   точно   обыкновенного
просителя".
     Следующий кандидат, Борис Штюрмер, оказался более удачливым. Штюрмер,
которому были  свойственны  архиконсервативные  воззрения  Горемыкина,  не
обладал смелостью и честностью его предшественника.  Шестидесятисемилетний
Штюрмер  был  темной,  подозрительной  личностью  -   типичным   продуктом
профессиональной российской бюрократии. "Судя  по  фамилии,  он  немецкого
происхождения,  -  писал  Морис  Палеолог.  -   Он   приходился   внучатым
племянником  барону  Штюрмеру,   который   был   комиссаром   австрийского
правительства  по  наблюдению  за   Наполеоном   на   острове   Св.Елены".
Б.В.Штюрмера, обер-камергера, бывшего  губернатора  Ярославской  губернии,
повсюду   поминали   недобрым   словом.   "Повсюду,   где    он    занимал
административную должность, он оставлял о себе недобрую память", - заявлял
Сазонов."Совершенное ничтожество", - стонал Родзянко. "Лживый и  двуличный
тип", - характеризовал его Хвостов.
     Впервые встретив Штюрмера, французский посол три дня  собирал  о  нем
сведения. После этого он составил такой его  несимпатичный  портрет:  "Ума
небольшого;  мелочен;  души  низкой;  честности  подозрительной;  никакого
государственного опыта и никакого  делового  размаха.  В  то  же  время  с
хитрецой  и  умеет  льстить.  Все  удивляются  этому  назначению.  Но  оно
становится понятным,  если  допустить,  что  он  должен  быть  лишь  чужим
орудием; тогда его ничтожество и раболепность окажутся  очень  кстати.  За
него перед императором хлопотал Распутин".
     В действительности же Штюрмера рекомендовал царю приятель  и  протеже
Распутина Питирим, назначенный с помощью "старца" на должность митрополита
Петроградского. "Я породил Питирима, а  Питирим  -  Штюрмера",  -  цинично
заявил "божий человек". И тем не менее письма императрицы  пестрят  именем
Штюрмера. "Милый, я знаю, но все время на ум приходит  Штюрмер...  Штюрмер
подойдет на какое-то время. Он очень ценит Григория, а  это  так  важно...
Наш Друг говорит, что хотя бы временно нужно назначить Штюрмера,  ведь  он
такой преданный".
     К изумлению всей России и даже верного царю Горемыкина, который  даже
не знал, что его просьбу подать в отставку удовлетворят так скоро,  никому
не известный Штюрмер в феврале 1916 года был назначен председателем Совета
Министров. Дума восприняла это  назначение  как  неслыханное  оскорбление,
перечеркивающее всю ее деятельность и устремления. Никто не  сомневался  в
том, что появление  Штюрмера  в  Думе  встретят  гораздо  враждебнее,  чем
появление  Горемыкина.  Распутин  нашел  остроумный  выход  из  положения.
"Старец" не питал особо теплых чувств к Думе, но понимал ее  пользу.  "Это
псы, которые собрались для того, чтобы заткнуть  глотки  другим  псам",  -
такую характеристику он дал  ее  депутатам.  "Ведь  ты  можешь  неожиданно
появиться перед Думой  и  сказать  ей  несколько  слов...  Это  может  все
изменить", - объяснила императрица мужу план "старца". Царь согласился,  и
22 февраля 1916 года пришел  на  заседание  Государственной  Думы.  Маневр
принес ошеломломительный успех.  Был  отслужен  благодарственный  молебен.
Царь приветствовал  депутатов,  как  "представителей  русского  народа"  и
наградил  председателя  Думы  Родзянко  орденом  св.Анны.  Хотя  рядом   с
императором находился Штюрмер, среди бури восторженных  возгласов,  как  и
предвидел лукавый "старец", о его назначении все забыли.
     После того, как положение Штюрмера несколько упрочилось, императрица,
подстрекаемая Распутиным, продолжала опустошать ряды министров.  Следующей
ее жертвой стал военный министр  Поливанов.  Александра  Федоровна  всегда
недолюбливала его. "Прости меня, - писала она  царю,  когда  тот  назначил
генерала военным министром,  -  но  мне  не  нравится  твой  выбор.  Разве
Поливанов не враг нашему Другу?" После того, как энергичный и  решительный
Поливанов сменил лентяя Сухомлинова, он за короткое  время  успел  сделать
многое, творя чудеса в подготовке  и  снаряжении  войск.  Главным  образом
благодаря  его  усилиям,  разбитая  в  1915  году  русская  армия   смогла
оправиться и начать в 1916 году  мощное  наступление.  И  все  же  недолго
оставалось ему пребывать в своей  должности.  Не  только  потому,  что  он
отказался иметь дело с Распутиным, но еще и потому, что он готов был тесно
сотрудничать с Думой, чтобы  заручиться  ее  поддержкой  разработанной  им
армейской программы. Последней каплей, переполнившей чашу,  был  следующий
факт. Узнав, что  Штюрмер  предоставил  в  распоряжение  Распутина  четыре
мощных военных автомобиля, на которых он легко отрывался от  преследования
полиции, направляясь в злачные места, Поливанов конфисковал их у "старца".
Вскоре императрица написала мужу: "Избавься от Поливанова... любой честный
человек лучше его... Не забывай о Поливанове... Милый, не  медли,  решись,
это слишком серьезно". И 25 марта Поливанов был смещен. "Какое облегчение!
Теперь я буду спать спокойно", - заявила  заступница  "старца",  узнав  об
этой новости. Все были потрясены таким известием. Нокс писал: "Несомненно,
Поливанов был самым талантливым военным  организатором  в  России,  и  его
смещение явилось катастрофой". Генерал Шувалов,  преемник  Поливанова,  по
словам Нокса, "был милым стариком, правдивым  и  честным.  Он  не  обладал
достаточными для своей должности знаниями, но его  преданность  императору
была такова, что если бы тот приказал ему выброситься из окна,  он  тотчас
бы сделал это".
     Следующим  был  смещен  Сазонов,  министр   иностранных   дел.   Зять
Столыпина, весьма образованный деятель либерального толка, он был дружен с
английским и французским послами. Пост этот  он  занимал  с  1910  года  и
пользовался полным доверием царя и правительств  союзных  держав.  Однако,
после того,  как  он  поставил  свою  подпись  под  коллективным  письмом,
Александра Федоровна неустанно требовала его отставки. Она предполагала, и
не без оснований, что, ведя дружбу с  представителями  Англии  и  Франции,
Сазонов желал  образования  в  России  ответственного  правительства.  Она
опасалась,  что  оба  эти  обстоятельства  ослабят  самодержавную  Россию,
которую она надеялась передать сыну. В продолжение всей  зимы  императрица
вела  наступление  на  этого  "длинноносого  Сазонова...   Сазонов   такой
размазня". Затем в марте 1916 года она писала царю: "Хорошо бы, если бы ты
подумал о подходящем преемнике Сазонова - не обязательно,  чтобы  это  был
дипломат. Как бы на нас не насела позднее Англия. [Друга]  всегда  страшит
Англия такой, какой она будет по окончании войны,  когда  начнутся  мирные
переговоры. Мы должны быть тверды. Старик  [Горемыкин]  и  Штюрмер  всегда
относились к нему с неодобрением,  он  так  трусит  перед  Европой,  и  он
сторонник парламентаризма - а это погибель для России".
     Сазонов пал в июле 1916 года, чему способствовал вопрос об  автономии
для Польши. В самом начале войны  русское  правительство  обещало  создать
физически независимое объединенное  польское  государство,  которое  будет
связано с Россией лишь через личность царя. Поляки встретили это сообщение
с восторгом, и когда русские впервые вошли в Галицию,  их  встречали,  как
освободителей. Неудачи русской  армии  и  утрата  большей  части  польской
территории в  1915  году  помешали  правительству  России  выполнить  свое
обещание, одновременно обрадовав консервативные круги страны, опасавшиеся,
что  автономия  одной  части  империи  послужит  сигналом  и  для   других
провинций, которые захотят автономии и для себя. Подстрекаемая Распутиным,
императрица заявила, что таким образом будут  ущемлены  права  наследника.
Тем не менее, Сазонов, при поддержке Великобритании и  Франции,  продолжал
настаивать на предоставлении Польше независимости.
     12 июля Сазонов был принят государем  в  Царской  Ставке.  "Император
полностью поддержал мои взгляды... Я победил по всей линии", - торжествуя,
сообщил он Бьюкенену и Палеологу. В необычайно хорошем настроении  министр
иностранных  дел  отправился  на  отдых  в  Финляндию.  За  это  время  он
рассчитывал подготовить для царя манифест о  независимости  Польши.  Между
тем Штюрмер  и  императрица  спешно  отправились  в  Царскую  Ставку  и  в
отсутствие Сазонова был подписан