дал в  отставку  и  уехал  в  свое
имение в Крым.
     Однако  главной  мишенью  клеветников   были   по-прежнему   царь   и
императрица.   Со   дня   отречения   государя   в    Петрограде    упорно
распространялись слухи о том, что  "гражданин  Романов"  вместе  со  своей
женой, "немкой Александрой" тайно плетут  нити  заговора  с  целью  отдать
Россию немцам и с  их  помощью  восстановить  монархию.  Освободившись  от
цензуры и ограничений, пресса принялась за публикацию  гнусных  историй  о
"связи" Распутина с императрицей, которые прежде  распространялись  только
устно. Описывалась "частная жизнь" четырех великих княжон, излагавшаяся их
мнимыми любовниками.  Приводились  достойные  пера  Рабле  меню  обедов  в
Александровском дворце, и голодный петроградский обыватель глотал  слюнки,
читая, как харчится "Николаша" со своим семейством: "икра, суп  из  омара,
пироги с  грибами,  макароны,  жареный  гусь,  цыплята,  телячьи  котлеты,
апельсиновое желе, свиные отбивные, рисовый  пудинг,  селедка  с  огурцом,
омлет, шницель под сметанным соусом, ананасы,  лососина".  На  карикатурах
бывший царь радостно хлопал в ладоши, наблюдая  как  вешают  политического
преступника, а  Александра  Федоровна,  забравшись  в  ванну,  наполненную
кровью,   приговаривала:   "Если   бы   Ники   прикончил   еще   несколько
революционеров, я смогла бы чаще принимать такие ванны".
     В этой обстановке  всеобщей  ненависти,  когда  члены  Петроградского
совдепа требовали бросить Николая Романова в крепость, ответственность  за
безопасность императорской  семьи  Временное  правительство  возложило  на
Керенского. 3 апреля новый надзиратель решил взглянуть на своих узников.
     Приезжал он на автомобиле, конфискованном у государя, да и шофер  был
из императорского гаража. Выйдя из мотора у  дверей  кухни,  он  собрал  в
коридоре   солдат    охраны    и    дворцовую    прислугу    и    произнес
"ультра-революционную речь". Слуги, по словам  Керенского,  теперь  служат
народу, который платит им жалованье, и по этому  они  обязаны  внимательно
следить за всем, что происходит во дворце, и своевременно  докладывать  об
этом  кому  следует.  В  приемной  государя   он   встретился   с   графом
Бенкендорфом. Тот вспоминал: "В  высоких  сапогах,  в  плотно  застегнутой
синей куртке, он вошел через кухню, похожий на мастерового  в  праздничной
одежде". В следующий раз Керенский заявил: "Я приехал, чтобы взглянуть как
вы тут живете, осмотреть дворец, поговорить с  Николаем  Александровичем".
Керенский в последствии писал: "Старый придворный,  с  моноклем  в  глазу,
ответил, что доложит  обо  мне  его  величеству".  Зная,  что  государь  и
императрица вместе с детьми  еще  обедают,  граф  предложил  представителю
новой власти  осмотреть  дворец.  Тот  согласился.  Керенский,  по  словам
Бенкендорфа, "не мог спокойно  стоять  на  месте,  хватался  за  предметы,
лежавшие  на  столе...  побегал  по  зданию,  проверил  порядок  охраны  и
наблюдения за арестованными, очень громко  разговаривал...  Велел  открыть
покои императрицы,  осмотрел  ящики  комодов  и  буфетов,  приказал  своим
спутникам осмотреть все углы и  заглянуть  под  предметы  обстановки".  Ни
слова не говоря, прошел по комнатам фрейлин, которые стояли и наблюдали за
ним. Наконец, приблизился к двери в комнату Анны Вырубовой.
     Почти выздоровевшая Вырубова  обедала  с  Лили  Ден.  Услышав  шум  и
суматоху, она вскочила из-за стола и, взяв кипу личных бумаг, бросила их в
огонь, после  чего  забралась  в  постель.  Вырубова  вспоминает:  "Я  вся
похолодела и сказала Лили, что это идут  за  мной".  Минуту  спустя  вошел
Керенский  и  сразу  заметил,  что  в  камине  жгли  бумаги.   "Окруженный
офицерами, в комнату вошел с  нахальным  видом,  маленького  роста  бритый
человек, крикнув, что он министр юстиции и чтобы я собралась ехать  с  ним
сейчас в Петроград, - продолжает Вырубова. - Увидев  меня  в  кровати,  он
немного смягчился и дал распоряжение, чтобы спросили доктора, можно ли мне
ехать; в противном случае обещал изолировать меня здесь еще  на  несколько
дней. Граф Бенкендорф послал спросить доктора  Боткина.  Тот,  заразившись
общей паникой, ответил: "Конечно, можно".
     Выйдя из комнаты Вырубовой, Керенский прошел  мимо  комнаты  Жильяра.
Полагая, что швейцарец, гражданин республики, ему друг, приветливо  кивнул
ему и сказал: "Все в порядке".
     Закончив к этому времени обед, государь  и  императрица  были  готовы
принять посланца  Временного  правительства.  Проводив  гостя  в  классную
комнату, Бенкендорф оставил его  у  дверей  и  вошел  доложить  о  приходе
министра. Затем, распахнув дверь, торжественно произнес:  "Его  величество
ждет вас". Бенкендорф вспоминал эту встречу: "Керенский был возбужден;  он
не мог стоять спокойно, трогал предметы, лежавшие  на  столе,  походил  на
человека не в своем уме, говорил бессвязно".
     Керенский и сам  признавался,  что  очень  нервничал  при  встрече  с
императором: "Откровенно говоря, мне было не  по  себе,  когда  я  впервые
встретился с Николаем II. Слишком много ужасного было в прошлом связано  с
его именем. Проходя одно помещение за  другим,  я  пытался  справиться  со
своим волнением... Когда я вошел в комнату, во  мне  произошла  мгновенная
перемена... Вся  семья  сгруппировалась  в  беспорядке  вокруг  маленького
столика около окна. Человек среднего роста в  военной  форме,  отделившись
двинулся нерешительно мне навстречу со слабой улыбкой на  устах.  Это  был
император... Остановился, как будто колебался, что ему делать. Он не знал,
как я поступлю. Должен ли он был принять  меня  как  хозяин  дома  или  же
ожидать моего обращения к  нему?  Протянуть  ли  руку  или  ожидать  моего
поклона?
     Я почувствовал его затруднение, как  и  всей  семьи,  перед  страшным
революционером. Я быстро подошел к Николаю II и с улыбкой  протянул  руку,
назвав  себя...  Он  с  силой  пожал  мне  руку,  улыбнулся   и,   заметно
успокоенный, провел меня к соей  семье.  Его  сын  и  дочери,  поглощенные
любопытством, пристально смотрели ан меня. Но Александра Федоровна стояла,
прямая и строгая, гордая и  непримиримая.  Она  медленно,  словно  нехотя,
протянула мне руку... Я справился о здоровье членов семьи, сказал, что  их
родственники за границей беспокоятся  о  них...  обещал  им  без  задержек
доставлять все известия... Спросил, нет ли каких-либо претензий, хорошо ли
держит себя стража, не нуждаются  ли  они  в  чем-либо.  Я  просил  их  не
беспокоится, не огорчаться и положиться на  меня.  Они  благодарили  меня.
После этого мы с императором вошли в  соседнюю  комнату,  где  я  еще  раз
заверил его, что они в безопасности. К нему вернулось  его  необыкновенное
спокойствие. Он спросил, какова обстановка на фронте и пожелал нам  успеха
в выполнении нашей трудной задачи".
     Описывая события того дня, Керенский ничего не говорит об аресте Анны
Вырубовой и Лили Ден. Вырубова так описывает их  прощание  с  государыней:
"Императрица сквозь рыдания сказала, указывая на небо: "Там и  в  Боге  мы
всегда вместе". Я почти не помню, как меня от  нее  оторвали.  Волков  все
повторял: "Анна Александровна, никто - как Бог". Посмотрев на  лица  наших
палачей, я увидела, что и они в слезах".  Обращаясь  к  Лили,  императрица
проговорила: "Лили, страданиями мы очищаемся для иной жизни. Это  прощание
ничего не значит. Встретимся в ином мире". Оставив во дворце свою  любимую
собачку Джемами, Вырубова, упираясь костылями, поковыляла к автомобилю и с
трудом села рядом с Лили Ден. "Машина тронулась, навсегда  увозя  меня  из
Царского Села, - вспоминала впоследствии Анна Александровна. - Мы  с  Лили
прижались лицом к стеклу, пытаясь разглядеть любимые  лица  тех,  кого  мы
покидали. В окнах детских стояли Государыня и дети: их белые  фигуры  были
едва заметны. День был пасмурный и холодный; у меня  кружилась  голова  от
слабости и волнения".  Наутро  Лили  Ден  освободили.  Анне  же  Вырубовой
предстояло просидеть пять  месяцев  в  холодном  каземате  Петропавловской
крепости.
     Шесть дней спустя, 9 апреля,  Керенский  вернулся  в  Александровский
дворец  с  целью  начать  расследование   "предательской,   прогерманской"
политики бывшей императрицы. Он распорядился,  чтобы  на  время  следствия
государыня была разлучена с супругом, но врачи и фрейлины  запротестовали,
заметив ему, что "было бы бесчеловечно разлучить мать с  больными  детьми;
тогда он решил принять эту меру к государю, - вспоминал Жильяр. - Государь
может ее видеть впредь только во время богослужения и за обеденным столом,
при условии разговора непременно по-русски. Чай можно также  пить  вместе,
но в присутствии офицера".
     Хотя  расследования  продолжалось   восемнадцать   дней,   оно   было
поверхностным, и  Керенский,  ознакомившись  с  содержанием  отобранных  у
государя бумаг, по словам Жильяра, понял  что  он  "чист".  Государыню  он
допрашивал по часу в день. По словам Бенкендорфа, он "вежливо и сдержанно"
стал расспрашивать о той роли, какую императрица до  переворота  играла  в
политической жизни государства, в частности, о ее влиянии на государя  при
назначении министров. Александра Федоровна пояснила, что, поскольку у  них
с мужем "дружная семья", то естественно, у них не было никаких  тайн  друг
от друга". Кроме того, поскольку супруг почти все время находился вдали, в
армии,  он  давал  ей  тогда   малозначительные   поручения".   Бенкендорф
впоследствии слышал,  что  "ясность  и  твердость  объяснений  императрицы
поразили министра Керенского. Сама она мне говорила, что у нее не осталось
от него дурного  впечатления.  Она  была  польщена  несколькими  приятными
фразами,  которые  он  сказал  ей".  Когда  министр   вышел   из   комнаты
императрицы, он заявил государю: "Ваша супруга не лжет",  на  что  Николай
Александрович спокойно ответил: "Это для меня не новость".
     Допрашивая государя, Керенский узнал еще меньше. Он  спросил,  почему
тот так часто менял министров, почему назначил Штюрмера  и  Протопопова  и
сместил Сазонова. Прямого ответа Николай II не дал,  и  Керенский  оставил
эту тему. Никакой речи об "измене" быть не могло, и Керенский заявил своим
коллегам, что императрица тоже предана России.
     Со временем отношение министра-социалиста к низложенному царю  и  его
супруге изменилось к лучшему. "Отношения Керенского к Государю уже не  то,
что прежде... Он просил газеты прекратить травлю, которую они ведут против
Государя и особенно против  Государыни",  -  записал  25  апреля  в  своем
дневнике Жидьяр. Керенский признался впоследствии, что все эти  недели  он
находился  "под  глубоким   впечатлением   непринужденных   и   совершенно
безыскуственных манер Николая II... Эта естественная простота, придававшая
Николаю то  редкое  обаяние,  еще  более  подчеркивалась  его  прекрасными
глазами, его глубоким, полным грусти взглядом... Нельзя сказать,  чтобы  к
этим беседам он особенно уж стремился,  он  был  вынужден  встречаться  со
мной...  однако,  бывший  император  никогда  не  выходил   из   душевного
равновесия и всегда вел себя крайне учтиво". Да и  Николай  Александрович,
отметил  впоследствии  Бенкендорф,  проникался  все  большим  доверием   к
Керенскому. Мнение супруга разделяла и императрица. Государыня, по  словам
лакея Волкова, отозвалась о нем следующим образом: "Он ничего. Он  славный
человек. С ним можно говорить".
     Позднее Николай Александрович  так  охарактеризовал  Керенского:  Это
человек, который любит Россию. Как жаль, что я не был знаком с нем раньше,
он был бы мне полезен".
     Весной снег сошел, и вся семья начала выходить на  прогулки  в  парк.
Дождавшись в полукруглом зале дежурного офицера с ключом, члены  семейства
один за другим выходили из дворца. Императрицу везли на кресло-коляске под
взглядами праздно шатающихся солдат. Многие  из  них  отпускали  мимоходом
едкие шуточки. Подчас дело не  ограничивалось  шуточками:  однажды,  когда
государь поехал по аллее на велосипеде,  какой-то  солдат  сунул  в  спицы
штык. Царь упал, и солдаты радостно  заржали.  Однако  даже  с  теми,  кто
оскорблял его, Николай Александрович  был  неизменно  приветлив.  В  своей
книге Роберт Нильсон приводит такой случай.
     "Государь,  по  своему  обыкновению,  хотел  подать  руку   дежурному
офицеру. Последний не взял протянутой руки.  Тогда  Государь  положил  ему
руки на плечи и со слезами на глазах сказал: "Голубчик, за что же?"  Снова
отступив на шаг назад, этот господин ответил: "Я из  народа.  Когда  народ
вам протягивал руку, вы не приняли ее. Теперь я не подам вам руки".
     Узнав о том, что бывший царь с семьей гуляет  под  охраной  в  парке,
вдоль ограды собирались толпы зевак. Чернь  свистала  и  осыпала  недавних
своих повелителей насмешками. Однажды дежурный офицер  подошел  подошел  к
государю и попросил его отойти подальше,  чтобы  не  провоцировать  толпу.
Удивленный Николай Александрович заявил, что он никого  не  боится  и  что
"добрые люди ничуть не беспокоят его".
     Присутствие солдат с примкнутыми штыками, возможность гулять  лишь  в
углу парка и, в особенности, оскорбления, которым подвергался отец, -  все
это Алексей Николаевич тяжело переживал. Привыкший  к  тому,  что  к  отцу
относятся с  почтением,  когда  происходит  какой-то  инцидент,  цесаревич
краснел.
     Видя,  как  оскорбляют  ее  мужа,  Александра  Федоровна   заливалась
краской, но держала язык за зубами. В хорошую погоду, разослав около пруда
коврик, она садилась на него. обычно ее окружали любопытствующие  солдаты.
Однажды,  когда  сидевшая  рядом  с  императрицей   баронесса   Буксгевден
поднялась, один из солдат, что-то буркнув, уселся на ее место. "Государыня
подвинулась, - писала впоследствии баронесса, - сделав мне  знак  молчать,
из опасения, что всю семью отправят во дворец, и дети лишаться возможности
подышать свежим воздухом. Ей показалось, что у солдата доброе  лицо,  и  у
них завязалась беседа. Сначала солдат стал обвинять государыню в том,  что
та "презирает" народ, что она не совершала поездки по  России,  не  желает
знать, как живут в стране. Александра Федоровна  спокойно  объяснила  ему,
что когда она была моложе, у нее было пятеро маленьких детей, которых  она
сама воспитывала, и поэтому ей было некогда путешествовать. Позднее же это
стало  невозможно  из-за  ухудшившегося  здоровья.   Похоже,   слова   эти
подействовали на солдата, и он постепенно смягчился. Он стал расспрашивать
императрицу о ее жизни, о детях, каково она относится к  Германии  и  т.д.
Царица, без утайки ответила, что была немкой, но это было давно, в далекой
юности. А муж ее и дети русские, теперь и она сама всей душей русская.  Из
опасения, что солдат станет  досаждать  императрице,  я  привела  с  собой
офицера и увидела, что они оживленно обсуждают вопросы религии.  Когда  мы
подошли, солдат поднялся и, взяв государыню за  руку,  произнес:  "Знаете,
Александра Федоровна, я совсем иначе думал о вас. Я был о вас  превратного
мнения".
     В  мае  комендантом  дворца  назначается  полковник  Е.С.Кобылинский,
39-летний офицер лейб-гвардии Петроградского полка.  Участник  европейской
воины, он был ранен под Лодзью. Несмотря на ранение, вернулся на  фронт  и
под Гутой Старой был контужен. Он вновь вернулся  на  фронт,  но  контузия
повлекла  за  собой  острый   нефрит,   и   он   потерял   боеспособность.
Революционером  полковник  не  был,  а  лишь  выполнял   приказ   генерала
Корнилова. В своем исключительно трудном положении  тюремщика  он  остался
предан царю и его семье и, в  продолжение  12  месяцев  занимая  должность
начальника охраны, делал все, что мог, чтобы  защитить  императора  и  его
близких.   Николай   Александрович   понимал   всю   сложность   положения
Кобылинского и в письме матери из  Сибири  называл  его  своим  "последним
другом".
     Однако и полковнику не удавалось предотвращать инциденты, то  и  дело
возникавшие по вине шибко бдительной революционной солдатни. Как-то в июне
солдаты "увидели в руках Наследника его маленькую  винтовку...  совершенно
безвредную ввиду отсутствия специальных патронов".  -  пишет  Н.А.Соколов.
Солдаты всполошились: "Они вооружены". Услышав шум, Алексей  направился  к
матери, сидевшей на траве. Спустя минуту  подошли  часовые  и  потребовали
сдать "оружие". Пьер Жильяр попытался  вмешаться.  Он  объяснил,  что  это
игрушка, но солдаты отобрали винтовку и унесли с собой.  Зарыдав,  мальчик
беспомощно смотрел то на мать, то на наставника, но  они  ничем  не  могли
помочь  ему.  Возмущенный  тем,  что  солдаты  посмели  обидеть   ребенка,
Кобылинский разобрал винтовку и по частям  передал  Алексею.  После  этого
цесаревич играл с винтовкой лишь у себя в комнате.
     Несмотря  на  неприятности  и   унижения,   которые   царской   семье
приходилось выносить, она каждый день бывала на воздухе. Жильяр записал  в
дневнике: "Воскресение, 13 мая. Уже второй день, как мы заняты устройством
огорода на лужайках парка. Мы стали снимать дерн и переносить куски  дерна
на носилках, чтобы складывать его в кучи. Работаем все: царская семья,  мы
и слуги,  которые  стали  выходить  с  нами.  Нам  также  пришли  помогать
некоторые солдаты из охраны". В июне, когда семена были посажены,  Николай
Александрович занялся распиловкой засохших деревьев,  и  вскоре  в  разных
частях парка стали появляться аккуратно сложенные поленницы дров.
     По вечерам, устав от трудов, прежде чем  лечь  спать,  все  семейство
собиралось вместе. Однажды душным июльским вечером  государь  читал  вслух
императрице и дочерям книгу. Неожиданно, вспоминает Жильяр, "входит офицер
в  сопровождении  двух  унтер-офицеров.  Он  объясняет,  что  был   вызван
выстрелом одного из часовых, который видел красные и зеленые сигналы... из
комнаты, в которой сидела царская  семья...  Офицер  приказывает  затянуть
занавески - становится жара неимоверная - и собирается уходить... Один  из
унтер-офицеров... объясняет причину этого таинственного  явления.  Великая
княжна Анастасия Николаевна сидит на подоконнике и вышивает. В  то  время,
как она нагибается, чтобы взять на столе нужные Ей  при  работе  предметы,
Она по очереди закрывает и открывает собою две лампы с зеленым  и  красным
абажурами, которые освещают Государя. Офицер сконфуженный уходит".
     Даже  такие  безобидные  эпизоды  свидетельствовали   о   напряженной
обстановке, создавшейся  в  Царском  Селе.  Днем  и  ночью  вокруг  дворца
расхаживали  часовые,  опасаясь,  как  бы  кто-то  не   попытался   спасти
императорскую семью; ведь, если попытка  окажется  успешной,  им  придется
держать ответ. Узники, не ведали, кто и  где  их  друзья,  не  знали,  что
принесет им завтрашний день - освободят ли их или же бросят в тюрьму.
     Царская семья полагала, что ее отправят  за  границу.  Ведь  об  этом
твердили  все  представители  Временного  правительства  -  и  Гучков,   и
Корнилов, и Керенский. Мог ли кто-нибудь подумать, что выполнить  обещание
не удастся? Жильяр вспоминает то время:
     "Казалось, наше пребывание в заключении  в  Царском  Селе  не  должно
продолжаться долго, так как шел разговор о скорой отправки нас  в  Англию.
Однако проходили дни, а наш отъезд то и дело откладывался... Между тем, мы
находились всего в нескольких часах езды по железной дороге от финляндской
границы, и только необходимость проезда через Петроград являлась серьезным
препятствием.  Казалось,  однако,  что  при  известной   решительности   и
соблюдении полной тайны, не составляло затруднений отправить императорскую
семью в один из портов Финляндии и оттуда препроводить за границу. Но  все
боялись ответственности, и никто не решался скомпрометировать себя".



             31. "НЕ СЧИТАЕТ ВОЗМОЖНЫМ ОКАЗАТЬ ГОСТЕПРИИМСТВО..."

     Жильяр мог этого и не знать, но с самого начала  революции  одной  из
главных  забот  Временного  правительства  было  обеспечит