а свою фанерку,  заслонив меня  от
бомжей. Потом все стихло. Мне  стало тепло  и спокойно. Проснулся  я,  когда
полковник стал трясти меня за плечо.
     --  Вставай. Подъем. Выбираться  надо. За  тусклым подвальным окном
едва  начинался  рассвет.  Я сел на  фанерку. Сильно  болела голова и трудно
дышалось.
     -- Рано еще. Не рассвело даже.
     -- Еще  немного,  и будет поздно. Они  вату  подожгли  с  порошком.
Старый фокус. Еще немного и одуреем от удушья.
     Он подошел к  окну и какой-то железкой  стал  выковыривать раму.  Дверь
бомжи  заперли снаружи.  Вытащив раму, он разбил стекло  и полез  по  ней  в
оконный  проем.  Подвальное  окно выходило в  бетонное  углубление, закрытое
решеткой. Он стал возиться с решеткой,  пытаясь ее вытащить из креплений, но
что-то  не  получалось  у  него.  Я  стоял,  прислонившись  к  стене. Голова
кружилась. Полковник, высунувшись в оконный  проем, скомандовал: "Присядь на
корточки. Внизу дыма меньше. Старайся не шевелиться. Меньше воздуха вдыхай".
     Он выдавил решетку,  упершись в нее своими плечами. Сдвинул ее  и помог
выбраться мне.
     Мы  сидели  на  бетонной  отмостке у  подвального  окна,  молча  дышали
предрассветным  воздухом  просыпающейся  Москвы.  Головокружение  постепенно
проходило, становилось холодно, каждый молча думал о своем.
     Потом я сказал:
     -- Соседи твои не очень-то дружелюбные, они что ли тут главные?
     -- Здесь  каждый  сам себе  главный. У них  промысел такой. Новичка
приведут,  за  постой  с  него плату  взымают.  Если  отказывается  платить,
подсыпают чего-нибудь ему в стакан или обдымят  во  сне, как  нас  пытались,
потом себе что захотят возьмут, если есть чего брать.
     -- А ты, значит, кагебэшник, смотришь на все это равнодушно. Двинул
бы  им хорошенько за  такие дела. Или ты только в кабинетах, как чиновник, с
бумагами сидел все время, приемов не знаешь?
     --  В  кабинетах  сидеть  приходилось  и  не   в  кабинетах  бывать
приходилось.  Приемы  знать  --  это  одно, применять  их  -- совсем
другое.  Одно  дело --  противник, враг.  Другое -- человек.  А я не
рассчитать могу, излишнее получится.
     -- Это они-то человеки? Пока ты так рассуждаешь,  они людей гробят.
На убийство готовы.
     --  Готовы  и  на  убийство.  Но  физическими   приемами  этого  не
остановить.
     --  Философствуешь, а  мы чуть  не погибли.  Еле  выкарабкались,  а
другие могут не выкарабкаться.
     -- Другие могут и не выкарабкаться...
     -- Ну, вот, видишь. Так чего же философствуешь, а не действуешь?
     --  Не могу  я людей  бить. Говорю  же, не  рассчитать могу.  Давай
двигай к своему месту дислокации. Рассвело уже.
     Я встал, пожал ему руку и пошел.
     Через несколько шагов он окликнул меня:
     -- Погоди! Вернись на минутку.
     Я подошел к сидящему  на бетонной отмостке полковнику-бомжу. Он  сидел,
опустив голову и молчал.
     -- Зачем звал? -- спросил я.
     Через паузу он заговорил:
     -- Значит, ты думаешь, что сможешь дойти?
     -- Думаю, смогу. Тут недалеко. Три остановки всего. Дойду.
     -- Я  имею  в виду  --  к  цели  дойти  сможешь? Уверен?  Книгу
написать, издать ее?
     -- Я буду действовать. Сначала попробую писать.
     -- Анастасия, значит, сказала, что у тебя должно получиться?
     -- Да, она так сказала.
     -- Так что ж ты сразу этим не занялся?
     -- Другое считал более важным.
     -- Значит, приказы в точности выполнять не можешь?
     -- Анастасия не приказывала. Она просила.
     -- Просила... Она, значит, и тактику  и стратегию сама разработала.
А ты по-своему, значит, решил и только усложнил все.
     -- Так получилось.
     -- Получилось... Надо внимательнее к приказам  относиться.  На вот,
возьми.
     Он  протянул мне что-то  завернутое в маленький целлофановый пакетик. Я
развернул  его  и  увидел  сквозь целлофан  золотое  обручальное  колечко  и
серебряный крестик на цепочке.
     --  Перекупщики за полцены  у  тебя это  купят.  Ты и  отдай им  за
полцены. Может,  поможет  продержаться.  Жить  негде  будет,  приходи  сюда.
Разберусь я с ними...
     -- Ты что? Не возьму я этого!
     -- Не рассуждай. Тебе пора. Иди. Ну же! Вперед!
     -- Говорю тебе, не возьму! -- Я попытался вернуть ему колечко и
крестик, но наткнулся на властный и в то же время умоляющий взгляд.
     -- Кругом. Вперед!  Шагом марш! -- произнес сдавленным, не терпящим
возражения  шепотом и  через паузу, уже вслед  мне, просяще:  --  Только
дойди.
     Придя  на  квартиру, я хотел лечь спать, даже прилег. Да бомж-полковник
никак из головы не выходил.
     Оделся  я в чистое и пошел  к нему. Думал по дороге: "Может, согласится
он со мной пожить.  Приспособленный  он ко всему. Практичный и аккуратный. К
тому же  -- художник. Может быть, картинку  для обложки книжки нарисует.
Да и на  оплату квартиры вместе с ним легче будет подработать. За  следующий
месяц платить уже нечем".
     При  подходе к подвальному окну, из которого мы выбирались на рассвете,
я  увидел  группу  людей -- жильцов дома,  милицейскую машину  и "скорую
помощь".
     Полковник-бомж лежал на земле с закрытыми глазами и улыбкой на лице. Он
был  испачкан мокрой землей. Мертвая рука сжимала кусок  красного кирпича. У
стены стоял сломанный деревянный ящик.
     Судмедэксперт  записывал  что-то   в  блокнот,  стоя  у  трупа  другого
человека, в мятой, затасканной одежде и с искаженным лицом.
     В небольшой толпе, наверное из жильцов дома, все тараторила возбужденно
женщина:
     -- ... Я собачку выгуливала, он,  тот,  что улыбается, на ящике стоял к
стене лицом, а они, трое, бомжи по виду, мужчины два и женщина с ними, сзади
к нему  подошли. Мужчина ящик как дернет, он и  рухнул с ящика на землю. Они
его ногами бить стали, ругаться. Я закричала  на  них.  Бить они  перестали.
Этот  улыбающийся  встал.  Тяжело он вставал.  И говорит им, чтобы уходили и
больше на глаза ему никогда не попадались. Они снова ругаться стали, на него
пошли. Когда подошли, он резко так, прямо и не размахиваясь, ладонью, ребром
ладони по горлу тому, кто ящик выдергивал, ударил. И не  размахивался вроде,
а как ударил,  то тот и скрючился, задыхаться  стал. Я закричала снова. Двое
сразу побежали.  Сначала женщина, потом мужчина  за ней побежал. Улыбающийся
этот за сердце  держится. Ему  бы  присесть или  прилечь  тут же, раз сердце
прихватило, а  он снова  к ящику  своему  подошел. Медленно  так подошел,  к
стеночке его подвинул. Сам за стену держится и лезет на ящик. Встал на него.
Да  совсем плохо ему, видно, стало. Вниз оседать начал. Оседает и все чертит
кирпичом  красным по стене,  так  до  земли  дочертил, лег  лицом  кверху  у
стеночки. Я подбежала, смотрю, а он не дышит. Не дышит, а улыбается.
     -- Зачем он на ящик полез? -- спросил я у женщины.
     -- Да, зачем он  лез, раз сердце прихватило? -- переспросили из
толпы.
     -- Так он  же рисовать все хотел. И когда  эти трое  бомжей к  нему
сзади  подкрались, рисовал  он. Потому,  наверное, и  не  заметил  их.  Я  с
собачкой своей долго гуляла, а он все время на своем ящике стоял и  рисовал.
Ни  разу  не повернулся от своего рисунка. Вот  же рисунок,  повыше,  --
показала женщина рукой на кирпичную стену дома.
     На серой стене  дома  красным кирпичом был нарисован  круг  солнышка, в
середине его  кедровая веточка, а по  краям круга-солнышка, по  кругу, буквы
какие-то неровные.
     Я  подошел  поближе  к стене,  прочитал: "Звенящие  Кедры  России". Еще
лучики шли от солнышка. Их было  только три. Больше бомж-полковник не  успел
нарисовать. Два коротких  лучика, третий  тянулся, искривляясь и затухая, до
самого основания стены к земле, где лежал, улыбаясь, мертвый бомж-полковник.
     Я смотрел  на  его запачканное землей улыбающееся лицо  и думал: "Может
быть, успела Анастасия в  последнее мгновение его жизни прикоснуться  к нему
своим Лучиком, обогреть. Хоть немножко обогреть Душу этого человека и унести
ее в светлую бесконечность".
     Я  смотрел,  как грузили в машину  тела  погибших.  "Моего"  полковника
бросили небрежно. Его голова ударилась о дно кузова. Я не выдержал. Сорвал с
себя  куртку, подбежал к машине, стал требовать, чтобы подложили под  голову
ему куртку.  Один санитар выругался  на меня, но второй  молча взял куртку и
положил под седеющую голову полковника.  Машины ушли.  Стало пусто, словно и
не  произошло ничего.  Я стоял  и  смотрел  на  освещаемый  утренним солнцем
рисунок  и надпись. Мысли смешивались. Что-то, хоть  что-то я должен сделать
для него,  для  этого  кагэбэшника,  погибшего здесь офицера России! Ну что?
Что? Потом решил: "Я помещу твой рисунок, офицер, на обложку своей книжки. Я
обязательно напишу ее. Хоть пока еще не умею писать,  все равно напишу, и не
одну. И  на всех буду помещать твой рисунок как эмблему. И обращусь в книжке
ко всем россиянам:
     "Россияне, не стреляйте в сердца своих  офицеров невидимыми, разрывными
пулями, пулями жестокости и бездушия.
     Не стреляйте с тыла  ни в белых, ни в  красных, синих или зеленых своих
солдат, прапорщиков  и  генералов.  Пули, которые в них выпускаются  с тыла,
страшнее свинцовых. Не стреляйте в своих офицеров, Россияне!!!"
     **************
     Писал  я  быстро. Время от  времени  приходили  Антон,  Артем  и  Леша,
студенты-программисты,  что-то  приносили  поесть.  Они  еще  не  знали  про
Анастасию.  Но я  им объяснил,  что решить вопрос  по организации сообщества
можно с помощью  книги, которую я  должен написать.  И они взялись  набирать
текст  книги на  компьютерах. В основном эту работу делал Леша  Новичков. Он
приходил  раз в три дня, приносил отпечатанный текст  и  забирал  рукопись с
новой главой. Так длилось два месяца.
     Однажды  Леша принес последнюю отпечатанную главу первой книги, дискету
с полным набором  текста, две бутылки  пива, сардельки, еще  что-то из еды и
двадцать тысяч рублей принес, на кухонный стол все это выложил.  Я удивленно
спросил у него:
     -- Это откуда же у тебя, Леша, богатство такое?
     Жил  он вдвоем  с  мамой,  в  средствах весьма  ограничен,  на  метро и
бутерброды не всегда хватало.
     -- Сессия у  нас идет, Владимир Николаевич, -- ответил Алексей,
--  я некоторым студентам чертежи делаю, программы разные, тем, кто  сам
ленится или не может. Вот оплату получил.
     -- А сам ты сессию сдаешь?
     -- Сдаю. Еще один  экзамен у меня остался, а  через два дня меня на
сборы военные на месяц заберут, в Кинешму. Хорошо, что вы "Анастасию" успели
написать.  Теперь,  если  что-нибудь исправлять  будете, Артем допечатает, а
Антон уже на сборах.
     --  Как  же  ты, Леша,  успевал  экзамены сдавать,  чертежи  другим
чертить,   программы  делать  и  еще  "Анастасию"  каждый  день  набирать  и
распечатывать?
     Леша молчал.  Я повернулся  к кухонному столу, чтобы  поставить на стол
сварившиеся  сардельки.  Леша, положив руки и голову  на лежавшие  на  столе
печатные листки с текстом рукописи об Анастасии, крепко спал...
     Разгадать тайну
     Стоя  на   кухне  в  небольшой  московской   квартире  перед  столом  с
остывающими  сардельками и спящим  на листках  с  текстом книги об Анастасии
Лешей Новичковым,  я  дал  себе  слово  -- найти  способ  снова  скопить
капитал,  вернуть  свой  теплоход, для того чтобы отправить его  по тому  же
маршруту, на котором произошла  встреча  с Анастасией. Но не  торговать, как
раньше. Отправить теплоход в период белых ночей, чтобы  могли на нем в самой
лучшей каюте нормально отдохнуть  Леша Новичков, Антон и Артем и все те, кто
стремились,  несмотря   на   неурядицы,   часто   пренебрегая   собственными
материальными  благами,  организовать  сообщество  предпринимателей  с более
чистыми помыслами.
     И что же это за идея такая, почему захватывает она людей? Почему  стала
она  так близка  и мне? Что за тайна кроется в ней? Необходимо разобраться в
этом и  конкретизировать,  попытаться разгадать тайну ее и предназначение. И
почему так  загораются люди мечтой таежной отшельницы? Что в ней скрыто? Как
разгадать тайну?
     Журналист  "Московской  правды"  Катя Головина  пыталась  это  сделать,
спрашивая у студентов: "Что движет  вами,  в чем  личный интерес?" Но они не
смогли  ответить  внятно,  лишь  сказали:  "Дело  стоящее".  Значит,  и  они
действуют интуитивно. Но что же стоит за этой интуицией?


     **************
     В московской  типографии  номер  одиннадцать  за  счет  типографии была
напечатана двухтысячным тиражом первая тоненькая книжка об Анастасии. Почему
генеральный  директор  этой  типографии  Груця Геннадий Владимирович решился
напечатать книжку неизвестного  автора? Почему он сделал  это и, несмотря на
финансовые трудности, использовал не газетную, а улучшенную офсетную бумагу?
     Первые книжки я  продавал сам у выхода из  метро "Таганская". Потом мне
стали  помогать  первые  читатели.  Пожилая женщина ежедневно продавала ее у
метро "Добрынинская".  Она каждому подошедшему к ней подробно объясняла, что
книжка  хорошая.  Почему?  Потом  читатели  стали  продавать  ее  еще   и  в
подмосковных домах отдыха, сами писали объявления и организовывали встречи с
читателями  --  отдыхающими.  Потом  коммерческий  директор  Московского
издательско-реализационного  концерна Никитин  Юрий  Анатольевич вдруг решил
внести  в типографию предоплату еще за  две тысячи экземпляров. Его действия
были странными.
     Он  приехал ко мне  на машине  и сказал: "Я  сегодня уезжаю  с сыном за
рубеж  на  соревнование  по теннису. Самолет  вечером.  Надо  успеть  внести
предоплату".
     Он  оплатил новый тираж. Когда  настало  время  его  получать,  Никитин
сообщил:
     --  Летом вообще-то мы книжками не торгуем, я возьму себе несколько
пачек, остальными распоряжайся сам. Если деньги появятся, отдашь".
     Много "почему"  с  момента начала работы над рукописью  и по  сей  день
связаны с этой книжкой. Она, словно живая, сама притягивала к себе людей и с
их  помощью пробивалась в жизнь.  Я  относил  события, связанные с ней,  как
случайно  происходящее.  Да только случайности  стали складываться  в звенья
последовательно выстраиваемой цепи. Теперь и не  знаю, где  случайность, где
закономерность происходящего? Они стали трудноотличи- мыми.




     Отец Феодорит
     Настал  момент,  когда  я  посчитал  возможным,   встретиться  с  отцом
Феодоритом. Там, в тайге, на мой вопрос: "Есть ли в нашем мире люди с такими
же, как  у тебя  способностями, знаниями? Но живущие не так далеко, как ты?"
Анастасия ответила:
     -- В разных уголках земли есть люди, образ жизни которых отличается
от технократического.  Разные  у  всех способности.  Но и в вашем мире  есть
человек, к которому  не  трудно тебе  будет добраться и зимой, и летом. Сила
Духа его велика.
     -- Ты знаешь, где живет он, его можно увидеть, разговаривать с ним?
     -- Да.
     -- Кто он?
     -- Этот твой отец, Владимир.
     --  Что?  Эх,   Анастасия,  Анастасия...   Так  хотел  я   от  тебя
доказательств правоты твоей услышать, а получилось  наоборот  все. Мой  отец
умер  восемнадцать  лет назад  и  похоронен  в  небольшом  городке  Брянской
области.
     Анастасия  сидела  на траве,  прислонившись  спиной  к  дереву,  поджав
колени,  и  молча  смотрела  мне  в глаза. Взгляд  ее  был  чуть грустным  и
сожалеющим. Потом молча опустила голову на колени. Я подумал,  что Анастасию
расстроила ошибка в отношении моего отца, и попытался утешить ее:
     -- Ты,  Анастасия,  не  расстраивайся так  уж  сильно.  Ты  потому,
наверное, ошиблась, что, как сама говорила, сил в тебе мало осталось.
     (Этот разговор происходил после того, когда она теряла сознание, спасая
мужчину и женщину от расправы. Я описывал эту ситуацию в первой книге.)
     Анастасия помолчала  еще некоторое время, потом подняла голову и снова,
посмотрев мне в глаза, сказала:
     -- Сил стало меньше во  мне, но не  настолько меньше, чтобы я могла
ошибаться.
     Далее она стала излагать события двадцатишестилетней давности. Излагать
с  точностью  и  в  деталях  прошлое,  и даже  передавала  при  этом  нюансы
внутренних ощущений.
     Еще как-то можно понять, что по внешнему едва заметному выражению лица,
позы,  глаз  можно  определить  мысли  собеседника.  Но  каким  образом  она
просматривает,  словно  документальную кинопленку,  прошлое,  так и осталось
загадкой.
     Сама Анастасия  нормальным, понятным  языком объяснить этого  так  и не
смогла. А изложила она вот что.
     Недалеко от города Москвы есть Троице-Сергиева Лавра. Располагается она
в городе,  который называется  Сергиев Посад.  За толстыми древними  стенами
Троице-Сергиевой Лавры есть духовная семинария, академия, храмы и монастырь.
Храмы доступны для людей, и всякий желающий может  прийти, помолиться в этом
святом  месте  Руси.  Даже   в  дни  гонения  верующих  не  были  разрушены,
действовали  за  этими  стенами  семинария,  академия, монастырь,  в котором
служили Богу сподвижники-монахи.
     Двадцать шесть лет  назад, как раз в день  моего  появления  на свет, в
ворота  Троице-Сергиевой  Лавры  вошел   юноша.  Он  посетил   музей,  потом
проследовал в большой  храм. В храме читал проповедь высокий седой монах.  И
рост,  и  сан  его  были высоки.  Это был Отец  Феодорит --  благочинный
монастыря Троице-Сергиевой Лавры.  Юноша прослушал  проповедь и,  когда Отец
Феодорит  удалился, проследовал за ним в  сокровищницу. Юношу не  остановили
служители храма. Подойдя к Отцу Феодориту, он заговорил с ним о проповеди. И
Отец Феодорит долго беседовал с ним. Юноша был крещеным, но достаточной веры
в нем  не было, он не соблюдал посты, не  причащался,  не  ходил регулярно в
церковь, но в тот день началась дружба Отца Феодорита и юноши.
     Юноша приходил в  монастырь, и с ним беседовал Отец Феодорит, показывал
ему те святыни, доступа к которым у  простых прихожан не  было. Монах  дарил
юноше книги, а он  терял их. Монах  одел на шею юноши  крестик, но и он  был
утерян.  Монах  дал  юноше  второй  крестик,  необыкновенный --  крестик
раскрывался как ларчик, -- но и он был утерян. Монах приводил юношу даже
в трапезную  и  сажал за  один  стол  с монахами монастыря, каждый раз давал
юноше немного денег, никогда ни в чем не упрекал и всегда ждал его прихода.
     Так длилось год. Юноша бывал в  монастыре каждую неделю,  но однажды он
ушел и не пришел через неделю. Монах ждал. Но юноша не пришел и через месяц,
и  через год. Монах ждал. Сейчас  прошло уже двадцать пять лет. Монах  ждет.
Двадцать пять  лет, Владимир,  ждет тебя твой духовный Отец -- Великий Монах
России -- Отец Феодорит.
     -- Я уехал  далеко от монастыря. В Сибирь. Я иногда вспоминал  Отца
Феодорита, -- ответил я, словно оправдываясь перед собой или еще кем-то.
     -- Но не написал ему ни одного письма, -- заметила Анастасия.
     -- Я хочу увидеть его.
     -- И что же ты расскажешь ему? Может быть, о том, как деньги делал,
был счастлив в любви и просто блудил? Как много раз был на краю гибели, но в
последний  момент уходила беда от тебя? Он и сам все это увидит, взглянув на
тебя. Он,  замаливающий грехи твои и столько раз  спасавший  тебя  молитвами
своими, все верит, как и двадцать пять лет назад. Он хотел бы иного от тебя.
     -- Чего, Анастасия? Что знает Отец Феодорит, чего хочет?
     --  Я не могу пока разобраться  в  этом,  он чувствовал интуитивно.
Скажи, Владимир, ты помнишь беседы с  ним, помнишь, что видел в монастырских
сокровищницах?
     --  Все  очень  смутно вспоминается,  ведь  давно  это  было,  могу
вспомнить лишь отдельные эпизоды.
     -- Попытайся вспомнить их, я помогу тебе.
     --  Отец  Феодорит  каждый раз беседовал со  мной в  разных  местах
монастыря. Я помню  какие-то подземные  или  полуподземные  помещения. Помню
трапезную, длинный стол, за ним монахи  ужинают, и я вместе с ними. Это было
во время какого-то поста. Пища вся была постная, но мне понравилась.
     -- Б