и шестидесяти тысяч зрителей в
этот  знойный  день  под  куполом  Большой арены, в то время как наш мальчик
Эноки  разминается, и я могу себе представить, какие мысли проносятся в этот
момент  в  голове  молодого воина..." - и так далее. До меня доносятся запах
свиного  капу  и  звонок  микроволновки.  Опустившись  на  колени, проползаю
подокном  -  нога скользит по мелкому гравию, наверняка он это услышал, но я
все  равно  ползу  дальше,  мимо  двери, под перекладину шлагбаума и прочь в
темноту,  напряженно  ожидая  криков  и сигналов тревоги. С сердцем, готовым
выпрыгнуть  из  груди,  я  бросаюсь  за колонну. Ничего. Должно быть, сторож
совершенно  глухой.  Вот  я и совершил незаконное вторжение. Спокойно. Я иду
всего лишь вытащить ил ведра кусок никому не нужного мусора. Три "кадиллака"
так  и  стоят  в  ряд  у  стены,  что не предвещает ничего хорошего, но коль
скоро  мой отец в своем металлическом ведре в безопасности, я могу пока где-
нибудь  спрятаться  и  достать  его,  когда  горизонт  будет  чист.  Держась
отрезков  самой  густой  тени,  я  дохожу  до  входной двери и проскальзываю
внутрь.  Я  вроде  бы помню, куда идти. Вокруг никого нет. Только змея - она
тоже  странствует  по этому лабиринту. Она оказалась с каноэ длиной. Прохожу
мимо  туалета,  где  мариновали нас с Дэймоном, - совсем рядом звенит чей-то
резкий  смех.  Холодею,  бросаюсь  вперед и скрываюсь за ближайшим углом как
раз  в ту секунду, когда смех раздается прямо в коридоре. Он преследует меня
еще три поворота. Потом затихает. Потом меняет направление и обгоняет меня -
или  мне  кажется? В панике бегу обратно тем же путем - мне кажется, что тем
же  путем, - и оказываюсь в тупике со стоящими в углу автоматами для продажи
напитков.  Прислушиваюсь.  Голоса двух мужчин приближаются. Получится у меня
втиснуться  за  край  этого  автомата? Да, получится, но когда я пытаюсь это
проделать,  то  запутываюсь  ногой  в  петле  кабеля. Голоса раздаются прямо
перед  автоматом.  Я холодею. Стоит пошевелиться, и они меня услышат. А если
заглянут  за  автомат,  то  увидят  внизу  мою ногу. Я чувствую, что вот-вот
чихну.  Трансформатор  врезается в поясницу. Он жужжит, как оса, и раскален,
как утюг.
     - Ну-ка, ну-ка, что у нас здесь имеется?
     - Импортное "Стелла Артуа". Нектар богов.
     - По баночке?
     -  Почему  бы нет? Кстати, знаешь? У Какизаки группа АВ с отрицательным
резусом.
     -  Ну  надо же. Надеюсь, ты выжал из него все. АВ с отрицательным - это
же просто жидкий рубин, если выбрать подходящего миллиардера.
     -  Выжал  из  бедняги  все  до  капли. Я думаю, это можно считать актом
милосердия.  Слышал  - из кегельбанной ямы торчали шейные корсеты? Черт, эта
машина не принимает пятитысячные. У тебя нет помельче?
     Сейчас чихну.
     Автомат проглатывает монеты.
     -  Шейные  корсеты?  Я  думал, Морино распорядился использовать клейкую
ленту.
     -  Мы  так  и сделали, но Набэ слишком дергался. Морино приказал, чтобы
не  было  никаких  успокоительных.  Ничего  не  оставалось,  кроме как взять
шейные  корсеты  и  девятидюймовые  гвозди.  Какизаки повезло. Он белее, чем
мясо индейки; едва ли он что-нибудь почувствует.
     Мой  чих отступает. Из недр автомата со стуком выкатываются банки пива.
Мужчины  открывают  их  и  уходят,  продолжая обсуждать плотничные работы. Я
наконец чихаю, больно стукнувшись головой о стенку автомата.

 Я  натыкаюсь  на  комнату  под номером "333" совершенно случайно, продолжая
искать,  где бы спрятаться. Прижимаю ухо к двери. Кроме собственного пульса,
отдающегося  в  ушах, я ничего не слышу. Раздумываю. Нажимаю на ручку. Дверь
поддается  с  трудом,  но  вроде  не  заперта. Затаив дыхание, заглядываю. И
сразу  вижу  металлическое  мусорное  ведро  с  папкой  для документов. Окно
слегка  приоткрыто,  и жалюзи треплет легкий ветер. Помня о смежной комнате,
я  тихо  крадусь  внутрь.  Никого нет. Облегчение и ликование. Риск оправдал
себя.  Я  открываю  папку,  и  у  меня  вырывается стон. Из нее вываливается
единственная  фотография, она падает на пол обратной стороной вверх. Надпись
шариковой  ручкой:  "Есть  одна  арабская  пословица:  "Возьми что хочешь, -
говорит  Бог,  -  но  заплати за это". Патинко "Плутон", "Ксанаду", сейчас".
Переворачиваю  фотографию.  Я  уверен  в двух вещах: женщина на фотографии -
Акико  Като;  мужчина  за  рулем, от угла нижней челюсти до изгиба бровей, -
мой отец. Никаких сомнений.
     Патинко "Плутон" так пропитан потом, дымом и неимоверным грохотом, что,
кажется,  до  зеркальных  шаров на потолке в стиле диско можно доплыть. Я бы
отдал  легкое  за  сигарету прямо сейчас, вместо того, чтобы ждать пятьдесят
лет,  но боюсь, что если задержусь хоть на мгновение, то разминусь с Морино,
и  мой  план  "Д",  лучше которого я пока ничего не придумал, уедет вместе с
ним.  Что  ж, даже просто вдыхая этот воздух, я могу получить дозу никотина,
достаточную,  чтобы  свалить  носорога.  Посетители  теснятся  в  проходах в
ожидании    свободных  мест.  Самый  старший  из  моих  дядюшек  -  владелец
единственного  на  Якусиме  зала  патинко  -  рассказывал, что в новых залах
специально   настраивают  несколько  автоматов,  чтобы  те  были  щедрее  на
выигрыши:  это  повышает  популярность заведения. Трутни мужского и женского
пола    сидят  рядами,  загипнотизированные  стуком  и  сверканием  падающих
каскадами    серебряных    шариков.   Интересно,  сколько  младенцев  сейчас
поджариваются  в  недрах  подземного  гаража "Ксанаду". Во второй раз обхожу
зал  в  поисках входа в служебное помещение. Время поджимает. Вижу девушку в
униформе "Плутона":
     - Эй! Как пройти в папашин офис?
     - В чей офис, простите? Бросаю на нее сердитый взгляд:
     - Управляющего!
     - О, господина Озаки? Я дико вращаю глазами:
     - Чей же еще?
     Она  ведет меня за справочную стойку и набирает код на двери с цифровым
замком.
     -  Вверх  по этой лестнице, пожалуйста. Я бы сама нас проводила, но мне
нельзя уходить из зала.
     На  это я и рассчитывал. Закрываю за собой дверь. Срабатывает пружинный
механизм,  и  замок  запирается. Крутая лестница ведет к единственной двери.
Тишина,  как  под  водой.  Поднимаюсь по лестнице и чуть не падаю, увидев на
верхней ступеньке Кожаный пиджак.
     - Э-э, привет, - говорю я.
     Кожаный  пиджак  смотрит  на  меня  и жует жвачку. На сгибе руки у него
лежит  пистолет.  Это первый настоящий пистолет, что мне довелось увидеть. Я
указываю на дверь:
     - Можно войти?
     Продолжая  жевать, Кожаный пиджак едва заметно кивает головой. Я дважды
стучу и открываю дверь.
     Я  открываю  дверь - человек летит через комнату и пробивает зеркало на
противоположной  стене. Зеркало с грохотом разбивается - человек исчезает из
виду  -  он  упал  вниз,  прямо  в  забитый  трутнями  зал.  Место  действия
сотрясается.  Застываю  с  открытым  ртом  -  неужели  это  моих рук дело? В
кабинет  хлынул  грохот  патинко.  Из-за  письменного  стола на меня смотрит
Морино,  палец на губе, другая рука приставлена к уху. Я успел заметить лишь
трех  трубачей  -  вот кто был автором этого броска - и Маму-сан с вязаньем,
пока  внизу  происходила  цепная  реакция. Всеобщий беспорядок, визг, крики.
Морино  опускает  локти  на стол. По его лицу разливается удовлетворение. Из
рамы  вываливается  еще один кусок зеркала. Кожаный пиджак снаружи закрывает
за  мной  дверь. Начинается стихийное бегство, и шквал криков идет на убыль.
Ящерица  с  Франкенштейном  выглядывают  из проема, чтобы оценить нанесенный
ущерб. В уголках глаз Морино прячется улыбка:
     -  Отличное  совпадение, Миякэ. Ты стал свидетелем того, как я объявляю
войну. Садись.
     Мой голос дрожит:
     - Этот человек...
     - Какой человек?
     -  Человек,  которого  они  выкинули из окна. Морино изучает деревянную
коробочку.
     - Озаки? И что?
     - Ему, наверное, понадобится... - я сглатываю, - "скорая"?
     Морино раскрывает коробочку. В ней сигары.
     - Полагаю, что так.
     - А вы не собираетесь ее вызвать?
     -  Великолепно!  "Монте-Кристо".  Вызвать  "скорую"?  Если Озаки хотел,
чтобы  ему  вызывали "скорую", он должен был подумать о последствиях, прежде
чем мочиться на туфли Риютаро Морино.
     - Сюда приедет полиция.
     Морино водит сигарой у себя под носом.
     -  Полицейские? - Франкенштейн смотрит, как людской шквал вырывается из
патинко  "Плутон"  наружу. - Полицейские живут в твоем мире. В нашем мире мы
сами себе полиция.
     Он  кивает Ящерице, и они уходят. Меня все еще мутит. Позвякивают спицы
Мамы-сан. Трубачи взяли паузу.
     Морино наконец разворачивает сигару.
     -  Что  ты  понимаешь в сигарах? Ничего. Так слушай. Запоминай. Марка "
Монте-Кристо"  для  сигар  -  то же, что бриллиантовая диадема от "Тиффани".
Всем  известное  совершенство.  Все только кубинское - наполнитель, обертка,
клеящее  вещество. Для такого хрена крысиного, как Озаки, даже смотреть на "
Монте-Кристо" - богохульство. Я приказал тебе сесть.
     Я молча повинуюсь.
     - Ты здесь, потому что хочешь кое-что узнать. Я прав?
     - Да.
     - Знаю. Эти сведения стоили мне больших денег. Как ты намерен платить?
     Я  изо  всех  сил  пытаюсь не обращать внимания на го, что этот человек
только что приказал выбросить кого-то из окна, и сосредоточиться на себе.
     - Я был бы благодарен, если... - Я замираю на полуслове.
     Морино пробует сигару кончиком языка.
     -  Я  не сомневаюсь, что твоя благодарность - это благодарность высшего
класса.  Но  жизнь  в  столице  стоит  дорого.  Твоя  благодарность мне, что
блошиный помет. Попробуй еще раз.
     - Сколько?
     Морино берет со стола специальное приспособление и обрезает сигару.
     -  Ну  почему  у  современной  молодежи  на уме только деньги, деньги и
деньги?  Наша  чудесная маленькая Япония превращается в кладбище моральных и
духовных  ценностей.  Нет,  Миякэ.  Мне не нужны твои деньги. Кроме того, мы
оба  знаем,  что  даже  у большинства голубей доход куда более существенный,
чем  у  тебя.  Нет. Я предлагаю вот что. Я предлагаю тебе расплатиться своей
преданностью.
     - Преданностью?
     - Это эхо или мне послышалось?
     - Что будет означать моя преданность?
       -  Ты  так  похож  на  своего  старика.  Такая  же  мелочность.  Твоя
преданность?  Дай  подумать.  Я  считаю, мы могли бы провести вместе остаток
этого  дня.  Поиграем в боулинг. Прогуляемся на выставку собак. Перекусим, а
потом  повидаемся  кое  с  кем  из  старых  друзей.  Когда наступит полночь,
подбросим тебя домой.
     - А в обмен...
     -  Ты  получишь... - Он щелкает пальцами, и один из трубачей подает ему
еще  одну  папку  для  документов. Морино просматривает содержимое. - Своего
отца.  Имя,  адрес,  род  занятий,  резюме, личные сведения, фото из газет и
журналов  -  цветные и черно-белые, - подробные телефонные счета, банковские
счета,  любимый  гель для бритья. - Морино закрывает папку и улыбается. - Ты
подаришь    мне  и  моей  семье  несколько  часов  своего  времени,  и  твои
исторические поиски увенчаются триумфальным успехом. Что скажешь?
     С  пола  опустевшего  патинко  внизу  доносится  хруст  стекла  и  звук
опускаемых  электрических  ставней.  Мне приходит в голову, что, принимая во
внимание   все,  свидетелем  чего  я  стал,  мое  "нет"  повлечет  за  собой
последствия намного худшие, чем просто отказ отдать мне папку с документами.
     - Да.
     Влажное  касание, и в мою левую руку, прямо над локтем, вонзается игла.
Я взвизгиваю. Второй трубач крепко держит меня. Приближая свое лицо к моему,
он  широко  раскрывает  рот,  как  будто  хочет  откусить  мне  нос. Затхлое
дыхание.  Прежде,  чем  мне  удается  отвернуться,  я вижу его пасть крупным
планом. Вместо языка у него обрубок. Отвратительный смешок. Трубачи - немые.
Шприц  наполняется  моей  кровью.  Смотрю  на Морино: шприц, торчащий из его
руки, тоже наполняется кровью. Кажется, его удивляет мое удивление.
     - Нам нужны чернила.
     - Чернила?
     - Чтобы подписать договор. Я доверяю лишь тому, что написано на бумаге.
     Шприцы  наполнены,  моя рука освобождена. Морино выпускает оба шприца в
чашку  и  смешивает  кровь  чайной  ложечкой.  Один из трубачей кладет перед
Морино  лист  бумаги  и  подает  кисть для письма. Морино обмакивает кисть в
чашку,  глубоко  вздыхает  и  изящными штрихами рисует иероглифы, означающие
Преданность,  Долг  и  Повиновение. Мори. Но. Потом разворачивает лист в мою
сторону.
     - Быстро, - приказывает он, и кажется, что его взгляд обрел дар речи. -
Пока кровь не свернулась.
     Я  беру  кисть, макаю ее в чашку и пишу Ми и Якэ. Красный уже сгустился
до цвета дерьма. Морино критически наблюдает.
     - Каллиграфия. Умирающее искусство.
     - В школе, где я учился, мы практиковались чернилами.
     Морино  дует  на бумагу и скручивает ее в рулон. Такое впечатление, что
все  было  подготовлено заранее. Мама-сан откладывает спицы и прячет рулон в
сумочку.
     -  Может  быть,  теперь,  Отец, - говорит она, - мы займемся серьезными
делами?
     Морино отставляет чашку из-под крови и вытирает рот.
     - Боулинг.

 "Ксаналу",  "Валгаллу"  и  "Нирвану"  со временем должен соединить торговый
пассаж  в  цокольном  этаже. Сейчас это мрачный тоннель, освещенный фонарями
для  дорожных работ, где чередуются брезент, облицовочная плитка, деревянная
обшивка,  листовое  стекло  и  преждевременно  доставленные  голые манекены,
сваленные  в  кучу и прикрытые дымчатым полиэтиленом. Морино идет впереди, с
мегафоном  в руке. Позади меня идет Мама-сан, а трубачи прикрывают тыл. Где-
то  у  меня  над  головой, в залитом солнцем реальном мире, Аи Имадзо играет
Моцарта. Слова Морино звучат, как голос самой тьмы:
     -  Наши  предки  строили храмы для своих богов. Мы строим универмаги. В
молодости  я  ездил  с  отцом в Италию. Мне до сих пор снятся те здания. Нам
здесь, в Японии, недостает мегаломании.
     Здесь,  внизу,  промозгло  и  сыро.  Чихаю. Горло постепенно распухает.
Наконец    мы  поднимаемся  по  лестнице  неработающего  эскалатора.  "Добро
пожаловать  в  Валгаллу",  -  говорит Тор[96] с молнией в одной руке и шаром
для  боулинга  в  другой.  Сквозь  временную дверь в фанерной стене входим в
непроглядную   тьму,  свинцовой  печатью  запечатанную  от  дневного  света.
Поначалу  я  совершенно  ничего  не  вижу,  даже пола. Лишь чувствую пустоту
вокруг.  Ориентирами  служат  хвост  дыма  и  янтарный огонек сигары Морино.
Ангар?  Впереди  маячит  свет.  Это  кегельбан.  Мы проходим одну дорожку за
другой.  Я  сбиваюсь  со  счета. Кажется, что прошло несколько минут, но это
невозможно.
     -  Не  увлекался на Якусиме боулингом, Миякэ? - иногда кажется, что его
голос звучит издалека, иногда - что совсем близко.
     - Нет, - отвечаю я.
     - Боулинг помогает юнцам избежать многих неприятностей. Это безопаснее,
чем  падать  с  деревьев  или  тонуть  в прибое. Однажды я играл в боулинг с
твоим отцом. Твой папаша сильный игрок. Хотя в гольф он играет лучше.
     Я ему не верю, но все равно пытаюсь его прощупать:
     - И на каком же поле вы играли?
     Морино машет на меня сигарой - ее кончик летает, как светлячок.
     -  Ни крошки до того, как наступит полночь. Таков уговор. Потом набьешь
себе брюхо подробностями - сколько сможешь переварить.
     И  вот  мы  на  месте. Кожаный пиджак, Франкенштейн, Ящерица, Шербетка.
Мама-сан усаживается и достает вязанье. Морино причмокивает губами:
     - Наши гости удобно размещены?
     Франкенштейн  большим  пальцем  указывает на освещенную дорожку. Вместо
кеглей    там   установлены  три  человеческие  головы  восковой  бледности.
Центральная  голова  шевелится.  Левую  бьет тик. Меня не должно быть здесь.
Это  кошмарная  ошибка.  Нет.  Это  просто  допрос. Морино не больной, чтобы
швырять шары для боулинга в живых людей. В сущности, он просто бизнесмен.
     - Отец, - говорит Мама-сан, - я вынуждена сказать: это чудовищно.
     - На войне как на войне.
     - А их сетчатки?
     -  Я  понимаю  вашу озабоченность, в самом деле, понимаю. Но совесть не
позволяет мне помешать покойнику ясно видеть, какая судьба его ждет.
     - Морино! - хрипло кричит Центральная голова. - Я знаю, что ты там!
     Морино подносит мегафон к губам. Его голос похож на пылевую бурю.
     - Поздравляю с прекрасным днем открытия, господин Набэ.
     Эхо шлепается о темноту и откатывается обратно.
     -  Кажется,  в  зале  патинко  был  какой-то  шум, но я уверен, все уже
улажено.
     - Освободи нас! Немедленно! Это город Юна Нагасаки!
     -  Ошибаешься,  Набэ.  Это Юн Нагасаки думает, что город его. А я знаю,
что мой.
     - Ты совершенный безумец!
     - А ты, - кричит в ответ Ящерица, - совершенный покойник!
     Треск в мегафоне.
     -  Ты, Набэ, всегда был ходячим пособием по препарированию мозгов. Твоя
смерть  прекрасно тебе подходит. Но ты, Ганзо, - я считал, что у тебя хватит
здравого смысла схватить свой выигрыш и умотать в тропики.
     Левая голова произносит:
     - Мы полезнее тебе живыми, Морино.
     - Но намного приятнее мертвыми.
     - Я могу показать, как перекрыть кислород Нагасаки.
     Морино  передает  мегафон  Кожаному  пиджаку,  который выплевывает свою
жвачку в бумажный носовой платок.
     - Добрый вечер, Ганзо. - Ты?
     -  Я  предпочитаю  клиентов,  которые  платят  вовремя.  - Он говорит с
легким иностранным акцентом.
     - Черт, я не могу поверить!
     -  Неспособность  поверить  -  причина  твоего  сегодняшнего плачевного
положения.
     Центральная голова кричит:
     - Тогда ты тоже покойник, ты, гнусное монгольское дерьмо!
     Гнусное  монгольское  дерьмо  возвращает  мегафон  Морино  и  с улыбкой
кладет в рот свежую пластинку жвачки.
     Левая голова кричит:
     - Я могу быть твоим посланником к Нагасаки, Морино!
     - Не посланником, - кричит в ответ Ящерица, - а посланием!
     -  Короче  не скажешь, Сын, - замечает Морино с одобрением. - Короче не
скажешь. Можешь кинуть первым.
     Ящерица  учтиво  кланяется и выбирает самый тяжелый шар. Я говорю себе,
что  это  блеф.  Меня  не  должно  быть  здесь.  Ящерица делает шаг к началу
дорожки и выбирает позицию для броска.
     -  Пристрели  нас,  Морино!  -  кричит  Центральная  голова.  - Дай нам
умереть с честью!
     Франкенштейн кричит в ответ:
     - Что ты знаешь о чести, Набэ? Ты продал свою задницу Нагасаки быстрее,
чем он успел сказать "нагнись" !
     Ящерица  делает  шаг,  другой  и - бросок! Шар летит по дорожке, у меня
внутри    все   сжимается,  я  пытаюсь  проснуться,  ради  своей  же  пользы
отворачиваюсь,  но,  когда  Центральная  голова вскрикивает, снова смотрю на
дорожку,  идиот  несчастный. Правая голова - Какизаки, по-моему, - абсолютно
неузнаваема.    Хочется  блевать,  но  не  получается.  Внутренности  словно
склеились.  Голова  Какизаки  превратилась  в  сплошную  вмятину из костей и
крови.  Трубачи разражаются бурными аплодисментами. Левая голова в отключке.
Центральная  ловит  ртом  воздух,  задыхаясь,  забрызганная  кровью. Ящерица
снова кланяется и возвращается на свое место у стены.
     -  Превосходная  техника,  -  замечает  Франкенштейн.  -  Посмотрим  на
повторе, хотите?
     Я  отворачиваюсь  и  сажусь  на  корточки, свесив голову между колен. И
подпрыгиваю,  когда  мегафон  ревет  "Мияяяяяякэээээээээ!"  прямо мне в ухо.
Ящерица жестом указывает на дорожку:
     - Давай ты. - Нет.
     Трубачи жестами выражают удивление. Морино громко шепчет:
     - Да. Мы подписали договор.
     - Вы ничего не говорили о соучастии в убийстве.
     -  Твоя клятва означает, что ты будешь делать все, что прикажет Отец, -
говорит Франкенштейн.
     - Но...
     - Проблема нравственного выбора для ответственного молодого человека, -
заключает  Морино.  -  Бросать  иль  не  бросать.  Если  бросишь  - рискуешь
причинить  некоторый  вред  этой  лице