уг  повисла  громкая тишина.
Овощные  грядки,  подсолнухи,  голубые  простыни,  развешанные на солнце. На
небольшом  возвышении  в  саду камней, где хозяйничает ползучий пырей, стоит
традиционный  чайный домик, крытый соломой. Я уже прохожу было мимо калитки,
как  вдруг  вижу  написанную  от  руки  вывеску:  "Миязаки, Горная клиника".
Несмотря  на  все  признаки  того,  что место обитаемо, вокруг никого нет. У
парадного  входа  не  видно  ни  колокольчика,  ни  звонка, поэтому я просто
открываю  дверь  и  вхожу  в  прохладную  приемную,  где  какая-то женщина -
уборщица?  -  в  белой  униформе пытается превратить горы папок в холмы. Эта
битва заранее проиграна. Тут она замечает меня.
     - Привет.
     -  Здравствуйте.  Скажите,  пожалуйста,  не мог бы я, э-э, поговорить с
дежурной сестрой?
     -  Вы  можете  поговорить  со  мной, если хотите. Меня зовут Судзуки. Я
врач. А вы?
     -  Э-э,  Эидзи  Миякэ.  Я  приехал  навестить свою мать, она пациентка.
Марико Миякэ.
     Доктор Судзуки издает долгое "Агаааааааа".
     -  И вы здесь тоже желанный гость, Эидзи Миякэ. Да, наша блудная сестра
все  утро  была  как  на  иголках.  Мы предпочитаем говорить "гости", а не "
пациенты",  если  это  не  слишком  высокопарно  звучит.  Мы  думали, что ты
позвонишь  из  Миязаки.  Трудно было нас найти? Боюсь, до нас довольно долго
добираться.  Я  считаю,  что  при  нашей жизни, когда мы ежеминутно окружены
людьми,  одиночество  оказывает  лечебное воздействие. Ты уже ел? Сейчас все
обедают в столовой.
     - Я съел рисовый шарик в автобусе...
     Доктор  Судзуки  видит,  что  я  нервничаю  оттого,  что  мне  придется
встретиться с матерью под посторонними взглядами.
     -  Тогда,  может быть, подождешь в чайном домике? Мы гордимся им - один
из  наших  гостей  был мастером чайной церемонии, и будет снова, если я хоть
что-нибудь  понимаю  в  своем  деле. Он сделал его по образцу чайного домика
Сэнно-Соеки.  К  пойду  скажу  твоей  маме, что тот, кого она так ждала, уже
здесь.
     - Доктор...
     Доктор Судзуки поворачивается, крутанувшись на одной ноге.
     - Да?
     - Ничего.
     Мне показалось, что она улыбается.
     - Просто будь собой.

 Я  скидываю  обувь  и забираюсь в прохладную, размером в четыре с половиной
татами  хижину.  Смотрю  на  гудящий  сад.  Пчелы,  ползучие  бобы, лаванда.
Выпиваю  немного  ячменного  чая  -  он  успел  согреться  и вспениться - из
бутылки,  что  купил  в  Миязаки.  Бабочка-папирус  цепляется  к  потолку  и
складывает крылышки. Ложусь на спину и закрываю глаза - всего на секунду.


x x x


 Нью-Йорк  встречает  меня  снежным зарядом и стаями серых ворон. Я знаю ту,
что  сидит  за  рулем  моего  большого  желтого  такси,  но ее имя постоянно
выскальзывает  из  памяти.  С  трудом  пробираюсь сквозь толпу журналистов с
пучеглазыми  объективами  и оказываюсь в студии звукозаписи, где Джон Леннон
большими глотками пьет свой ячменный чай.
     - Эидзи! Твоя гитара потеряла надежду!
     С  тех  пор  как  мне исполнилось двенадцать, я мечтал о встрече с этим
полубогом.  Моя  мечта сбылась, и мой английский в сто раз лучше, чем я смел
надеяться, но все, что мне удается выдавить из себя, это:
     -  Извините,  что  опоздал,  господин  Леннон. Великий человек пожимает
плечами в точности, как Юзу Дэймон.
     -  После  того  как  ты девять лет учил мои песни, можешь называть меня
Джоном.  Называй как хочешь. Только не Полом. - Все смеются над этой шуткой.
-  Позволь  мне  представить  тебя  остальным  членам  группы. С Йоко ты уже
встречался, однажды летом, в Каруидзаве, мы ехали на велосипедах...
     Йоко Оно одета как Пиковая Дама.
     -  Все  в  порядке,  Шон, - говорит она мне. - Мамочка просто ищет свою
руку в снегу[155].
     Это  кажется  нам безумно смешным, и мы разражаемся хохотом. Потом Джон
Леннон указывает на фортепьяно.
     -  А  за  клавиатурой, леди и члены, с вашего позволения, господин Клод
Дебюсси.
     Композитор  чихает,  и  у него изо рта вылетает зуб, что вызывает новый
приступ хохота, - чем больше вылетает зубов, тем больше мы хохочем.
     -  Моя  подруга-пианистка,  Аи  Имадзо,  -  обращаюсь  я  к  Дебюсси, -
поклоняется  вашей  музыке.  Она выиграла стипендию Парижской консерватории,
только ее отец запретил ей ехать. - Мой французский тоже великолепен!
     -  Тогда  ее  отец  просто  дерьмо, боров-сифилитик, - говорит Дебюсси,
опускаясь  на  колени,  чтобы  подобрать  свои  зубы.  -  А госпожа Имадзо -
исключительная женщина. Скажите ей, чтобы ехала! У меня слабость к азиаткам.

 Я  в  парке Уэно, среди кустов и палаток, где живут бездомные. Мне кажется,
что  это не очень подходящее место для интервью, но Джон сам предложил пойти
сюда.
     - Джон, о чем в действительности поется в "Tomorrow Never Knows"[156]?
     Джон принимает позу мыслителя.
     - Я никогда этого не знал.
     Мы беспомощно смеемся.
     - Но ведь ты ее написал!
     -  Нет, Эидзи, я никогда... - Он смахивает с глаз слезы. - Это она меня
написала!
     В  эту  секунду Дои приподнимает полотнище, закрывающее вход в палатку,
и вручает нам пиццу. Открываем коробку - в ней лежит прессованная марихуана.
Дама  с  фотографиями  -  похоже,  что  мы  у нее в гостях - достает нож для
пирогов  с  отполированным  черепом горностая на рукоятке. Всем достается по
тонкому ломтику - на вкус это как зеленый чай.
     - Какую песню Джона ты любишь больше всего, Эидзи-кан?
     Я  вдруг  понимаю, что Дама с фотографиями - это Козуэ Ямая, работающая
под прикрытием, - нам всем становится очень смешно.
     - "Сон № 9"[157], - отвечаю я. - Это настоящий шедевр.
     Джону  нравится  мой  ответ,  и он изображает жестами индийского божка,
напевая  "Ah,  bowakama pousse pousse". Даже дельфин из прозрачного пластика
перед  научным  музеем  посмеивается.  Мои  легкие  наполняются  смехом, мне
становится действительно трудно дышать.
     -  Дело  в  том,  -  продолжает  Джон,  -  что "Сон № 9" произошел от "
Норвежского  леса".  И  там  и  там  рассказывается о привидениях. "Она" в "
Норвежском  лесу"  проклинает  тебя,  обрекая  на  одиночество.  "Две  души,
танцующие  так  странно" в "Сне № 9" даруют благословенную гармонию. Но люди
предпочитают одиночество, а не гармонию.
     - А что означает это название?
     - Девятый сон начинается всякий раз, когда что-нибудь заканчивается.
     Появляется какой-то разъяренный гуру:
     - Почему ты забросил поиски нирваны?
     -  Если  ты  такой  глубокий  мыслитель,  - фыркает Джон, - сам знаешь,
почему!
     Я смеюсь с таким надрывом, что...


x x x


 - Я просыпаюсь. И вижу свою мать в дверях чайного домика.
     Аи выключает музыку.
     - Ты проснулся от смеха? Что она подумала?
     -  Потом  она  призналась,  что  подумала, будто у меня припадок. А еще
позже  она  сказала,  что  Андзу  часто  смеялась  во сне, когда была совсем
маленькая.
     - Вы долго говорили?
     - Три часа. Пока не спала жара. Я только что вернулся в Миязаки.
     - И ни ты, ни она не испытывали особой неловкости?
     -  Не  знаю...  Мы будто заключили молчаливое соглашение. Она отбросила
роль матери, а я отбросил роль сына.
     - Судя по твоим рассказам, вы и раньше не играли эти роли.
     -  Это  так. Я хочу сказать, что я согласился не судить ее, как "Мать",
а она согласилась не сравнивать меня с образцом "Сына".
     - И... как вы поладили?
     - Я думаю, мы можем стать, э-э, в каком-то смысле...
     - Друзьями?
     -  Не  буду притворяться, что праздник любви и мира в самом разгаре. Мы
словно  шли  по минному полю, избегая касаться взрывоопасных тем, на которые
когда-нибудь    нам   все  же  придется  поговорить.  Но...  Она  мне  почти
понравилась. Она - живой человек. Настоящая женщина.
     - Даже я могла бы тебе это сказать.
     -  Я  знаю, но я всегда думал о ней как о журнальном персонаже, который
делает  то-то  и  то-то, но который никогда ничего не чувствует. А сегодня я
увидел  в  ней  женщину,  которой  уже за сорок и у которой была не такая уж
легкая  жизнь,  как  расписывали  якусимские  сплетники.  Когда она говорит,
чувствуется,  что  ей можно верить. Не то что ее письмам. Она рассказала мне
об  алкоголизме,  о том, что алкоголь может сделать с человеком. Не сваливая
все  на  алкоголь, а просто как ученый, который исследует болезнь. А угадай,
что  я  узнал про свою гитару? Оказывается, когда-то гитара принадлежала ей!
Все эти годы я играл на ее гитаре и даже не знал, что она тоже умеет играть.
     - А этот гостиничный магнат из Нагано там был?
     -  Он  приезжает раз в две недели, на выходные, сегодня его не было. Но
я обещал, что приеду еще раз, в следующую субботу.
     -  Здорово.  Убедись,  что  у него благородные намерения. А как же твой
настоящий отец?
     -  Это  была одна из взрывоопасных тем. Может, как-нибудь в другой раз.
Она  спросила,  понравилось  ли  мне  в  Токио  и  много ли у меня друзей. Я
похвастался, что одна моя подруга - гениальная пианистка.
     - Ну просто клуб для элиты. Где ты будешь ночевать?
     -  Доктор  Судзуки предложила разложить футон где-нибудь в уголке, но я
сяду на поезд до Кагосимы и остановлюсь у дяди.
     -  У  дяди Толстосума, так? А завтра утром сядешь на паром до Якусимы и
навестишь могилу своей сестры?
     - Откуда ты знаешь?
     По киноэкрану неба несется поток торопливых облаков.
     -  Я,  знаешь ли, действительно слушаю тебя, когда ты рассказываешь про
Андзу. И про свои сны. У меня прекрасный слух.


x x x


 Заскучавший  горизонт  широко  зевает. Эта береговая полоса, что скрывается
под  водой  при  каждом  приливе, тянется до самого моря Хиюга Нада к югу от
пролива  Бунго,  куда  плыл мой двоюродный дед в своем последнем путешествии
на  борту  I-333.  Если  бы  существовал  бинокль,  достаточно мощный, чтобы
поймать  в  фокус  сороковые  годы,  мы  могли бы помахать друг другу рукой.
Может  быть,  он  мне  тоже  приснится.  Может  быть,  время и есть та сила,
которая    отводит   каждому  моменту  реальности  свое  место,  но  сны  не
подчиняются его правилам. До меня доносится запах осенних фруктов.
     -  Боже, как тесен мир, - говорит госпожа Хурма. - Здравствуй, еще раз.
Можно присесть?
     - Конечно. - Я закидываю рюкзак на багажную полку.
     Она садится осторожно, будто боится поставить себе синяк.
     - Тебе понравилась моя хурма?
     - Э-э, она была очень вкусной. Спасибо. А как вам мой сон?
     - Бывали и получше. - Странная старуха вынимает свое вязанье.
     - Можно спросить, что вы делаете со снами, которые, э-э, собираете?
     - А что ты делаешь с хурмой?
     - Я ее ем.
     - Старухам тоже нужно чем-то питаться.
       Я  жду  объяснения,  но  госпожа  Хурма  ничего  не  объясняет.  Мимо
проносятся  атомная  электростанция,  фрегат  на якоре, одинокий серфингист.
Мне кажется, что вежливость обязывает поддержать разговор.
     - Вы едете в Кагосиму?
     - Просто в ту сторону.
     - Собираетесь навестить родственников?
     - Я еду на конференцию.
     Я  жду,  что  она  скажет  мне, на какую конференцию можно ехать, когда
тебе  восемьдесят  один год - по выращиванию фруктов? По рукоделию? - но она
поглощена вязанием. Я думаю о распаде атомов.
     - Вы как бы толкователь снов?
     В  ее  глаза, которые совершенно лишены радужной оболочки, опасно долго
смотреть.
     -  Моя младшая сестра, которая занимается деловыми вопросами, описывает
нашу профессию словом "канализационщики".
     Кажется, я ослышался.
     - Канализационщик. Это ведь, э-э, в каком-то роде инженер?
     Госпожа Хурма трясет головой в пароксизме легкого гнева:
     -  Говорила я сестре. Эта словесная путаница сбивает людей с толку. Раз
мы  ведьмы, говорила я ей, "ведьмы" - то самое слово, которым мы должны себя
называть.  Придется  снова  с ней скандалить. Это шарф для моей бабушки. Она
изведет меня, если найдет в нем хоть один изъян.
     - Извините, вы сказали, что вы - ведьма?
     -  Почти  на  пенсии, с тех пор, как мне исполнилось пятьсот. Я считаю,
что нужно уступать дорогу молодым.
     Или она меня очень умело разыгрывает, или совершенно сошла с ума.
     - Никогда бы не подумал.
     Она хмурит брови над своим вязаньем.
     -  Конечно,  нет.  Твой  мир  освещен  телевидением, унизан спутниками,
запечатан  молчанием.  Сама  мысль  о  каких-то  женщинах,  которые  черпают
жизненную энергию в снах, является, как ты сказал, совершенно безумной.
     Пытаюсь найти достойный ответ.
     -  Не  беспокойся. Неверие - добрый помощник в нашем деле. Когда на эти
берега пришла Эра Разума, мы первые вздохнули с облегчением.
     - Как же можно, э-э, есть сны?
     -  Ты  слишком  дитя  своего  времени,  чтобы  понять. Сновидение - это
слияние  сущности и формы. Это слияние высвобождает энергию - потому-то сон,
если  он  со  сновидениями,  так  бодрит. На самом деле, если бы ты не видел
снов, то не смог бы сохранить здравый рассудок больше недели. Такие старухи,
как я, живут, питаясь снами молодых здоровых людей, как ты.
     - Разве разумно рассказывать все это первому встречному?
     -  А  почему нет? Любого, кто станет настаивать на том, что это правда,
запрут в лечебнице.
     Я смутно жалею, что съел ту хурму.
     - Я, э-э, мне нужно в уборную.
     Когда  я  иду в туалет, мне кажется, что поезд стоит на месте, а пейзаж
за  окном  и  я  вместе  с  ним летим с одинаковой скоростью, раскачиваясь в
разные  стороны.  Моя  попутчица  начинает меня пугать - не столько тем, что
она  говорит,  сколько  тем,  как.  И  как  к  этому  относиться? Но когда я
возвращаюсь на свое место, то обнаруживаю, что она исчезла.


x x x


 Красная  чума  истребила все живое на земном шаре. Последняя ворона сорвала
последний  кусок  плоти  с последней кости. Выжили только мы с Аи, благодаря
своему  естественному  иммунитету.  Мы живем в чайном зале "Амадеус". Орбиты
спутников  спускаются  все  ниже  и ниже, и теперь тучи электронных объектов
проплывают    прямо  за  нашим  балконом,  так  близко,  что  до  них  можно
дотронуться.  Мы  с  Аи  развлекаемся долгими прогулками по Токио. Я выбираю
для  Аи  бриллианты,  а она ищет самые прекрасные гитары для меня. Аи дает "
живой"  концерт  в  "Будокане",  играя  "Арабеску" Дебюсси, потом я прогоняю
свой  репертуар  из  песен  Леннона.  Мы выступаем по очереди, чтобы создать
друг  другу аудиторию. Аи до сих пор делает вкуснейшие салаты и подает их на
телевизионных тарелках. Мы прожили так, как брат и сестра, довольно долго.
     Однажды  мы  слышим на балконе какой-то свистящий звук. Фьюииииииииить.
Выглядываем    через  приоткрытое  окно  и  видим  страшную  птицу,  которая
направляется  в  нашу  сторону.  Размером  со  свинью,  надутая,  как индюк,
взъерошенная,    как    гриф.  С  клювом  острым,  как  лезвие  ножовки.  Ее
затуманенные  алкоголем  глаза  напоминают  сочащиеся язвы. Каждые несколько
шагов  она  извергает  яйцо  величиной с глазное яблоко и, ерзая, садится на
него, чтобы протолкнуть обратно.
     - Быстрей! - говорит Аи. - Закрой окно! Она хочет забраться внутрь!
     Она  права,  но я не решаюсь это сделать - этот клюв одним ударом может
разорвать  мне  запястье.  Поздно! Птица запрыгивает внутрь, задевая стул, -
он  падает  с глухим стуком - и вразвалку идет по ковру. Мы с Аи пятимся, со
страхом  и  любопытством.  За этим может последовать великое зло, но может и
великое  благо.  Птица  важно  расхаживает  по  залу  и  разглядывает  его с
придирчивостью  потенциального покупателя. В конце концов она взгромождается
на свадебный торт и говорит - голосом Дои:
     -  Эту  кошку в парике, что болтается под потолком, нужно будет убрать,
мэн, и это только начало. По рукам?


x x x


 -  Миякэ,  снова  ты! - говорит Аи, но по голосу слышно, что ей приятен мой
звонок.  -  Я  слышала  в  новостях,  что  в  Кагосиме  объявлено  штормовое
предупреждение. Ты уже там?
     -  Еще  нет.  Мне  нужно  пересесть  на  другой  поезд  в...  - я читаю
указатель, - в Мияконодзо.
     - Никогда не слышала об этом месте.
     - Оно известно только машинистам. Я тебе мешаю, ты занята?
     -  Я  тут  целовалась  с  одним  очень  сексуальным итальянцем по имени
Доменико Скарлатти[158].
     - Просто для того, чтобы заставить нас с Клодом ревновать.
     - Скарлатти даже более мертв, чем Дебюсси. Но, ах, его сонаты...
     - Мне приснился вот какой сон: там была ты с этой паршивой индейкой...
     - Эидзи Миякэ и его убийственный шарм. Ты поэтому мне позвонил?
     -  Нет, на самом деле я позвонил тебе, чтобы сказать, что, э-э, когда я
проснулся,  я  понял,  что,  вероятно,  влюблен в тебя, и я подумал, что это
такая вещь, которую ты должна знать.
     -  Ты,  вероятно,  влюблен  в  меня? Это наверняка самое романтичное из
того, что мне кто-либо когда-либо говорил.
     -  Я  сказал  "вероятно",  потому  что  боялся,  что  покажусь  слишком
самонадеянным.  Но  если  ты  настаиваешь,  э-э, да, я определенно влюблен в
тебя.
     -  Почему  ты  говоришь  мне  это  сейчас,  когда  ты  уехал  за тысячу
километров? Почему ты не ухаживал за мной, когда я приходила в твою капсулу?
     - Ты хотела, чтобы я это сделал?
     -  А  ты  думаешь,  что  я тащилась в такую даль, на Кита Сендзю, чтобы
поболтать с тобой перед обедом?
     У  меня  над  головой  лопается  яйцо, и желткообразное счастье стекает
вниз.
     - Почему же ты ничего не сказала?
     - Ты мужчина. Ты должен рисковать своим достоинством и самоуважением.
     - Это так несправедливо, госпожа Имадзо.
     - Несправедливо? Попробуй побыть женщиной.
     -  Для  меня  это полная неожиданность. Я ничего не знал об этом, когда
ты приходила. Я хочу сказать, что, разумеется, не выставил бы тебя за дверь,
если бы, э-э...
     - Это стоило того, чтобы увидеть во сне гнилую индейку.
     - Паршивую, не гнилую. К тому же она была довольно милая. А ты против?
     - Скарлатти разрешил мне сыграть для тебя. Аллегро.
     Аи  играет,  пока  не  кончается моя телефонная карточка. Кажется, я ей
нравлюсь.

 Поезд  прибывает  на вокзал Кагосимы под вечерним небом, которое предвещает
конец  света.  Призраки  сонаты  Скарлатти  кружатся у меня в голове, танцуя
танго,  вальс и джигу. Всякий раз, когда я думаю об этой девушке, мое сердце
подпрыгивает,  как  кальмар.  Кондуктор  объявляет,  что  из-за  приближения
тайфуна  движение  поездов по всем направлениям отменяется вплоть до особого
распоряжения  -  по  меньшей  мере  до завтрашнего утра. Половина пассажиров
стонет.  Кондуктор  добавляет,  что движение автобусов и трамваев тоже может
быть  приостановлено.  Другая  половина  стонет.  Передо мной встает задача,
решить  которую нужно прямо сейчас, и любовь здесь бессильна. Дядя Толстосум
живет  за  цепью  холмов к северу от Кагосимы - пешком туда идти часа два. Я
звоню  ему,  надеясь,  что  он  заскочит за мной на машине, но линия занята.
Лучше  всего  пойти  в порт и найти ночлег в зале ожидания у причала, откуда
отплывает  паром.  На  автобусной  стоянке мощные порывы ветра упражняются в
кикбоксинге.  Пальмы  гудят от напряжения, флаги плещутся, картонные коробки
удирают  изо  всех сил. Кругом никого, магазины закрываются раньше обычного.
Завернув  за  угол, я выхожу на Портовый бульвар, где исполинской силы ветер
едва  не  уносит  меня  в  Нагасаки.  Идти  приходится согнувшись. Вулкан на
острове  Сакурадзима  по-прежнему  на  месте, но сегодня вечером он выглядит
как-то  не так. В потемневшем море безумствуют волны. Пройдя сотню метров, я
обнаруживаю,  что  влип,  -  электронное  табло  сообщает, что весь портовый
комплекс  закрыт.  Доехать  до  дома  дяди  Толстосума  на  такси? Неудобно:
платить  ведь  придется  ему. Остановиться в гостинице? Но тогда утром нечем
будет  платить  за  билет.  Бедность  иногда  действительно достает. Просить
пощады  в  полицейской  будке  -  нет.  Укрыться  у входа в какой-нибудь зал
игров