мы проводим время. Я не
подходил  на  роль  принца  для его принцессы. Совсем. Одно слово Папочки, и
она  бросила меня, словно покрытый струпьями труп. Даже сменила плавательный
клуб.  Для  Кирары  я  был  всего  лишь  промежуточным  блюдом,  от которого
отщипывают  кусочек, а она для меня была целым меню в ресторане любви. Ну, я
потерял  рассудок.  Сошел  с  ума.  Я продолжал посылать ей стихи. Кирара не
обращала  на  них внимания. Я перестал спать, есть, думать. Я решил доказать
ей  свою  преданность,  совершив самоубийство. Мой план был таков: добраться
до  Моря  Деревьев  у  подножия  Фудзи  и наглотаться снотворного. Способ не
оригинальный,  я  понимаю,  но  мне  было восемнадцать, а у моего дяди в том
лесу  была  хижина.  Утром,  перед  отъездом,  я  отправил  Кираре письмо, в
котором  писал,  что  не  могу  жить  без  ее любви и что у меня нет другого
выхода,  кроме  как  умереть,  и  описал место, где собирался совершить свой
подвиг,  -  разве есть смысл умирать за любовь, если этого никто не заметит,
правда?  Сел  на  первый же поезд, сошел на тихой сельской станции и пошел к
цели.  Погода  все время меняла настроение, я - нет. Никогда в своей жизни я
не  был  так уверен в принятом решении. Я отыскал хижину своего дяди и пошел
дальше,  пока не вышел на поляну. Вот нужное место, подумал я. И угадай, что
я увидел, высоко в воздухе?
     - Э-э... птицу?
     -  Кирару!  Мою  возлюбленную  с  петлей  на  шее!  Ее  ноги потихоньку
крутились то в одну сторону, то в другую. Какое зрелище! Раздутая, в дерьме,
вороны и личинки уже делают свое дело.
     - Это...
     -  Было так жутко, что я проснулся - все еще в поезде, который нес меня
к  горе  Фудзи. А еще говорят, откровений не бывает! Я сошел на следующей же
станции,  сел  на  обратный  поезд и поехал домой. На коврике перед дверью я
нашел  свое  письмо,  в котором сообщал о самоубийстве, непрочитанное и даже
невскрытое,  на  лицевой стороне кроваво-красной ручкой нацарапано: "Вернуть
отправителю".  Кирара  -  или  ее  отец  -  вернули  его,  даже не прочитав.
Почувствовал  ли  я  себя глупо? Потом она поступила в университет и уехала,
и...  -  Рыба-Монах  притормаживает,  чтобы  пропустить  какой-то  грузовик.
Водитель  машет  ему  рукой.  -  Я  увидел  Кирару снова много лет спустя. В
аэропорту  Кансай,  издалека.  Шикарный  муж,  золотые побрякушки, капризный
ребенок в коляске. Угадай, что пронеслось у меня в голове?
     - Ревность?
     - Ничего. Я не почувствовал ни-че-го. Я был готов повеситься из-за нее,
но  я  никогда  не  любил  ее.  Не  любил по-настоящему. Я только думал, что
люблю.  -  Мы  въезжаем  в  тоннель, полный эха и воздуха. - У таких историй
должна  быть  мораль.  Вот моя мораль. Доверяй своим снам. А не тому, что ты
думаешь наяву.


x x x


 Еще  тоннели,  мосты  через  низины,  станции техобслуживания. Наш грузовик
трясется  по  скоростному  шоссе  Тогуку  до самого рассвета. Тридцати минут
двадцать  первого  века  хватает на то, чтобы покрыть расстояние, на которое
знать  и  священники  прошлых веков тратили целые дни. Полудождь, полутуман,
дворники двигаются, как заторможенные. Формы снова обретают имена, а имена -
формы.  Островки  в  устьях  рек. Цапли на рыбалке. Лавандовые бетономешалки
запечатывают  берега.  Выложенные  кирпичом  тоннели в горных склонах. Склад
ящиков  из-под  пива, бесконечный и однообразный, как Утопия. Я представляю,
как  моя  мать  лежит,  не  в  силах  заснуть, в сотнях километров отсюда, и
думает  обо  мне.  Я все еще не могу прийти в себя от того, как напросился в
Миязаки.  Интересно,  для  нее это тоже сюрприз? Волнуется ли она сейчас так
же,  как я? Выезд на Окаяму. Над заводскими трубами клубится дым. Рыба-Монах
беспрестанно  мурлычет себе под нос одну и ту же песенку. Машины подчиняются
дорогам,  а не тем, кто их водит, - грузовики меняют водителей так же легко,
как  масло. Приезды нашей матери на Якусиму были пыткой. Между тем временем,
когда  она  бросила нас, и днем, когда утонула Андзу, она приезжала примерно
раз  в год. Выезд на Фукуяму. Пламя лижет угол затянутого дымкой поля. Земля
очищается  от деревьев за неделю, разравнивается за месяц, асфальтируется за
полдня  -  и  с  тех  пор  о  ней  больше  не  вспоминают. Земля трескается,
покрывается  зеленью,  потом ее душат и раскорчевывают. Провода, провисшие и
туго  натянутые  от  столба к столбу, пальцы скорости, дергающие за ослабшие
гитарные  струны.  Моя  бабушка  отказывалась с ней встречаться, поэтому она
всегда  останавливалась  у дяди Патинко в Камияки - главном порту - накануне
вечером.  Нас  всегда  одевали  в  школьную  форму.  Тетя Патинко специально
водила  нас  к  парикмахеру. Конечно, все знали. Она брала такси от причала,
хотя  даже  пешком до дома дяди Патинко было идти не больше десяти минут. Ей
отводили  лучшую комнату, а тетя развлекала ее светской беседой, которую она
поддерживала  с  убийственным вниманием к самым бесцветным деталям. Выезд на
Хиросиму.  Монах  выключает  дворники.  Рекламные  щиты  расхваливают  банк,
который  лопнул  много  месяцев тому назад. Горы, что спускаются к побережью
Японского  моря,  поворачивают  время  вспять.  Черно-белые окраины городов,
похожие  друг  на  друга,  как  близнецы.  Много  лет  спустя  дядя  Асфальт
рассказал  мне  -  после шести банок пива, - что дядя Патинко заставлял нашу
мать  приезжать,  это  было  условием  содержания,  которое он ей посылал. Я
думаю,  он хотел, как лучше, но было неправильно принуждать нас видеться. Мы
отвечали  на вопросы, которые она нам задавала. Всегда одни и те же вопросы,
не  задевающие  болезненных  тем: какие предметы в школе нам нравятся больше
всего?  Какие  предметы в школе нам нравятся меньше всего? Чем мы занимаемся
после  школы?  Наш разговор напоминал беседу следователя и подследственного.
Ни  проблеска  нежности.  Выезд на Токуяму. Именно здесь Субару Цукияма, мой
двоюродный  дед,  прожил свои последние недели в Японии. Сегодня он не узнал
бы  префектуру  Ямагути.  Поле  для  гольфа,  сработанное  на  месте  холма,
огорожено  зеленой  сеткой.  По  нему  туда-сюда  двигаются микроскопические
фигурки.  Я  вновь вспоминаю о почтовом вирусе и думаю о том, разносит ли он
еще  опасные  новости  Козуэ  Ямая.  Теперь  он не имеет ко мне ни малейшего
отношения.  Видимые  последствия  все  равно, что верхушка айсберга: большая
часть  того,  к  чему  приводит большинство действий, невидима для того, кто
эти действия совершает. Побелевшее небо повисло над головой грязным ковром -
утро  забывает  о  недавнем дожде, как маленькая девочка забывает о том, что
собиралась  дуться  на  кого-нибудь  до  конца  своих  дней.  Я думаю, Андзу
наверняка  была  бы более разговорчива с матерью, если бы не чувствовала мое
раздражение;  тогда  она  тоже  закрывалась,  как  устрица. Мать курила одну
сигарету  за  другой.  Ее  образ,  запечатленный  моей  памятью,  плавает  в
сигаретном  дыму.  Тетя  Патинко  никогда не задавала ей личных вопросов, по
крайней   мере  в  нашем  присутствии,  поэтому  все,  что  мы  знали,  было
подслушано  из-за  стенной  перегородки.  Потом,  вечером, она садилась на "
комету"  до  Кагосимы, и все вздыхали с облегчением. Однажды она осталась на
два  дня  - должно быть, это тогда Андзу видела, как мать готовит темпуру из
своего  кольца,  -  но  тот затянувшийся визит никогда больше не повторялся.
Выезд  на  Ямагути. Дерево раскачивается само по себе на безветренном склоне
холма.  Горы  сглаживаются. Ее не было на похоронах Андзу. Сплетни, кровавый
спорт  нашего  острова, донесли, что она улетела на Гуам "по работе" за день
до  того,  как  Андзу погибла, и не оставила номера, по которому с ней можно
было  бы  связаться  в  экстренном  случае.  Были  и  другие  версии,  менее
снисходительные.   Я  заковал  себя  в  трехдюймовую  броню  безразличия  по
отношению  к  ней. В последний раз, когда мы виделись - единственный раз без
Андзу,  -  мне  было  четырнадцать.  Это было в Кагосиме, в старом доме дяди
Толстосума. У нее были короткие волосы и кричащие драгоценности.
     И  темные  очки.  Я  пришел  туда, потому что мне приказали. Думаю, она
тоже.
     -  Ты  вырос, Эидзи, - сказала она, когда я втащился в комнату и сел на
стул. Я был твердо настроен на ссору.
     - А ты нет.
     Тетя Толстосум поспешно сказала:
     -  Эидзи  так  вытянулся  за  последние  месяцы.  А  его учитель музыки
говорит,  что он прирожденный гитарист. Как жаль, что ты не захватил гитару,
Эидзи. Мама с удовольствием бы послушала, как ты играешь.
     Я обратился к дужке ее очков:
     -  Мама? У меня ее нет, тетя. Она умерла еще раньше, чем Андзу утонула.
У меня где-то есть отец, но матери нет. Вы же знаете.
     Мать пряталась в сигаретном дыму. Тетя Толстосум разливала чай.
     -  Твоя  мама  проделала  долгий  путь,  чтобы с тобой увидеться, и мне
кажется, тебе следует извиниться.
     Я  уже  был  готов  встать  и  уйти,  но мать опередила меня. Она взяла
сумочку и повернулась в тете Толстосум:
     -  В  этом  нет  необходимости. Он не сказал ничего, с чем я была бы не
согласна.  С  чем  я  действительно  не  согласна,  так  это  с тем, что нас
заставляют  продолжать  эти  семейные  беседы,  когда  совершенно  ясно, что
никакой  семьи  у  нас нет и беседовать не о чем. Я знаю, что вы делаете это
из  благих  побуждений,  но  благие  побуждения могут обернуться невыносимой
мукой, вы поймете это, если подсчитаете весь вред, который они уже принесли.
Передайте  привет  моему  брату.  Через пятьдесят минут будет ночной поезд в
Токио, надеюсь успеть на него.
     Может  быть,  прошедшие годы немного изменили текст, но это основное из
того,  что было сказано. Может быть, темные очки я прибавил от себя, но глаз
своей матери я не помню.
     Рыба-Монах  открывает  банку  кофе и включает радио. Когда мы проезжаем
мост  Симоносеки[154],  словно  за  компанию,  включается солнце. Я снова на
Кюсю.  Я  улыбаюсь, сам не зная чему. Душа, воссоединившись с телом, которое
она  покинула  навсегда, поражается, что все осталось в рабочем состоянии, -
вот  как я себя чувствую. Сломанные заборы, буйство диких цветов, нетронутая
земля.  Кюсю  для  Японии - это потусторонний мир, живущий по диким законам.
Все  мифические  создания выползли, выскочили или выплыли с Кюсю. Рыба-Монах
вспоминает о моем присутствии:
     -  Как  говорила  моя  дорогая  мамочка каждое утро: "Вставай пораньше,
рассвет  -  это  дар  небес".  Вот  так-то.  Через  двадцать  минут  будем в
Китакюсю...


x x x


 -  Господин  Аояма!  Пожалуйста, примите мои самые искренние соболезнования
по случаю, э-э, вашей смерти.
     Господин  Аояма  опускает  свой  бинокль и возится с настройкой. На нем
униформа  сотрудника  ЯЖД, но выглядит он намного элегантнее, чем когда-то в
Уэно.
     -  Смерть  -  это  не так плохо, Миякэ, когда она наконец приходит. Это
как  получить  старый  долг.  Кстати, я должен извиниться за то, что обвинил
тебя в шпионаже.
     -  Забудьте.  У  вас  был сильнейший стресс. Господин Аояма поглаживает
верхнюю губу:
     - Я сбрил усы.
     - И правильно сделали, начальник вокзала. Если честно, они вам не шли.
     -  Я  думаю, что человек должен как-то увековечивать память о важнейших
вехах своей жизни.
     - И для вас нет более важной вехи, чем смерть.
     - Ты верно подметил, Миякэ.
     - Можно спросить вас, как я умер?
     -  Ты жив до мозга костей! Твое тело находится в автобусе, который едет
из Китакюсю в Миязаки. Это всего лишь сон.
     - Мне никогда раньше не снились такие... непохожие на сон сны.
        -  Сны  живых  людей  могут  зависеть  от  их  Умерших.  Присмотрись
повнимательней...
     Мы  летим.  Господин Аояма летит свободным стилем, как Супермен. У меня
за  спиной  приторочен ранец с реактивным двигателем, как у Зэкса Омеги. Под
нами - розовые меренги облаков. Земля набегает накипью и уносится прочь.
     -  Еще  одно  преимущество,  которым  мы,  умершие,  располагаем, - это
неограниченная свобода восторгаться величием мироздания.
     - Вы - мой Умерший?
     - Я нанял тебя, а ты нанял меня.
     - А почему Андзу никогда не приходила?
     -  Почти.  -  Господин Аояма смотрит на часы у себя на руке. - Над этим
вопросом работают.
     - Значит, мертвые действительно, э-э, общаются с живыми?
     - Тоже мне, большое дело.
     -  И вы действительно можете видеть... все? - Я думаю о своих проделках
с Зиззи Хикару.
     -  Да,  если  хотим.  Но  ты  бы  стал  смотреть телевизор с миллиардом
каналов?  Так  мало  внимания  к  божественным предначертаниям. Творящие зло
воображают,  что  их  преступлениям нет равных, но если бы они только знали.
Нет. Цель моего появления в твоих утренних снах - искупление грехов.
     - Э-э... ваших или моих?
     -  Наших.  Я  так  плохо обращался с тобой в Уэно. Даже при том, что ты
плюнул в мой чайник.
     -  Мне  очень  не  по  себе  оттого,  что  я это сделал. Господин Аояма
смотрит в свой бинокль.
     -  Газетам, что выйдут через пару дней, будет не по себе до невероятия.
Взгляни. Искупление близко. - Господин Аояма указывает вниз.
     Облака  расползаются,  как  древние свитки, - и я вижу наш тайный пляж,
прибрежную  скалу  и  камень-кит.  На  камне-ките,  ссутулившись в горестном
одиночестве, сидит девочка. Андзу, конечно.
     - Незаконченное дело, Миякэ.
     - Я не понимаю.
     - Поймешь.
     Реактивный  двигатель  у  меня за спиной сбивается с ритма и глохнет. Я
вижу  свою  мать  -  лицо  с  обложки  фильма  ужасов,  - но и она, и балкон
девятого этажа со свистом исчезают в небе над Токио. Переворачиваюсь и вижу,
как  мне  навстречу  с  предельной  скоростью  несется  детская  площадка, и
вспоминаю, что если я не проснусь, прежде чем ударюсь о землю, я...


x x x


 Я  просыпаюсь с криком "Ааааааа!" на заднем сиденье междугородного автобуса
-  его  двери с шипением закрываются, и он трогается с места. Сажусь прямо и
щурюсь   от  света.  Да,  это  автобус.  Рыба-Монах  предлагал  поспрашивать
дальнобойщиков  в  Китакюсю, не едет ли кто-нибудь на юг, в сторону Миязаки,
но  мать  ждет,  что  я  приеду  сразу  после  обеда.  Я не хочу рисковать и
опаздывать.  Еще  до того, как я уснул, рядом со мной на заднее сиденье села
пожилая  женщина.  В  руках  у  нее мелькают вязальные спицы, лицо круглое и
щербатое,  как луна, и мне кажется, что она увлекается ароматерапией, потому
что  я  чувствую  запах...  какого-то  растения,  название  которого не могу
вспомнить.  Своим загаром она напоминает блестящий на солнце апельсин. Между
нами  стоит  корзина  с  хурмой. Не той водянистой хурмой, которую продают в
Токио,  -  хурма,  что лежит в ее корзине, может расти только в сказках. Это
хурма,  которая  стоит риска навлечь на себя гнев сказочных колдунов. У меня
текут слюнки - последние сутки я почти ничего не ел.
     - Предлагаю обмен, - говорит госпожа Хурма. - Одну хурму за твой сон.
     Мне неловко.
     - Я что-нибудь бормотал?
     Она не отрывает взгляда от петель своего вязанья.
     - Я собираю сны.
     И я рассказываю ей свой сон, не упоминая о том, что Андзу - моя сестра.
Ее спицы стучат, как мечи, скрещенные на отдаленном холме.
     - Вам меня не обсчитать, молодой человек. О чем вы умолчали?
     И  я  признаюсь,  что  Андзу  моя  сестра-двойняшка.  Госпожа  Хурма на
минутку задумывается.
     - Когда она ушла, эта несчастная?
     - Ушла откуда?
     - С лицевой стороны, конечно же.
     - С лицевой стороны...
     - Жизни.
     Нет, ее спицы стучат, как трость слепого.
     - Девять лет назад. Как вы узнали?
     - В четверг на страстной неделе мне исполнится восемьдесят один.
     Ее ли мысли витают где-то, мои ли где-то бредут. Она зевает. Маленькие,
белые зубы. Я думаю о Кошке. Она спускает петлю.
     -  Сны  -  это берега, в которых океан сущностей обретает твердь формы.
Пляжи,  по которым "когда-нибудь-будет", "однажды-было" и "не-будет-никогда"
могут  прогуливаться  среди  "ныне-есть".  Ты  ведь считаешь, что я старуха,
поседевшая от суеверий и, вероятно, законченная сумасшедшая.
     Выразиться лучше я бы не смог.
     - Конечно, я сумасшедшая. Иначе откуда бы мне знать все, что я знаю?
     Я  боюсь обидеть ее, поэтому спрашиваю, что, по ее мнению, означает мой
сон. Она улыбается, обнажая зубы. Она знает, что я смотрю на нее свысока.
     - Тебя разыскивают.
     - Разыскивают? Кто?
     - Я не даю бесплатных консультаций. Возьми свою хурму, мальчик.

 После  Токио Миязаки кажется просто игрушечным. На автовокзале я иду в бюро
информации  для туристов, чтобы узнать, где клиника, в которой находится моя
мать.  Никто  о ней даже не слышал, но когда я показываю адрес, мне говорят,
что  нужно  сесть  на  автобус  до  Кирисимы. Ближайший будет не раньше, чем
через  час, поэтому я иду в туалет на вокзале, чищу зубы и усаживаюсь в зале
ожидания,    где    пью  сладкий  холодный  кофе  из  банки  и  наблюдаю  за
подъезжающими  и  отъезжающими  автобусами  и  пассажирами. Мимо неторопливо
проходят  местные жители. Облака никуда не спешат, а в фонтанах под пальмами
висят  радуги.  Отошедшая  от дел собака с мутными глазами подходит ко мне и
обнюхивает  в  знак  приветствия.  Женщина  на  сносях  пытается  удержать в
повиновении  выводок разбегающихся в разные стороны детишек-попрыгунчиков. Я
вспоминаю  про  свою  хурму  - моя бабушка говорит, что беременные ни в коем
случае  не  должны  есть  хурму  -  и  перочинным ножом срезаю с нее кожицу.
Пальцы  становятся  липкими,  но  плод,  блестящий,  как  жемчужина,  просто
великолепен.  Я  выплевываю  блестящие  косточки. Один из мальчиков научился
свистеть,  но пока только одну мелодию. Мать смотрит, как дети прыгают между
пластмассовыми  сиденьями.  Интересно,  где их отец. Когда они добираются до
огнетушителя, она, наконец, делает замечание:
     - Если вы это тронете, дяди, что следят за порядком, рассердятся!
         Выхожу   пройтись.  В  сувенирном  магазинчике,  полном  вещей,  не
распроданных  с пятидесятых годов, мне попадается на глаза чаша с поблекшими
пластмассовыми  фруктами,  на которых улыбаются веселые рожицы. Я покупаю ее
для  Бунтаро,  чтобы  отблагодарить  за брелок с Зиззи Хикару. В "Лоусонз" я
покупаю  упаковку  бомбочек  с шампанским и до самого прихода автобуса читаю
журналы.  Наверное,  я  должен волноваться, но у меня нет на это сил. Я даже
не знаю, какой сегодня день.

 Я  ожидаю  увидеть  фешенебельное заведение с автостоянками и пандусами для
кресел-каталок,  расположенное  на окраине города, - вместо этого автобус по
узкой    дороге   углубляется  в  сельскую  местность.  Когда  мы  проезжаем
расстояние  еще  на  тысячу  иен,  один фермер показывает мне на проселочную
дорогу и говорит, чтобы я шел по ней до самого конца.
     -  Вы  не  сможете  пройти  мимо,  -  уверяет он, что обычно предвещает
неприятности.
     По  одну  сторону  дороги бежит вверх склон поросшего соснами холма; по
другую  -  убирают  и  развешивают для просушки пучки раннего риса. На тропе
мне  попадается  большой  плоский  круглый  камень.  Сверчки выводят трели и
выстукивают  морзянку.  Я  кладу  камень в свой рюкзак. Мир вокруг расцвечен
розовато-лиловым,  ярко-розовым и белым. Вся земля. Весь воздух. Я иду, иду.
Начинаю  волноваться  -  через  двадцать  минут  уже  виден конец дороги, но
клиники  и  следа  нет.  Огородные  пугала,  наполовину  смешные, наполовину
ужасные,  бросают  на  меня  косые  взгляды.  Большие головы, костлявые шеи.
Асфальтовое  покрытие  заканчивается,  заканчивается  и сама дорога, рядом с
кучкой  ветхих  деревенских домиков у подножия горы, на которой ранняя осень
уже  оставила  свои  отметины.  Пот  течет  у  меня по спине, скапливаясь на
пояснице,  -  наверняка от меня несет чем угодно, только не свежестью. Может
быть,  водитель  автобуса  не  там  меня  высадил?  Решаю  пойти  на ферму и
спросить.  Жаворонок  больше  не  поет,  и  вокр