меня по лицу - так, что
выбил зуб.
     -  Мы  исполнители  по  делу  твоего  мужа,  - прорычал он, - и вопросы
задаем мы.
     Двое  обыскивали  дом,  а  третий  смотрел,  как  я  пытаюсь  успокоить
рыдающего сына. Он угрожал покалечить ребенка, если я не скажу, где мой муж.
Я  позвонила  мужу  на работу - мне ответили, что утром он звонил и сказался
больным. Я позвонила на мобильный - номер отключен. Я позвонила на пейджер -
тишина.  Я  была  уже  на  грани  истерики  - головорез, что следил за мной,
плеснул  мне  в  стакан виски моего мужа, но я не смогла его проглотить. Мой
сын  смотрел  на все это большими испуганными глазами. Двое других вернулись
с  коробкой  личных  вещей  моего мужа и моими драгоценностями. Дальше стало
совсем  плохо.  Мне  рассказали,  что  мой  муж  задолжал  больше пятидесяти
миллионов  иен  одной  кредитной  организации,  за  которой стояла Якудза. В
нашем  страховом  полисе  было  указано,  что  в случае его самоубийства все
выплаты  получит  эта  организация. В случае неуплаты долга наш дом со всем,
что в нем было, становился ее собственностью.
     - А это, - сказал самый жестокий из трех, - включает и вас.
        Моего  сына  увели  в  другую  комнату.  Мне  сказали,  что  я  несу
ответственность    за    долги    своего    мужа,   избили  и  изнасиловали,
сфотографировав  это, чтобы "гарантировать повиновение". Я молча терпела эту
пытку  ради  сына.  Если  бы  я отказалась подчиняться, они бы разослали эти
фотографии по всем адресам из моей записной книжки.
     Месяц  спустя я жила в комнате без окон где-то в районе Букару в Осаке.
Меня  отправили  в  бордель;  не  позволялось  ни  поддерживать  отношения с
внешним  миром,  ни  выходить  из  здания - ничего, кроме секса с клиентами.
Возможно,  вы  не  верите,  что  в  Японии в двадцать первом веке существует
сексуальное    рабство.  Вашему  неведению  можно  позавидовать,  но  именно
благодаря  вашему  неверию  такое рабство и может безнаказанно процветать. Я
сама  не поверила бы, что "уважаемых" женщин можно превратить в проституток,
но  владельцы  таких  заведений  - мастера своего дела. У меня отобрали все,
что  принадлежало  моей  прежней жизни и могло напомнить, кем я была, - все,
кроме  моего сына. Мне позволили взять с собой сына - чтобы не дать спастись
с  помощью  самоубийства. Мои клиенты не только знали о том, что я пленница,
они  получали  от  этого  дополнительное  удовольствие; если бы это получило
огласку,  они  стали  бы  соучастниками  преступления. Последняя стена между
мною  и  окружающим  миром  была,  пожалуй,  самой  крепкой  -  этот феномен
психологи  называют  "синдромом  заложника": убеждение, что я заслужила свою
судьбу  и в том, что со мной произошло, нет никакого "преступления". В конце
концов,  теперь  я  была  "шлюхой"  - разве имела я право навлекать позор на
своих  старых  друзей  или  даже на свою мать и обращаться к ним за помощью?
Пусть лучше они считают, что я скрылась за границу вместе с мужем-банкротом.
На  моем  этаже  жили  еще шесть женщин, у троих были дети - младше, чем мой
сын.  Человек, который меня изнасиловал, был нашим сутенером - это у него мы
должны  были просить еду, лекарства, даже подгузники для детей. Еще он давал
нам  наркотики, в разумном количестве. И лично наблюдал, чтобы мы не приняли
слишком  большую дозу. Мы придумали себе новые имена, и через какое-то время
прежняя  жизнь  оказалась  отрезана  от  той, которую мы вели теперь. Мы все
мечтали  убить  нашего  хозяина, когда-нибудь потом, в будущем, когда выйдем
на  свободу,  но  все мы понимали, что никогда не посмеем вернуться в Осаку.
Нам  приходилось по очереди заботиться о детях, пока их матери работали. Наш
сутенер  сказал,  что,  как  только  мы  отработаем сумму, которую задолжали
члены  наших  семей,  нас  отпустят  на  все  четыре  стороны,  поэтому, чем
усерднее  мы  угождаем  клиентам,  тем  быстрее  выйдем  оттуда.  Осенью они
выпустили девушку, которая проработала в борделе два года. Так мы думали.
     Мое  "освобождение"  пришло  раньше, потому что у меня случился нервный
срыв.  Клиенты  жаловались  сутенеру, что я не угождаю им. Сутенер поговорил
со  мной.  Он  мог быть добрым, если хотел. Это было еще одно его оружие. Он
сказал  мне,  что  договорился  с  моими  кредиторами,  и  ночью нас с сыном
перевезут в другое заведение. Мы отметили это событие джином с тоником.

 Я    проснулась,    завернутая  в  одеяло,  в  темноте,  в  духоте.  Голова
раскалывалась  от  алкоголя  и наркотиков. Сына со мной не было. На мне была
ночная  рубашка, которую я носила в борделе. На какую-то секунду я подумала,
что  меня  похоронили  заживо,  но  потом,  ощупав  все  вокруг, поняла, что
нахожусь  в  багажнике  какой-то машины. Я нашла домкрат, и, в конце концов,
мне  удалось выбраться. Машина стояла в запертом гараже. В боковом зеркале я
увидела  отражение  сутенера  и  похолодела. Он спал. Потом я увидела, что у
него  нет  носа.  Кто-то сунул пистолет ему в ноздри и нажал на курок. Нигде
не  было  и  следов  моего  сына. Я побежала было, но не успела выбраться из
гаража,  как  ко  мне вернулась способность соображать. Я была неведомо где,
без  гроша  в  кармане;  все,  кто  меня помнил, считали, что я исчезла. Мои
бывшие  хозяева  решат,  что  меня похитила или убила та же банда, что убила
сутенера.  Поколебавшись, я вернулась и стала шарить по карманам его пиджака
в  надежде  найти бумажник. У него в паху на ремне болталась дорожная сумка.
В  сумке  лежала  пачка  банкнот  по  десять  тысяч иен толщиной в несколько
дюймов.  Я  никогда  не  видела  столько  денег.  Выбравшись  из  гаража,  я
обнаружила,  что нахожусь на огромной территории центральной больницы Осаки,
в  единственном месте, где бледная как смерть женщина в ночной рубашке могла
затеряться.

Нет  времени  подробно  рассказывать  о  последующих годах моей жизни. Год я
провела  в  женских  приютах  и  дешевых отелях. Банковские счета открыла на
вымышленные  имена.  Смыслом моей жизни стало найти сына. О бывшем муже я не
вспоминала.    Я   наняла  частного  детектива,  чтобы  собрать  сведения  о
группировке  Якудзы,  которая  удерживала  меня  в  заточении.  Через неделю
детектив  вернул  аванс  -  его  предупредили, что не следует соваться в это
дело.  Сочувствуя  мне и ощущая свою вину, он в итоге предложил поработать у
него  секретаршей/бухгалтером.  Это  был  умный  деловой ход, потому что его
клиентура  на  три четверти состояла из женщин, которые хотели проследить за
своими  мужьями, чтобы иметь возможность при разводе требовать больше денег.
Они  предпочитали  обсуждать  грязные  подробности с женщиной. С супружеской
неверностью  как  с  гинекологией.  Они  рекомендовали  наше агентство своим
подругам,    и  дело  процветало.  Я  начала  сопровождать  своего  босса  в
расследованиях.    Женщины  -  все  равно  что  невидимки,  даже  для  самых
подозрительных    мужчин.   (Потом  я  выяснила,  что  организация,  которой
принадлежал  бордель,  уничтожила  все  компьютерные  данные на меня и моего
сына.  Я  пользовалась  привилегией  быть  женщиной, которой не существует.)
Жизнь  в  борделе  закалила  меня настолько же, насколько изуродовала. Через
три  года  мой  босс предложил мне стать его партнером, а когда рак, которым
он  был  болен,  в  конце концов убил его, я взяла дело в свои руки. Все это
время  я собирала данные об организации, которая убила Макино Матани с сыном
и  создала  Козуэ Ямаю. Эта организация колоссальна по размерам, безымянна и
многоголова.  У  нее нет названия. В нее входят более шести тысяч человек. Я
добилась  того, что меня представили ее лидерам, я даже получала приглашения
на  свадьбы  их  детей.  Я  начала  работать  на  них  как частный детектив.
Положение  "почти  своего  человека"  давало  мне  более широкий доступ к их
секретам и отводило подозрения.
      Моего  сына  убили,  чтобы  продать  его  органы  чрезвычайно  богатым
отчаявшимся  родителям  из  японской  элиты. Внутренний рынок приносит самые
большие  доходы,  потому что заинтересованные родители заплатят любые деньги
за  чистые  органы,  но  экспорт в Восточную Азию, Северную Америку и Россию
тоже  очень  велик.  Это  судьба  детей женщин, которых держат в борделях, а
иногда  и  их  самих.  На  диске, который я вложила в этот конверт, записаны
имена,  цифровые  фотографии  и  личные  данные  тех,  кто  возглавляет  эту
организацию;  представителей судебной власти, которые защищают их; хирургов,
которые    выполняют  грязную  работу;  политиков,  которые  прикрывают  их;
бизнесменов,  которые  отмывают их деньги; тех, кто замораживает и перевозит
вырезанные органы, включая таможенников.

 Завтра  второе  октября.  В  этот  день я решила публично заявить о себе. Я
передам  эти сведения своим людям в полиции и средствах массовой информации.
Случится  одно  из  двух:  или  средства массовой информации поднимут шум, и
политическую  и  общественную  жизнь Японии потрясет страшный скандал, волны
которого прокатятся от больниц Кюсю до здания парламента; или меня убьют те,
кого  я  так  хочу  разоблачить. В последнем случае копии диска и это письмо
будут отправлены тем, кого я выбрала по самым разным причинам.

 Поймите:  вы  держите  в  руках  письмо  мертвой  женщины. Моя месть людям,
которые  похищают  женщин и детей, чтобы вырезать у них органы, провалилась.
Моя  надежда  и  дело  всей  моей  жизни  теперь в ваших руках. Действуйте с
широко  открытыми глазами, так, как велит вам ваша совесть. Я не могу давать
вам   советов  -  моя  отчаянная  попытка  уже  провалилась.  Якудза  -  это
государство  в  девять  тысяч  раз  сильнее нашего. Если вы просто пойдете в
полицию,  вы  добьетесь  только  некролога. У вас в руках козырная карта для
очень  опасной  игры,  играть в которую вы не собирались. Но ради успокоения
души  моего  сына  Эидзи  Матани,  которого  убили  эти  люди,  и душ других
бесчисленных    жертв,    прошлых,  настоящих  и  будущих,  я  заклинаю  вас
действовать.
     Пожалуйста.
                                                                 Козуэ Ямая.

 Почему я? У нас с ее сыном одно и то же имя, из одинаковых иероглифов: "эи"
-  волшебство,  "дзи"  -  земля.  Я  никогда  раньше  не сталкивался с таким
сочетанием,  но не может быть, чтобы Козуэ Ямая включила меня в список своих
доверенных  лиц  только из-за этого совпадения. В поисках ключа я переключаю
память на нашу первую встречу, но не нахожу ничего.
     И нет никакого способа это выяснить.
     Я кричу вниз:
     - Матико? Сегодня в газетах есть какие-нибудь громкие сообщения?
     - Что? - говорит Матико. - Ты хочешь сказать, что ничего не слышал?
     - О чем?
     Матико читает заголовок на первой странице:
     -  "ПРИСТУП  ОТКРОВЕННОСТИ  ВЛИЯТЕЛЬНОГО  ПОЛИТИКА: "Я НЕ БЕРУ ВЗЯТОК!"
ЧЕСТНОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ МИНИСТРА ПОТРЯСЛО ЕГО КОЛЛЕГ!"
     Выдавливаю  улыбку и закрываю дверь. Итак, Козуэ Ямая тоже мертва. Меня
охватывает  жалость  к  этой  женщине  с израненной душой, которая навестила
меня,  когда  я  гостил  в  обители сказок. Но ввязываться в это дело глупо.
Хранить  этот  диск  у  себя - самоубийство. Я кладу его в тот уголок своего
жилища,  куда  заглядываю  реже  всего, в коробку с презервативами под кучей
носков  -  пусть  полежит  там,  пока  я не придумаю, как поступить. Если ни
сегодня,  ни  завтра  мне  в  голову не придет стоящего решения, лучше всего
будет  бросить  его в реку и надеяться, что другой адресат окажется мудрее и
храбрее  меня.  От  волнения  я представляю, как мы все выстроились в ряд на
мосту  и выбрасываем свои диски, охваченные одинаковым приступом трусости. Я
меняю  воду для Кошки, включаю свой вентилятор, разворачиваю футон и пытаюсь
уснуть.  Несмотря  на  то  что я не спал уже двадцать часов, госпожа Ямая не
выходит  у  меня  из  головы.  Похоже,  мне  предстоит роковая неделя, я уже
ощущаю  ее  железную  хватку.  Глухие  удары  пульса. Негнущееся копье разит
непробиваемый щит.


x x x


 Прихожу на работу, когда вторник испускает последний вздох. К тому моменту,
когда  я  надеваю  поварской  фартук  и  белую  бандану, уже родилась среда.
Рядом    останавливается  большая  группа  отработавших  смену  таксистов  и
заказывает  огромное  количество  пиццы,  судя  по всему - для корпоративной
вечеринки,  и  я  работаю  без  передышки  полтора часа. Наш коротковолновый
приемник  перескакивает  с  частоты  на  частоту, как ему заблагорассудится,
раскачиваясь между станциями, вещающими на китайском, испанском и еще каком-
то языках.
     -  На  филиппинском,  мэн, - заявляет Дои. - Стратосферный эфир сегодня
ночью гиперчист, мэн. Носом чую.
     В  ожидании,  пока  геенна разрешится от бремени его пиццей, он сидит в
загоне и курит сигарету собственного изготовления. Вот он трет себе глаз:
     -  Миякэ,  мне сюда что-то попало, в самый уголок - передай зубочистку,
а, мэн?
     Игнорируя дурные предчувствия, передаю зубочистку.
     - Спасибо.
     С ее помощью Дои оттягивает веко вниз.
     - Бесполезно. Ты не посмотришь? По-моему, там какая-то мошка.
      Я  подхожу  совсем  близко,  смотрю.  Вдруг  Дои  чихает,  его  голова
дергается  и  зубочистка  вонзается  в глазное яблоко. Мне в лицо бьет тугая
струйка белой жидкости.
     - Черт! - визжит Дои. - О, черт! Терпеть не могу таких вещей!
     Замираю,  как  вкопанный,  там,  где  стоял,  не  в силах поверить, что
действительность  может  быть  так  нелепа.  В  окошечке  появляется Сатико.
Бессвязно бормочу - она качает головой; я замолкаю.
     -  Купиться  раз  -  это  ничего,  Миякэ,  но  после второго тебя можно
считать  господином  Простофилей.  Дои,  если  ты потратишь впустую еще хоть
одну  упаковку  сливок  для  кофе,  то  я  вспомню, что я - госпожа Помощник
Управляющего, и урежу тебе жалованье. Я не шучу.
     Дои посмеивается, и я понимаю, что меня снова поимели.
     - Слушаю и пооовинуюсь, атаманша.
     Сатико обращается к некоей мистической силе над нашей геенной:
     -  Это что, моя карма - быть надзирательницей в сумасшедшем доме, жизнь
за  жизнью,  снова  и  снова, пока у меня не получится все, как надо? Миякэ,
двойной "Титаник", толстый корж, побольше акульего мяса.
     Я  кладу  в коробку пиццу для Дои. С победоносным видом он удаляется. Я
все  думаю  про  посылку госпожи Ямаи. Томоми проскальзывает в загон на один
из    своих   бесконечных  "кофейных  перерывов".  Она  рассказывает,  какая
чертовски  горячая  у  нее  жизнь  ("горячий" - явно ее любимое словечко), и
спрашивает,  откуда  я знаю, что Аи не имитирует оргазм, когда мы занимаемся
сексом,  потому  что,  когда у нее самой была интрижка с господином Нероном,
она  частенько  чувствовала,  что  обязана  подогреть  события, ведь мужчины
такие  неуверенные  в себе. Томоми действует на меня, как тарантул в трусах.
Она  выпускает  коготки  и  с  нетерпением ждет ответа. Меня, можно сказать,
спасает  залетевшая  к  нам  оса  размером  с  игрушечный  вертолет.  Томоми
принимается  визжать:  "Убей  ее!  Убей  ее!" - и бежит обратно за прилавок.
Окошечко  плотно  захлопывается.  С минуту оса с жужжанием нарезает круги по
пекарне,  изучающе  поглядывая  на  меня своими мультиоптическими глазами, и
приземляется  на  Лаос.  Мне  трудно  сосредоточиться  на пицце, но, по мне,
лучше  такая  компания,  чем  Томоми.  Забираюсь на стол у стены и с размаху
прижимаю  к  Юго-Восточной Азии пластмассовую коробку. Оса начинает гудеть "
умрем-под-звуки-труб"  и  пытается пробить дыру в пластмассе. Мне нестерпимо
хочется  почесаться,  и,  вместо  того  чтобы  закрыть осу в коробке и потом
выпустить,  я  теряю  голову и прижимаю коробку к вытяжке, которая находится
вровень со стеной. С едва слышным хрустом трубный глас затихает.
     -  Последние герои боевиков, - говорит Онизука, трогая пальцем гвоздь в
своей  нижней  губе.  Он  всегда входит незаметно, как привидение, и говорит
так  тихо,  что  мне  почти  приходится читать по губам. Он кивает в сторону
геенны,  где  лежит пицца, в ожидании, когда ее упакуют. - Это моя "Королева
эскимосов"? Клиенты меня дерьмом обольют, если будет холодная.
     Окошечко с треском приоткрывается.
     - Убил? - спрашивает Томоми.
     -  С  осой  все в порядке, - отвечает Онизука. - А вот Миякэ разбился в
лепешку, когда пытался удрать от нее через вытяжку.
      Томоми  осторожно  посмеивается,  проверяя,  можно  ли  меня  сердить.
Онизука    берет  пиццу  и  выходит,  не  сказав  ни  слова.  Минуту  спустя
возвращается  Дои  -  я мог бы поклясться, что вчера он прихрамывал на левую
ногу,  но  сегодня с ней все в порядке, - и Томоми рассказывает ему про осу.
И  наркоторговец на пару с королевой зла принимаются обсуждать, виновен ли я
в убийстве живого существа.
     -  Это  была  всего лишь оса, - говорю я. - Там, откуда она взялась, их
полным-полно.
     Для Томоми этого недостаточно:
     -  Там,  откуда  мы  взялись,  людей  тоже  полным-полно,  но разве это
оправдывает убийства?
     Это ужасно глупый спор - особенно если вспомнить, как Томоми визжала: "
Убей  ее!  Убей!"  -  поэтому  я  отворачиваюсь  и смотрю, как пицца дюйм за
дюймом  ползет сквозь геенну. Когда я снова прислушиваюсь к разговору, Дои с
Томоми рассуждают о воронах.
     - Говори, что хочешь, - заявляет Томоми. - Но вороны - умные создания.
     Дои качает головой:
     -  Вороны - это фашисты с крыльями, мэн. Привратник в нашем доме как-то
отогнал  одну  из них метлой. На следующий день эта самая ворона налетела на
него  и  клюнула  в голову, да так, что кровь выступила, мэн. Ворона? Напала
на  привратника  в  форме?  Чудеса,  мэн.  Такая  же  редкость, как короткое
замыкание.
     Томоми точит карандаш для век и щелчком открывает карманное зеркальце.
     - Слабые - мясо, сильные - мясники.


x x x


 Добраться  от  Уэно  до  Кита  Сендзю  просто даже в часы пик, потому что в
идущих  туда  подводных  лодках  нет  никого, кроме рабочих, едущих с ночной
смены, да миллионеров-оригиналов. Подлодки, что направляются в сторону Уэно,
до  отказа  набиты  человеческим грузом. Токио - это модель повторяющегося "
большого    взрыва",  который,  как  говорят,  и  породил  вселенную.  Взрыв
происходит  в  пять  вечера, и человеческое вещество отбрасывает к окраинам,
но  в  пять утра это человеческое вещество вновь подчиняется силе притяжения
и  несется  обратно  к центру, чтобы успеть к очередному взрыву. Мои поездки
не  подчиняются  естественным  законам  Токио.  Я  смертельно устал. Бросить
поиски  отца  -  чтобы к этому привыкнуть, нужно время. Сегодня Аи придет ко
мне  в  капсулу,  когда закончится репетиция, часов в пять вечера. Ее ужин -
это  мой  завтрак.  К  моему облегчению, она вызвалась готовить сама - из-за
диабета  она  предпочитает  сама  выбирать  еду.  А  назвать  мой кулинарный
репертуар ограниченным - значит похвастаться. Когда я иду от Кита Сендзю в "
Падающую  звезду",  полнеба  застилает  причудливое  облако.  Велосипедисты,
женщины  с  детскими  колясками, таксисты останавливаются поглядеть на него.
Половина  неба  -  чистейшая  октябрьская лазурь, другая половина - мрачное,
клубящееся  грозовое  месиво.  Вихрь  подхватывает  и  уносит полиэтиленовые
пакеты.   Бунтаро  пришел  в  салон  пораньше,  чтобы  свести  баланс  после
недельного отсутствия. Он смотрит на меня и принюхивается.
     - Знаю, - говорю я. - Знаю: от меня несет сыром.
     Бунтаро  с  невинным  видом  пожимает  плечами  и возвращается к своему
калькулятору.  Я  лезу наверх. Кошка желает мне доброго утра и выскальзывает
прочь,  в свое кошачье измерение. Я мою ее миску, меняю воду, принимаю душ и
ложусь вздремнуть, прежде чем навести порядок к приходу Аи.

 Мое  лицо  прикипело  к подушке. Язык - кусок пемзы. Слюна стекает по нему,
как  по  желобу,  прямо  на  наволочку.  У  стола стоит Аи и режет морковь с
яблоками.  На  секунду  я представляю: мы с Аи поженились и она готовит ужин