с  моим отцом, которому приходится ждать, пока
уснет  его  жена,  прежде  чем  собраться с духом и позвонить мне. Он прячет
свой  хриплый, торопливый шепот в закрытой комнате. "Возьми трубку!" Телефон
звонннннннннит.  Пора делать выбор. Нет. Пусть он замолчит. "Возьми трубку!"
Я  слетаю  со своего футона, цепляюсь ногой за крючки застежки, спотыкаюсь о
футляр от гитары и кидаюсь к трубке.
     - Алло!
     - Гони голод вон - съешь пиццу Нерон! - поет мужской голос.
     - Алло!
     - Гони голод вон - съешь пиццу Нерон! - Мужчина слегка раздражен.
     - Да, вы это уже сказали.
     - В жизни не сочинял такого глупого джингла! - Голос становится мягче.
     - Я тоже.
     -  Слушайте,  молодой человек, вы принесли нам в офис флаеры, в которых
говорится,  что  первые  двести  человек,  которые позвонят вам до или после
часа  пик  и  пропоют:  "Гони  голод  вон  -  съешь  пиццу Нерон!" - получат
бесплатно  пиццу  среднего размера на свой выбор. Что я сейчас и проделал. Я
хочу  свою  обычную "Камикадзе": корж с моцареллой, банан, перепелиные яйца,
гребешки,  тройная  порция чили, чернила осьминога. Перец не режьте. Я люблю
его  сосать.  Дайте сосредоточиться. Итак, попал я в число первых двух сотен
или нет?
     - Это шутка?
     -  Лучше  бы  это  было не так. Я всю ночь на работе и просто умираю от
голода.
     - Похоже, вы ошиблись номером.
     - Не может быть. Это пиццерия "У Нерона", так ведь?
     - Нет.
     - Вы уверены?
     - Ага.
     -  Означает  ли  это,  что  я побеспокоил частное лицо в четвертом часу
утра?
     - Угу.
     - Мне очень, просто ужасно жаль. Я не нахожу слов.
     - Не беспокойтесь. Все равно у меня бессонница.
     -  Простите,  я говорил с вами так пренебрежительно! Я думал, вы - один
из этих болванов, разносчиков пиццы.
     - Ничего-ничего. Но, если говорить о пицце, у вас очень странный вкус.
     Он с затаенной гордостью прищелкивает языком. Он старше, чем я думал.
     -  Я  сам  ее  изобрел.  В "Нероне" ее прозвали "Камикадзе" - я однажды
слышал,  как  девушка,  что  принимает  заказы, говорит так повару. Тут весь
секрет  -  в банане. Он склеивает все. Так или иначе, не смею отнимать у вас
время.  Еще  раз  примите  мои самые искренние извинения. Моему поступку нет
прощения. Нет прощения. - Он вешает трубку.


x x x


 Я  просыпаюсь  в  одиночестве.  Летние звезды в окне почти совсем растаяли.
Футон  Андзу лежит на полу, небрежно отброшенный. Так похоже на Андзу. Снова
забралась на крышу? Приподнимаю москитную сетку.
     - Андзу? Андзу!
     Ветер  раскачивает  бамбук,  и  слышится  кваканье  лягушек. Прекрасно.
Хочет    дуться,   пусть  дуется.  Через  пятнадцать  минут  я  уже  оделся,
позавтракал  и  шагаю  по  дороге  к порту Анбо со своей спортивной сумкой и
новой  бейсболкой,  которую  Андзу  купила  для  меня  на  карманные деньги,
подаренные  дядей Асфальтом. Я ловлю взглядом паром на Кагосиму, освещенный,
как  звездолет  на стартовой площадке, и от волнения у меня бегут мурашки по
коже.  Наконец-то  этот день настал. Я еду в Кагосиму, один, и я отказываюсь
чувствовать  себя  виноватым из-за того, что покидаю свою глупую завистливую
сестрицу  на одну-единственную ночь. Отказываюсь. Да и можно ли верить в то,
что  она  ночью  наговорила  о  нашей матери? В последнее время она какая-то
странная.  Метеор  оставляет  царапину на темном пурпуре неба. Темный пурпур
неба  стирает  царапину  метеора.  И  тут  мне в голову приходит грандиозная
мысль.  Это  самая  замечательная  мысль в моей жизни. Я буду тренироваться,
тренироваться  и  тренироваться  и стану таким выдающимся футболистом, что в
свой  двадцатый  день  рождения  буду  сражаться за Японию против Бразилии в
финале  Кубка мира. На шестидесятой минуте Япония будет проигрывать восемь -
ноль,  тогда  меня  вызовут  на замену, и я забью три хет-трика[45] подряд к
концу  дополнительного  времени. Я буду в новостях в газетах и по телевизору
во  всем  мире. Мама так гордится мной, что бросает пить, но самое главное -
отец  видит  меня, узнает и едет в аэропорт встречать самолет нашей команды.
Конечно,  Андзу  тоже  там,  вместе с мамой, и мы воссоединяемся на глазах у
всего    мира.   Как  здорово.  Как  просто.  Я  весь  горю  от  собственной
гениальности  и обретенной надежды. В одном из домиков Анбо светится огонек,
а  когда  я  прохожу  по  висячему  мосту,  то вижу всплеск на воде. Прыгает
лосось.
     Там,  где  начинается  устье  реки,  лощина  становится крутой и узкой.
Пшеничка  и  старики  из Анбо называют ее Горлом. Здесь полно привидений, но
мне  не  страшно.  Я  и боюсь, и надеюсь, что Андзу нападет на меня из своей
засады.  Лиц, что видятся между сосен, на самом деле нет. В том месте, где в
сезон  дождей  дорогу затапливает вода, стоят ворота-тори, которые указывают
на  начало  тропинки,  змейкой  бегущей  вверх  по холму к храму бога грома.
Пшеничка  предупреждала,  чтобы мы не играли там. Она говорила, что, если не
считать  кедров  Дземон[46],  бог  грома  - самый древний обитатель Якусимы.
Стоит  выказать  ему  малейшее  неуважение,  и,  как  только выйдешь в море,
поднимется  цунами  и  утопит тебя. Андзу хотела спросить, не то же ли самое
случилось  с  нашим  дедушкой,  отцом мамы, но я заставил ее поклясться, что
она  этого не сделает. Госпожа Оки говорила кому-то из нашего класса, что он
утонул  в канаве лицом вниз, напившись до бесчувствия. Так или иначе, жители
деревни  никогда  не  беспокоят  бога  грома по таким мелочам, как экзамены,
деньги  или свадьбы, - с этим они идут в новый храм отца Какимото, что рядом
с  банком.  Но  с  просьбой  о  рождении ребенка, за благословением рыбацкой
лодки  или с заупокойной молитвой об умерших родственниках они взбираются по
ступеням  храма  бога  грома.  Всегда  в  одиночку.  Я смотрю на свои часы с
эмблемой  Зэкса Омеги. Времени полно. Сегодня в Кагосиме начинается мой путь
на  Кубок мира, и мне понадобится любая помощь, какую только можно получить.
Поиски  нашего  отца  -  большое дело. Для нас с Андзу нет ничего важнее. Не
раздумывая  больше, я забрасываю спортивную сумку за покрытый мхом камень и,
вдохновленный   порывом  благочестия,  бегу  вверх  по  скользким  от  грязи
ступеням.


x x x


 Кладу  трубку.  Странный тип, чего он так долго извинялся? Может, хоть этот
звонок  снимет  с  меня  заклятье  бессонницы. Может, тело осознает, как оно
устало,  и наконец-то отключится. Ложусь на спину и пялюсь вверх, делая ходы
шахматным  конем  по  плиткам  потолка,  пока  не забываю, на каких уже был.
Начинаю  снова.  После третьей попытки до меня доходит бессмысленность этого
занятия.  Если  мне не удается уснуть, то я с таким же успехом могу думать о
письме.  О  Другом  Письме.  О  Большом  Письме.  Оно пришло - когда же? - в
четверг.  Вчера.  Ну  хорошо,  позавчера.  Я  вернулся  в  "Падающую звезду"
совершенно  без  сил.  На  девятой платформе, самой дальней от бюро находок,
кто-то  забыл  тридцать шесть шаров для боулинга, а Суга снова проделал свой
фокус  с исчезновением, так что мне пришлось перетаскивать их оттуда самому,
один  за  другим.  Позже  оказалось,  что  они  принадлежат команде, которая
ожидала  их  прибытия на Центральном токийском вокзале. Я открываю для себя,
что,  когда дело касается потерянного имущества, законы вероятности работают
иначе.  Госпожа  Сасаки  однажды  обнаружила  в тележке человеческий скелет,
засунутый  в  рюкзак.  Его  забыл  в  поезде  студент-медик,  возвращаясь  с
прощальной  вечеринки  у  профессора.  Так  или  иначе,  когда я прихожу в "
Падающую  звезду",  с меня капает пот, а Бунтаро сидит на своей табуретке за
конторкой,  ложка  за ложкой отправляет себе в рот мороженое из зеленого чая
и изучает в лупу какой-то листок бумаги.
     - Эй, парень, - говорит он, - хочешь посмотреть на моего сына?
     Это  странно,  потому что Бунтаро как-то говорил, что у него нет детей.
Он  показывает листок с расплывчатым темным пятном. Я хмуро смотрю на своего
светящегося гордостью домовладельца.
     - Чудеса ультразвукового исследования! - восклицает он. - Внутри матки!
     Смотрю на живот Бунтаро, и тот вспыхивает.
     -  Очень  смешно.  Мы уже решили, как его назовем. Вернее, жена решила.
Но я согласен. Хочешь узнать, какое имя мы выбрали?
     - Конечно, - отвечаю я.
     - Кодаи. "Ко" - путешествие, "дай" - великий. Великое Путешествие.
     - Классное имя, - говорю я (и действительно так думаю).
     Бунтаро любуется на Кодаи под разными углами.
     - Видишь его носик? А вот ножка. Прелесть, а?
     - Прелестней не бывает. А это что за креветка?
     - А откуда мы, по-твоему, знаем, что он - это он, а, гений?
     - О! Простите.
     -  Тебе  пришло  еще  одно  письмо. Я бы соорудил для тебя персональный
почтовый  ящик,  но  тогда  я бы лишился удовольствия вскрывать письма своих
жильцов над паром. Вот.
     Он  вручает  мне  простой  белый  конверт:  первоначально  отправлен из
Миязаки,  а  сюда  переслан  дядей  Толстосумом  из Кагосимы. Вскрываю его и
обнаруживаю  три  помятых листа бумаги. На телеэкране сталкиваются вертолеты
и  взрываются  здания.  Брюс  Уиллис  снимает  темные  очки и, прищурившись,
смотрит  на этот ад. Прочитав первую строчку, я понимаю, от кого это письмо.
Запихиваю  его  в  карман  куртки  и  взбираюсь вверх по лестнице - не хочу,
чтобы Бунтаро видел мое лицо.


x x x


 На  ступенях,  ведущих к храму бога грома, полно паутины, которая цепляется
за  меня,  рвется  и  липнет  к лицу. Карамельно-прозрачные пауки. Я падаю и
пачкаю  колени  в  грязи.  Пытаюсь выкинуть из головы все слышанные когда-то
истории  о  том,  что  на  этих  ступенях живут привидения умерших детей, но
когда  пытаешься  забыть  что-нибудь,  то  тут  же  и вспоминаешь. Надо мной
возвышаются  гигантские  папоротники.  В  расселинах  среди  корней прячутся
речные крабы.
     Проносится  мимо  и  исчезает  в  зарослях  олень.  Сосредоточившись на
грядущем  воссоединении  с  отцом,  которое  произойдет, как только мой план
принесет  плоды,  я  бегу,  бегу и вдруг оказываюсь на очищенной от зарослей
площадке  перед  храмом,  на самой вершине холма. Отсюда видно все на многие
мили  кругом.  К просыпающемуся небу рывками вздымаются островные горы. Море
разглаживает  утренняя  заря.  Я  могу  рассмотреть иллюминаторы якусимского
парома.  Взволнованный,  приближаюсь  к  колоколу  и  оглядываюсь  в надежде
увидеть  взрослого  и  спросить  разрешения.  Я  никогда  еще не будил бога.
Каждый  Новый  год  Пшеничка водит нас с Андзу в храм на берегу бухты, чтобы
купить  нам  новые  амулеты  с  нашим  знаком  зодиака,  но  это  всего лишь
увеселительная  прогулка, чтобы увидеться с родственниками и соседями и дать
им  потрепать нас по голове. Здесь же все по-настоящему. Волшебство всерьез.
Только  я  и  бог  грома  в своей замшелой дреме. Хватаю веревку, на которой
раскачивается язык колокола...
     С первым ударом звон разливается по лесу, распугивая фазанов.
     Со вторым ударом реактивные истребители сотрясает вибрация.
     С третьим ударом железные двери навеки смыкаются.
     Интересно,  слышит  ли  Андзу  этот колокол там, где она сейчас дуется?
Вот  вернусь завтра и расскажу, что это был я. Она никогда не признается, но
моя  смелость  произведет  на  нее  впечатление. Это похоже на то, о чем она
обычно  мечтает.  Я  приближаюсь  к  самому храму. Бог грома бросает на меня
сердитый  взгляд.  Его  лицо  -  слитые  воедино  ненависть, тайфун и ночной
кошмар.  Отступать  уже поздно. Он проснулся. Моя монетка со звоном падает в
ящик для пожертвований, я трижды хлопаю в ладоши и закрываю глаза.
     -  Доброе утро, э-э, бог грома. Меня зовут Эидзи Миякэ. Я живу вместе с
Андзу  и  Пшеничкой  в  доме  у начала дороги через лощину, за большим домом
Кава-ками.  Но  ты,  наверно,  это  знаешь. Я разбудил тебя, чтобы просить о
помощи.  Я  хочу  стать  лучшим  футболистом Японии. Это важно, очень важно,
поэтому, пожалуйста, не наказывай меня, как того таксиста.
     - А что взамен? - спрашивает тишина.
     -  Когда  я  стану  знаменитым  футболистом,  то,  э-э,  вернусь сюда и
построю  заново твой храм, и все такое. А пока все, что я в силах дать тебе,
ты можешь взять. Возьми. Не нужно просить меня, просто возьми.
     Тишина вздыхает:
     - Все, что угодно?
     - Все, что угодно.
     - Все? Ты уверен?
     -  Я  сказал  "все,  что угодно", значит, так оно и есть. Тишина длится
девять дней и девять ночей.
     - Будь по-твоему.
     Я  открываю глаза. За самолетом тянется розово-золотистый хвост. Голуби
выписывают  прогноз  погоды.  Внизу,  в  порту  Анбо, паром на Кагосиму дает
гудок;  я вижу, как к нему подъезжают машины. Вдруг все лесные часы начинают
бить  крыльями, метаться, кричать и выть, пробуждаясь к жизни. Я устремляюсь
прочь  и  лечу  вниз  по  скользким  от грязи ступеням, где призраки умерших
детей растворяются в первых лучах солнца.


x x x


                                                     Горная клиника Миязаки
                                                                 25 августа
     Здравствуй, Эидзи!
     Как  же  мне  начать  это  письмо? Одно у меня получилось раздраженное,
другое  - жалостливое, третье - остроумное, оно начиналось словами: "Привет,
я  -  твоя мать, приятно познакомиться". Потом еще одно начиналось с "Прости
меня".  Они  порваны,  лежат рядом с мусорным ведром в углу. Я уже ни на что
не гожусь.
     Жаркое  лето, правда? Я поняла, что оно будет таким, когда сезон дождей
не  настал  в  положенный  срок.  (Хотя,  наверно, на Якусиме-то дожди идут.
Когда  их  там  не  было?) Итак, тебе уже почти двадцать лет. Двадцать. Куда
ушли  все  эти  годы?  Хочешь  знать,  сколько  мне  исполнится через месяц?
Слишком  много, чтобы сказать. Я здесь, чтобы подлечить нервы и справиться с
алкоголизмом.  Мне  так не хотелось возвращаться на Кюсю, но горная прохлада
помогает  с  этим  смириться.  Мой  лечащий врач посоветовала написать тебе.
Сначала  я отказывалась, но она меня переупрямила. По-моему, это неправильно
-  хоть  я  и  хочу  написать  тебе,  но после стольких лет было бы намного,
намного  проще  этого  не  делать.  Все  же  я написала этот рассказ (больше
похожий  на  воспоминания). Врач говорит, что единственный способ избавиться
от  боли,  которую они мне причиняют, - рассказать о них тебе. Так что, если
угодно, я написала это из эгоизма. Но все по порядку.
     Когда-то  я  была  молодой  матерью,  которая  жила  в  Токио со своими
маленькими  детьми  -  тобой  и  Андзу. За квартиру платил твой отец, но эта
история  не  о  нем и даже не об Андзу. А о нас с тобой. В те дни можно было
сказать,  что я неплохо устроена - двухуровневая квартира на девятом этаже в
модном  квартале,  на  балконе  -  ящики  с цветами, очень богатый любовник,
которому  не  нужно  стирать рубашки, потому что для этого у него есть жена.
Когда  я  покидала  Якусиму,  вы  с Андзу, должна признать, не входили в мои
планы,  но  все  же жить так, как я двадцать лет назад, было лучше, чем жить
среди  апельсинов  и  островных сплетен, к чему готовила меня моя мать (твоя
бабушка)  вместе  с  семейством  Синтаро  Бабы,  предназначив  меня (за моей
спиной,  как  водится)  ему  в  жены.  Поверь,  четверть  века  назад он был
грубияном и невежей, и я совершенно уверена, что таким и остался.
     Нелегко об этом писать.
     Я  была  несчастна.  Мне  было  двадцать  три  года,  и  меня  называли
красавицей.  Но единственная компания, на которую может рассчитывать молодая
мать,  это другие молодые матери. А они - самый жестокий клан на свете, если
ты  в  него  не  вписываешься.  Когда  они выяснили, что я "вторая жена", то
решили,  что  я оказываю дурное влияние, и обратились к администрации дома с
требованием   меня  выселить.  Ваш  отец  был  достаточно  влиятелен,  чтобы
воспрепятствовать  этому,  но  никто  из них больше не сказал со мною и двух
слов.  Как ты знаешь, никто на Якусиме не знал про вас (еще), и мысль о том,
чтобы жить там, под постоянными косыми взглядами, была невыносима.
     Примерно  тогда  же  твой  отец  завел себе новую любовницу. Ребенок не
добавляет    женщине    сексуальной    привлекательности.  Двойня  уменьшает
привлекательность  еще вдвое. Наш разрыв был отвратителен - ты не захотел бы
знать подробности, поверь мне. (Если бы и захотел, я не хочу их вспоминать.)
Когда  я  была  беременна,  он  клялся,  что  обо  всем позаботится. Наивный
цветок,  я  не  понимала,  что  он  говорил только о деньгах. Как все слабые
мужчины,  он  изображал полное смущение и считал, что все его простят. Делом
занялись  его  адвокаты,  и я больше никогда его не видела. (И никогда этого
не  хотела.)  Мне  было позволено жить в той самой квартире, но не продавать
ее  - дело было во времена экономики мыльного пузыря, и цены на недвижимость
удваивались  каждые  полгода.  Это  случилось  вскоре  после  того,  как вам
исполнился год.
     Я  -  дурная женщина. (Я всегда была такой, но, по крайней мере, сейчас
я  это  понимаю.)  Некоторые  женщины  созданы  для материнства, словно были
матерями  еще  до того, как ими стали, я же ни в коей мере не была для этого
создана.  Я  и  сейчас  терпеть  не  могу  маленьких  детей. Все деньги, что
адвокат  вашего  отца  присылал на ваше содержание, я тратила на нелегальную
няню-филиппинку[47],  чтобы  иметь  возможность  уходить  из  дома.  Я часто
сидела  в  кафе,  наблюдая,  как мимо проходят люди. Женщины моего возраста,
которые  работают  в  банках, составляют букеты, ходят за покупками. То есть
занимаются    повседневными   делами,  которые  я  так  презирала,  пока  не
забеременела.
     Прошло  два  года.  Я  работала  в  ночном баре, но меня там совершенно
заездили.    Я  подцепила  богатого  покровителя,  и  каждый  раз,  когда  я
возвращалась  домой,  вы  с  Андзу  напоминали  мне  о  том,  с  чем богатые
покровители  нас  оставляют.  (Пеленки, рев и бессонные ночи.) Однажды утром
мы  с  тобой  остались  дома  вдвоем - накануне у тебя был жар, поэтому няня
повела  в  детский  сад одну Андзу. Не в тот, что поблизости - мафия молодых
матерей  пригрозила  его  директору  бойкотом,  если  вас туда примут, - нам
приходилось  возить  вас  в  другой округ. Ты орал как резаный. Может, из-за
температуры,  может,  потому,  что Андзу с тобой не было. Я всю ночь была на
работе,  поэтому  запила  несколько пилюль водкой и предоставила тебя самому
себе.  Следующее,  что  я  помню,  это  то,  как ты тарабанишь в мою дверь -
конечно,  к  тому  времени  ты  уже ходил. Мигрень не давала мне уснуть. Сон
пропал.  Я  наорала  на  тебя,  чтобы  ты  убирался. Конечно, ты заревел еще
громче.  Я  снова  заорала.  Молчание.  Потом  я услышала, как ты сказал это
слово. Должно быть, выучил его в детском саду.
     - Папочка.
     Во мне что-то сломалось.
     Совершенно спокойно я решила сбросить тебя с балкона.

 Новые  чернила,  новая  ручка.  Неудивительно,  что  моя ручка кончилась на
таком  драматическом  месте.  Итак.  Совершенно  спокойно. Я решила сбросить
тебя  с  балкона. Эти шесть слов объясняют всю нашу дальнейшую жизнь. Но они
ни  в  коем случае меня не оправдывают. Я именно не "хотела" сбросить тебя с
балкона. Я сделала это. На самом деле. Так трудно это написать.
     Вот  как  все  было. Я распахнула дверь своей спальни - она открывалась
наружу,  -  быстро  протащила  тебя  по натертому паркету и перекинула через
перила  -  с  глаз  долой.  И  похолодела... но уже не могла остановить твое
падение,  даже  если  бы  стала  сверхчеловеком.  Ты  не кричал, пока падал.
Представь, что с лестницы падает мешок с книгами. Ты упал с таким же звуком.
Я  все  ждала  и  ждала, что ты закричишь. Время вдруг помчалось с утроенной
скоростью,  догоняя  само  себя.  Ты лежал внизу, из уха у тебя текла кровь.
Эта  картина  до  сих  пор  у  меня перед глазами. (И появляется всякий раз,
когда  я  спускаюсь  по лест