ьяно так, как я, - в
меру отпущенного моему мозгу, моим нервам и мышцам.
     Тут входит Кошка.
     - Может быть, смысл жизни в том, чтобы искать его?
     Кошка лакает воду в томящемся жаждой свете луны.


x x x


 - Здесь так просторно! - орет Бунтаро в телефонную трубку ветреным утром. -
Что  делать  со  всем  этим  простором?  Почему  я  никогда  сюда  раньше не
приезжал?  Перелет занял меньше времени, чем визит к дантисту. Знаешь, когда
я в последний раз уезжал из Токио в отпуск?
     - Нет, - подавляю зевок.
     -  Я  тоже,  парень. Я приехал в Токио в двадцать два года. Я работал в
компании,  которая делала трансформаторы, и меня послали учиться. Я вышел из
поезда  на  токийском  вокзале  и только через двадцать минут нашел выход. И
хоть  бы  раз  я  пожалел,  что  прожил жизнь в этой чертовой дыре! Я думаю.
Двадцать  лет  прошло,  пора  оглянуться  назад. Остерегайся отпусков в раю,
парень. Здесь слишком много думаешь о том, чего не сделал.
     - Кто-нибудь еще в этом раю встает в такую рань?
     -  Моя  жена  встала  раньше меня. Гуляет по пляжу под пальмами. Почему
океан  такой...  ну,  знаешь...  синий? С нашего балкона слышно, как о берег
бьются  волны.  Моя  жена  нашла  на берегу морскую звезду. Настоящую, живую
морскую звезду.
     - Этот океан твой. Ты имеешь сказать, э-э. что-нибудь конкретное?
     - Да. Я решил, что нужно разобраться с твоими трудностями.
     - Какие, э-э, трудности ты имеешь в виду?
     - Насчет салона.
     - "Падающей звезды"? С ней нет никаких трудностей.
     - Никаких?
     - Ни единой.
     - О...
     - Возвращайтесь в свой рай, Бунтаро.

 Пытаюсь  снова  заснуть  - мы с Аи говорили до начала четвертого утра, - но
мозг набирает обороты.
     "Фудзифильм"  показывает  07:45.  Кошка  лакает  воду и отправляется по
своим  делам.  Утро  вставляет  вилку в розетку. Какое-то время я машинально
наигрываю  блюз,  выкуриваю  три последние "Лаки страйк", ем йогурт - выудив
из  него  ложкой  кусочек плесени - и слушаю "Milk and Honey"[129]. На Андзу
маленьким воздушным змеем ложится солнечный свет.
     Два  дня  она  считалась  пропавшей  без вести, но ни у кого не хватило
жестокости    сказать   мне:  "Оставь  надежду".  На  Якусиме  действительно
постоянно  пропадают  туристы,  и  часто находятся - или их находят - спустя
день-два.  Но  местные  жители не настолько глупы, даже одиннадцатилетние, и
все  мы  знали,  что  Андзу  утонула.  Ушла, не попрощавшись. К утру бабушка
постарела  на  десять лет и смотрела на меня, едва узнавая. Когда в тот день
я  ушел  из  дома, не было никакого скандала. Помню, она сидела за столом на
кухне  и говорила мне, что, если бы я не уехал в Кагосиму, ее внучка была бы
жива.  И я думал - и думаю до сих пор, - что это истинная правда. Оставаться
в  нашей  с  Андзу  комнате,  среди  ее  одежды,  ее  игрушек  и  книг, было
невыносимо,  и  я  отправился  в  дом дядюшки Апельсина. Моя тетя освободила
угол,  чтобы  я  мог  там  спать.  На следующий вечер полицейский Кума зашел
сказать,  что  поиски тела Андзу прекращены. Двоюродные сестры, которые были
старше  меня,  решили, что я нуждаюсь в сочувствии - они постоянно говорили,
что  я  могу плакать, что все понимают, что я не виноват в смерти Андзу, что
я всегда был хорошим братом.
     Сочувствие  тоже  было  невыносимо.  Променять  сестру на какой-то гол,
который  никогда  не  повторится!  И  я  сбежал. Сбежать на Якусиме просто -
нужно  просто  выйти  из  дома, пока хозяйки не принялись за свои хлопоты, а
туман  не снесло к морю, тихо пройти по переулкам, куда смотрят окна домов с
подоконниками  наружу,  перейти  дорогу,  идущую вдоль берега, обойти чайные
плантации  и апельсиновые сады, нарваться на лай местной собаки, войти в лес
и карабкаться вверх.
     Когда  голова бога грома исчезает в океане, я подбираюсь по склону горы
к  бабушкиному  дому; Свет в нем погашен. Осеннее утро, в любую минуту может
пойти  дождь.  Я карабкаюсь вверх. Безымянные водопады, мягкие листья, ягоды
в  желтовато-зеленых лужицах. Карабкаюсь вверх. Прогибаются ветки, колышется
папоротник,   корни  цепляются  за  ноги.  Карабкаюсь  вверх.  Ем  арахис  и
апельсины,   чтобы  забраться  в  лес  как  можно  выше  и  глубже.  К  ноге
присасывается  пиявка, царит леденящая тишина, серый день клонится к вечеру,
я  теряю  представление  о  времени.  Карабкаюсь вверх. Деревья высятся, как
надгробия,  расступаются,  пропуская в лесное лоно, воюют друг с другом. Пот
стекает  холодными струйками. Карабкаюсь вверх. Наверху все покрыто мхом. От
его  яркой  зелени  слепнешь,  как  от  горя,  он  глушит шаги, как снег, он
пушистый,  как  лапки  тарантула.  Если заснешь здесь, тоже покроешься мхом.
Ноги  дрожат  от  напряжения,  я  сажусь  на землю, и тут сквозь абажур леса
пробивается    мутная  луна.  Мне  холодно,  и  я  кутаюсь  в  свое  одеяло,
притулившись  к древнему поваленному кедру. Я не боюсь. Чтобы бояться, нужно
ценить  себя.  Но  в первый раз за эти три дня я чего-то хочу. Я хочу, чтобы
бог  леса  превратил  меня в кедр. От самых старых жителей острова я слышал,
что  если  пойти  в  горы  ночью,  когда  бог  леса считает свои деревья, он
включит  тебя  в  их  число  и  превратит  в дерево. Кричат звери, сгущается
темнота,  пальцы ног немеют от холода. Я вспоминаю Андзу. Несмотря на холод,
засыпаю.  Несмотря  на  усталость,  просыпаюсь. Вдоль ствола упавшего дерева
осторожно   пробирается  белая  лисица.  Она  останавливается,  поворачивает
голову  и  смотрит  на меня более чем человеческими глазами. Меж моих ветвей
повис  туман,  а  там,  где  прежде было мое ухо, птицы свили себе гнездо. Я
хочу  поблагодарить  бога леса, но у меня нет больше рта. Не имеет значения.
Теперь  ничто  не  имеет  значения,  на веки вечные. Проснувшись с затекшими
руками  и  ногами  -  уже  не  дерево, а снова маленький мальчик, у которого
течет из носа, а горло сжато простудой, - я плачу и плачу, и плачу, и плачу,
и плачу, и плачу.
     "Milk  and  Honey" кончился, плеер с урчанием замолкает. Воздушный змей
солнечного  света  переместился  на  заваленную хламом полку, откуда, шевеля
усиками,  на меня взирает Таракан. Подпрыгиваю, хватаю флакон с морилкой, но
Таракан  бежит  вниз  по  стене и скрывается в щели между стеной и полом - я
выстреливаю  туда  примерно  треть флакона. И остаюсь стоять в позе охотника
на  мамонтов,  совершенно  опустошенный.  Я  убежал  в  глубь острова, чтобы
понять,  зачем  Андзу  росла рядом со мной, клетка за клеткой, день за днем,
если  ей  было суждено умереть, не дожив до двенадцатого дня рождения. Я так
и  не  нашел  ответа  на  этот  вопрос.  На  следующий  день  я благополучно
спускаюсь    -   в  доме  Апельсинов  все  бьются  в  истерике  из-за  моего
исчезновения,  -  но,  если  разобраться,  действительно ли я вернулся? Что,
если  суть  Эидзи  Миякэ так и осталась там, на Якусиме, превращенная в кедр
на  затерянном  в  тумане  склоне  горы, а мои попытки найти отца всего лишь
расплывчатый...  путь... в никуда? "Фудзифильм" говорит, что пора готовить "
Падающую  звезду"  к  открытию.  Наступает  день, и дел слишком много, чтобы
думать о том, что все это значит. К счастью для меня.


x x x


                                                                    7 ноября
 Погода  тихая,  по  небу плывут легкие облака. Я сижу в общей спальне после
банкета  по  случаю  нашего  отплытия. Я до отвала наелся рыбы, белого риса,
сушеных   водорослей,  каштанов,  консервированных  фруктов  и  выпил  сакэ,
которое  нам  прислал  сам  император.  Так  как  погода сегодня прекрасная,
церемонию  по  случаю  окончания подготовки подразделения Кукусуи провели на
открытом  воздухе,  на  спортивной  площадке.  Присутствовала  вся база - от
коменданта    Удзины   до  последнего  поваренка.  Над  базой,  кораблями  и
подводными  лодками одновременно подняли флаги с восходящим солнцем. Духовой
оркестр  играл  кимигайо.  На нас были мундиры, специально сшитые для нашего
подразделения  кайтен:  черные, с синей отделкой и вышитыми на левой стороне
груди  зелеными  хризантемами.  Вице-адмирал  шестого  флота Мива оказал нам
честь,  лично  выступив  перед  нами. Он прекрасный оратор и непревзойденный
тактик морского боя, и его слова запали нам в самую душу.
     -  В  этой последней схватке с теми, кто убивал ваших отцов и насиловал
ваших  матерей,  вы  -  мстители.  Да не пребудет с вами мир, если вы дадите
врагу  победить!  Смерть  легче перышка, но долг тяжелее горы! "Кай" и "Тен"
означают "Поворот" и "Небеса", поэтому я заклинаю вас, поверните небеса так,
чтобы на земле богов снова засиял свет!
     Один  за  другим мы спускались с подиума, и вице-адмирал вручал каждому
ленту  хатимаки,  чтобы  обвязать  голову, как в древности делали самураи, и
меч  для  сеппуку,  чтобы  напомнить  о  том, что наши жизни принадлежат Его
Императорскому  Величеству,  и  не  допустить  унижения  плена, если роковая
случайность  помешает  нам  поразить  цель.  Под последние звуки кимигайо мы
поклонились  портрету  императора.  Потом священник повел нас в синтоистский
храм помолиться о славе.
     Абэ,  Гото  и Кусакабэ пишут письма родным, я тоже напишу вам и вложу в
конверт  прядь  волос и ногти для сожжения. Я изложу в письме свою последнюю
волю,  но  еще  раз  повторяю  здесь: Такара, до возвращения Отца ты - глава
семьи  Цукияма.  Какие  бы испытания ни ожидали тебя, храни наш меч. Передай
своим  сыновьям  и  сыновьям своих сыновей цельность и чистоту нашего имени.
Моя  душа  поселится  в храме Ясукуни, с мириадом моих братьев, которые тоже
отдали  жизнь за императора. Приди туда помолиться, принеси наш меч, и пусть
на его клинке заиграет свет. Я буду ждать.

                                                                    8 ноября
 Погода:   ясно,  легкая  дымка.  Кленовые  листья  горят  багрянцем.  I-333
покинула  берег  Оцусимы.  Проводы состоялись в 9:00 у пристани. Чтобы снять
хронику  нашего  отплытия,  пригласили бригаду операторов. Я помахал рукой в
камеру,  когда  проходил  мимо,  Такара,  на  случай,  если  вы с друзьями в
Нагасаки  пойдете  в  кино  и  ты увидишь меня. Лейтенант Камибеппу произнес
речь    от   имени  подразделения  Кукусуи,  в  которой  поблагодарил  наших
наставников,  извинился  за  наши ошибки и пообещал, что каждый пилот кайтен
сделает  все, что в его силах, чтобы наша страна нами гордилась. После этого
мы  отдельно  поблагодарили  госпожу  Осигэ. Она задыхалась от волнения и не
могла  говорить, но слова часто портят то, что хочет сказать сердце. Офицеры
подняли  за  нас тост с омики и под крики "Банзай!" взошли на борт подводных
лодок.  Мы стояли над своими кайтен и махали оставшимся на берегу товарищам,
пока  не  зашли за западную оконечность острова. Маленькая флотилия рыбачьих
лодок  и  тренировочных каноэ проводила нас в открытое море. Гото смотрел на
дочерей  рыбаков в бинокль Кусакабэ. Абэ только что объявил, что техническая
проверка  состоится  на  час  раньше,  поэтому  рассказ  о I-333 я отложу до
завтра.

                                                                    9 ноября
 Погода:  утром  шел  дождь;  после  обеда небо прояснилось, а по морю пошла
рябь.  Гото,  который любит играть словами, когда речь заходит о нашей жизни
на  подлодке,  говорит,  что  "нас  словно  закупорили  в  жестяной фляжке и
пустили по течению". В эту жестяную фляжку втиснуты носовой торпедный отсек,
каюты  офицеров,  носовые  батареи, насосный отсек, боевая рубка, аппаратный
отсек,  кают-компания,  каюты  матросов  на  60  человек, носовой и кормовой
машинный  отсеки,  кормовые  торпедные  отсеки.  Мазут  сравнивает  I-333  с
железным  китом.  Я  восхищаюсь  экипажем  подлодки:  они  стоят  на  боевом
дежурстве  с  начала войны и за это время провели на берегу всего 10 дней! Я
здесь  только  день,  но мне уже больно бегать или кидать бейсбольный мяч. Я
скучаю  по  нашим  оцусимским  футонам  - на I-333 мы спим на узких полках с
бортиками,   чтобы  не  упасть.  Воздух  спертый,  свет  тусклый.  Я  должен
подражать    выносливости  команды.  Даже  когда  просто  идешь,  приходится
изгибаться,  особенно  в начале похода, когда все коридоры заполнены ящиками
с  провизией.  Здесь  есть только два места, где можно побыть в одиночестве.
Одно  из  них  -  кайтен,  в  которую  можно забраться изнутри по специально
сконструированным  трубам  между  палубой  подлодки  и  нижним  люком  самой
торпеды.    Второе    -  туалет.  (Однако  туалеты  на  подводной  лодке  не
приспособлены  для того, чтобы находиться в них долго.) Кроме этого, капитан
Ёкота  разрешил  нам выходить на мастик, если обстановка спокойная. Конечно,
я  обязан  докладывать  дежурному  офицеру,  когда выхожу на верхнюю палубу,
чтобы  он  предупредил  меня в случае экстренного погружения. После вечерних
занятий  гимнастикой  я  присоединился  к вахтенному мичману на правом борту
боевой  рубки.  Ночью  аппаратный отсек "приспособлен к темноте" - разрешены
только  красные  лампочки,  так что капитан и наблюдатели могут переходить с
нижней  палубы  на  верхнюю и обратно без потери ночного зрения. Я смотрю на
белые  брызги,  оседающие  на носу подлодки, и на пенистый след за кормой. В
лунную  ночь  они  могут  стать  прекрасным ориентиром для бомбардировщиков.
Мичман  сказал,  что берег к западу от нас - это мыс Сата-мисаки, префектура
Кагосима. Край Японии теряется в зареве облаков.


x x x


 -  ЭидзззМиякэ! - Из неоновой ночи в "Падающую звезду" вваливается Масанобу
Суга,  спотыкается  и с размаху падает на пол. Расквасив нос, он улыбается и
смотрит  на  меня  -  он  так пьян, что его мозг не понимает, как больно его
телу.  Пошатываясь,  он  встает на одно колено, как будто собирается просить
моей  руки.  Выбежав  из-за  прилавка, ныряю поднять его очки, пока он их не
раздавил.  Суга  думает,  что  я  пытаюсь  ему  помочь,  и отпихивает меня с
возгласом:  "Ггг-горе-мне!"  Потом  встает,  устойчивый,  как  новорожденный
жираф,    и    падает   спиной  на  стеллаж  с  военными  фильмами.  Стеллаж
опрокидывается,  и  сотни  коробок  из-под  кассет  каскадом сыплются ему на
голову.  Клиентка  -  к  счастью,  только  одна  -  сквозь  полукруглые очки
поливает нас смертоносными лучами. Суга смотрит на упавший стеллаж.
      -  Здесь  в-в-о-дится  полтигейст,  Миякэ.  Мне  н-н-у-жноп-п-е-реться
воното...  се...  секундо... - Он, как канатоходец, добирается да прилавка и
упирается взглядом в монитор. - "Кассибланка".
     На  самом  деле  это  "Бегущий  по  лезвию". Поправляю стеллаж, собираю
коробки. Голова у Суги болтается, как у сломанной куклы.
     - Мияки.
     - Суга. Рад, э-э...
       Суга  теряет  контроль  над  слюноотделением.  На  лету  перехватываю
сталактит слюны, подставив "Токио пост".
     - Ннепьян, яникогда н-н-е пьян-н-ею, т-тольконея. Я счастлив, счастлив,
с-с-ча-стлив, да, м-может б-быть, но все п-под контролем. Разворот.
     У  него  подгибаются  колени, и он пальцами цепляется за край прилавка,
будто  сейчас  слетит  в  пропасть.  Даже дядюшка Патинко, надравшись виски,
никогда не доходил до столь безнадежного состояния.
     -  Зашелтя н-навестить, госпожа Сасаки сказала, ты уволился. Пока-пока,
Уэно,  пока-пока,  плохие-вибры,  плохие,  плохие  вибры  Уэно,  где все эти
потерянные-позабытые  сироты умирали после войны, ты, ты этознал? Мерли, как
мухи,  бедняжки... бедняжки... На глазах у Суги слезы, и одна из них стекает
по   рябой  щеке.  Специалистка  по  смертоносным  лучам  визжит,  будто  ее
собрались изнасиловать:
     -  Это  уже  слишком!  От ваших выходок, молодые люди, просто наизнанку
выворачивает!
     Она  уходит  прежде,  чем я успеваю извиниться. На какую-то секунду мне
хочется,  чтобы  Суга  вырубился,  -  я  бы притворился, что не знаю его, и,
может, его увезла бы "скорая".
     - Суга! Иди домой! Ты слишком пьян!
     Суга чихает и смотрит на меня опухшими акульими глазками.
     - Я п-проклят.
     - Тебе хватит денег на такси?
     - П-проклят.
     - Суга, ты помнишь свой адрес?
     Он  зажмуривается  и осознанно, изо всех сил бьется головой о прилавок;
к  счастью,  сил  у  него немного, он с трудом держит шею, но лицо все равно
перекашивается от боли. Я держу его голову, но он отталкивает меня.
     -  Я  проклят,  Миякэ!  Понимаешь ты это? Проклят! Один пончик! За один
жалкий    хренов    пончик!  Маленький  мальчик,  совсем  мааленький,  стоял
прямзадвее-рью, дверью булочной, он плакал, что хочет выйти...
     Слезы  снова  наворачиваются  у  него  на глаза, и Сугу бьет дрожь. Так
дрожат испуганные собаки.
     - Суга, моя комната наверху, я сейчас...
     -  Один...  -  Удар!  -  жалкий...  -  Удар!  - пончик. Я открыл дверь,
маленький  мальчик  выбегает,  прыг-скок...  - Суга страдальчески закатывает
глаза.  -  У  него  на  футболке  Бэтмен  и  Робин, маленький мальчик, прям-
насередину...  дороги...  -  Суга  всхлипывает  и  задыхается  от рыданий. -
Чтотыдумаешь,  я сделал, Миякэ? Бросился спасать, а? Нет, Миякэ, нет-нет-нет
-  застыл, застыл, я застыл. На месте, Миякэ. Видел. Слышал. Видел и слышал.
Машина.  Тормоза.  Маленький  мальчик.  Бух, бух, бух. Он взлетел, маленький
мальчик,    взлетел,    как    волан,  бум-бум,  боулингшар,  кровьнадороге,
фломастер...  -  Суга  впивается  ногтями себе в лицо, будто хочет содрать с
него  кожу  -  я  сжимаю его ладони в своих кулаках. Суга теряет способность
сопротивляться.  -  Мать,  она...  бросается,  бросается мимоменя, и воет...
АааааааАаааааАааааааааааа,...  Я  бегу.  Бегу,  бегу,  бегу-Бегу,  Миякэ, не
останавливаясь,  никогда,  беги,  Суга,. беги, ты У-БИЙ-ЦА... Суга-убийца. -
Суга глотает комок в горле. - Жалеешь, что не отравилананас, правда? Почему,
думаешь,  у  меня  кожа, как терка для сыра? Я проклят. Перехожудорогу, вижу
маленького  мальчика.  Я  сновавижу  маленького  мальчика,  вижу  маленького
мальчика. Проклят. Проклят. - Его глаза закрываются.
     Понятно.
     Я закрываю кассу на ключ и тащу Сугу вверх по лестнице, как мешок.
     -  Вот  туалет.  Если  ты  обмочишься  на  мой  футон, я сожгу все твои
компьютеры паяльной лампой, понял? Суга? Ты меня слышишь?
     Суга кивает и бормочет что-то нечленораздельное.
     - Я буду внизу.
     Внизу  у  кассы  стоит  девушка  в  футболке, разрисованной коровами, и
держит  в руках все фильмы с Бредом Питтом, какие есть в салоне. Она смотрит
на часы и тяжело вздыхает.
     - Извините, что заставил вас ждать, - говорю я.
     Она  игнорирует  мои  слова.  Слышу,  как  Суга  блюет. Раз - девушка с
коровами  озадачена.  Два  - девушка с коровами нарушает обет не обращать ни
на  что  внимания  и вопросительно на меня смотрит. Три - девушка с коровами
открывает рот:
     - Вы ничего не слышите?
     Я смотрю на нее, как на буйную сумасшедшую.
     - Ничего. А почему вы спрашиваете?
     Она  уходит, и я ставлю выпавшие коробки обратно на стеллаж. Из туалета
доносится  звук  сливного  бачка,  что  успокаивает.  Дальше  все идет своим
чередом.  Я  смотрю  "Бегущего по лезвию" и не могу различить, кто из героев
человек,  а  кто  -  клон.  Интересно,  сколько  лет Суга носит на себе свое
проклятие?  Я  забыл,  что  у  других  тоже  может  быть  боль в душе. Почти
одиннадцать,  а  ночной  прохлады  как не бывало. Сверху доносится несколько
глухих  ударов  - по крайней мере не придется объясняться с Бунтаро за труп.
Слышу  плеск;  на  какую-то  секунду мне кажется, что жара сменилась дождем;
потом  до  меня  доходит,  что  это  не  так - просто, если вспомнить вопрос
трехнедельной  давности, у Суги действительно легко получается обмочить свои
два  пальца.  Еще  один  подарочек  к  утру.  Включаю  кондиционер на полную
мощность  и достаю из-под прилавка дневник своего деда и словарь иероглифов.
Теплые   отношения  между  Субару  и  Такарой,  его  младшим  братом,  резко
отличаются  от  холодности  между  моим отцом и Така