одумал  об автостопе, но сообразил, что это может
привлечь  внимание.  Как  бы  я  объяснил, что я здесь делаю? Послышался вой
полицейских  сирен.  К  счастью,  в  этот  момент  я проходил мимо семейного
ресторана  -  я  вошел  и  сделал вид, что говорю по телефону. Я ошибся: это
была  не  полиция,  а  две  машины  "скорой  помощи".  Что делать? Лихорадка
барабанила  мне  в  мозг.  У меня не было никакого плана действий, кроме как
позвонить  Бунтаро и умолять о помощи, но до одиннадцати в "Падающей звезде"
его  не  будет, а его домашнего телефона я не знал, к тому же боялся, что он
вывалит мои пожитки на тротуар, едва услышит, с какой компанией я связался.
     -  С  тобой  все  в  порядке, милок? - спросила официантка за кассой. -
Может, дать что-нибудь для глаза?
     Она  смотрела  на  меня  с такой добротой, что единственным способом не
разрыдаться  было грубо уйти, ничего не ответив. Завидую ее сыну. Путь лежал
через  промышленную  зону, - по крайней мере, у меня под ногами был тротуар.
Все    фонари   одновременно  погасли.  Вдоль  дороги  тянулись  бесконечные
фабричные  корпуса.  Все  они производят вещи для других фабричных корпусов:
полки   для  стеллажей,  упаковку,  коробки  передач  для  грузоподъемников.
Барабанный  бой  смолк,  но  теперь  лихорадка  поджаривала содержимое моего
черепа  изнутри.  Мои  силы  были  на  исходе.  Нужно  вернуться к семейному
ресторану,  думал  я,  и  упасть  на  руки  того  ангела милосердия. Упасть?
Больницы,  доктора,  вопросы? Двадцатилетние не падают на улице ни с того ни
с  сего.  Ресторан  остался  слишком  далеко.  Перед  фабрикой, производящей
уплотнитель  для  черепицы,  стояла  скамейка.  Не  знаю, зачем и кому здесь
понадобилась  скамейка,  но  я  с  благодарностью  уселся  на нее, в тень от
гигантского  кроссовка  фирмы "Найк". Я ненавижу этот мир. "Найк - ФИНИША НЕ
СУЩЕСТВУЕТ".   За  поросшим  сорняками  пустырем  виднелись  "Ксанаду"  и  "
Валгалла".  Порочный  круг.  Где-то взорвалась зажигательная шашка, и в небо
стремительно  выкатилось  солнце.  Запела  какая-то  птица - длинная, словно
человеческий  свист,  нота, а в конце - звездный дождь птичьей трели. И еще,
и  еще.  Клянусь,  на  Якусиме  есть такая же птица. Усилием воли я заставил
себя  подняться  и  направиться  к  "Ксанаду", где можно найти кондиционер и
местечко,  чтобы  поспать, пока не придет время звонить в "Падающую звезду".
Себя-то  я  заставил, но тело не двинулось с места. Рядом притормозила белая
машина.  Бип-бип.  Гудящая  белая  машина.  Проезжай. Открыв дверь, водитель
перегнулся через пассажирское сиденье:
     -  Послушай,  парень, я не Зиззи Хикару, но если у тебя нет предложений
получше, залезай.
     Не  одна  секунда  прошла,  прежде  чем  я  осознал,  что водителем был
Бунтаро.  Осунувшийся,  встревоженный  Бунтаро.  У меня не было сил гадать -
как, кто, когда, почему. Через полминуты я уже спал.


x x x


 Город,  где была рыночная площадь, представлял собой изломанный лабиринт из
искрошенного  кирпича  и  вырванных  с  корнем  деревьев.  Мечеть  на холме,
пострадавшая    от    прямого    попадания,   являла  взгляду  развороченные
внутренности и выбитые окна. Ее пустые глазницы безучастно взирали на город.
Опрокинутые  и  разграбленные  трамваи. На обочинах - брошенные дети: из-под
сморщенной  кожи  выпирали кости. Над их глазами, полными слез, вились мухи.
Стервятники  кружили так низко, что был слышен шорох их перьев, а по сточным
канавам  шныряли  гиены.  Белый  "джип" какой-то миротворческой организации,
едва    не   задавив  госпожу  Хохлатку,  проехал  мимо,  непрерывно  щелкая
фотокамерами  и  снимая  сюжеты  для  новостей.  Госпожа  Хохлатка подошла к
огромной    статуе,   которая  царственно  высилась  над  руинами.  "Любимый
главнокомандующий"  -  гласила  табличка.  В тени статуи изможденный человек
жарил   над  огнем  червей,  чтобы  накормить  семью.  Лощеный,  напыщенный,
блестящий,  с  нависшими  бровями  и глазами навыкате диктатор на постаменте
был  полной  противоположностью  изможденного  человека  внизу,  чей скелет,
казалось, состоял из скрученных одежных вешалок.
     - Извините, - сказала госпожа Хохлатка. - Я ищу рыночную площадь.
     Он сердито посмотрел на нее.
     - Вы на ней стоите.
     Госпожа Хохлатка поняла, что он говорит вполне серьезно.
     - Этот пустырь?
     - Здесь идет война, леди, если вы не заметили!
     - Но ведь людям все равно нужно есть?
     - Есть что? Мы в осаде.
     - В осаде?
      Изможденный  человек  поднес  червяка  ко  рту  своего  сына,  который
осторожно снял его с палочек и сжевал безо всякого выражения.
     -  Ну,  в  наши  дни  "осаду"  называют  "санкциями".  Это  слово легче
проглотить.
     - Подумать только... а между кем идет война?
     -  Шш-ш-ш!  -  Человек  оглянулся  по  сторонам.  - Это засекречено! За
подобные вопросы вас арестуют!
     - Но вы же все равно видите это, когда солдаты сражаются друг с другом?
     -  Солдаты?  Они  никогда  не  сражаются  друг  с  другом! Они же могут
пострадать!  У них джентльменское соглашение - никогда не стрелять в людей в
форме.  Цель любой войны в том, чтобы истребить как можно больше гражданских
лиц.
     - Какой ужас!
     А потом госпожа Хохлатка довольно опрометчиво сказала:
     -  Похоже,  мне  так  и  не  удастся  продать  свои  яйца. Мешок из-под
удобрений зашевелился - из него
     выползла жена изможденного человека.
     - Яйца?
     Изможденный  человек  попытался  шикнуть  на  нее,  но она пронзительно
завизжала:
     - Яйца!
       Это  слово  ударной  волной  разлеталось  во  все  стороны,  сотрясая
полуденное безмолвие.
     - Яйца!
     Из канав вылезали безрукие сироты.
     - Яйца!
     По мостовой стучали клюками старухи.
     - Яйца!
     В  бездверных  дверных  проемах  появлялись  мужчины  с ввалившимися от
голода глазами.
     - Яйца!
         Статую  окружило  зловещее  сборище.  Госпожа  Хохлатка  попыталась
разрядить обстановку:
     - Что вы, что вы, не нужно...
     Толпа  заволновалась  - на госпожу Хохлатку налетел ураган гула, ропота
и  жадно  протянутых  рук  и  унес ее корзину прочь. Толпа взревела. Госпожа
Хохлатка  в  ужасе  закудахтала,  видя, как ее яйца катятся во все стороны и
превращаются  в  размазанное  по  земле  месиво из скорлупы, желтка и белка.
Госпожа  Хохлатка  захлопала крыльями и поднялась над толпой - она не летала
с  тех  пор,  как  была  желторотым  цыпленком,  и ей удалось продержаться в
воздухе  лишь  считаные  секунды.  Единственным  местом  поблизости, которое
могло  бы  сойти  за  насест,  оказались  похожие  на  велосипедный руль усы
любимого    главнокомандующего.    Толпа    наблюдала   за  ней,  охваченная
благоговейным страхом.
     - Она взлетела! Эта дама взлетела!
     Лишь  немногие  еще  дрались  за  ошметки  раздавленных  яиц. Остальные
глазели на госпожу Хохлатку. Какой-то малыш первым произнес это вслух:
     - Никакая она не дама!
     -  Я  безусловно  дама!  -  негодующе возразила госпожа Хохлатка. - Мой
отец был королем курятника!
     - Дамы не летают! Это курица!
     - Я - дама!
       И  вдруг  -  слово  охватило  голодный  город,  как  греческий  огонь
охватывает колючие кустарники Коринфа. Не "дама", не "курица", а:
     - Курятина! Курятина! Курятина!


x x x


 Госпожа  Сасаки  наливает суп мисо[117] из кастрюльки в стоящую передо мной
глубокую  лакированную  тарелку.  Рыба-коиваси  и  кубики тофу. Андзу любила
коиваси  - наша бабушка всегда подавала ее именно так. Паста из соевых бобов
кружится    на   дне  тарелки,  словно  оседает  взбаламученный  ил.  Желтый
маринованный    дайкон,  рисовые  шарики  с  лососем,  завернутые  и  листья
водорослей.  Настоящая  домашняя  еда.  У  себя и капсуле я живу на тостах и
йогурте,  да  и  то  если  встану  пораньше,  такие же вещи готовить слишком
хлопотно.  Я  знаю,  что должен бы умирать от голода, но мой аппетит все еще
не  проснулся.  Я  ем,  чтобы не огорчить госпожу Сасаки. Когда бабушкин пес
Цезарь умирал, он ел, чтобы просто не огорчать ее.
     - Госпожа Сасаки, я могу вас спросить?
     - Догадываюсь, что тебе интересно.
     - Где я?
     Она передает мне тарелку.
     - Ты не спросил у Бунтаро?
     - Вчера я не мог собраться с мыслями. Совсем.
     - Что ж, ты в доме моей сестры и зятя.
     - Они - та пара на фото в ракушечной рамке, что висит над факсом?
     - Да. Я сама сделала этот снимок.
     - А где они сейчас?
     -  В  Германии.  Ее книги там очень популярны, поэтому издатель устроил
ей  литературное  турне. Ее муж изучает европейские языки, так что, пока она
исполняет свой писательский долг, он роется в университетских библиотеках.
     Я прихлебываю суп.
     - Это здорово. Так она писатель? Это она работает на чердаке?
     - Ей больше нравится, когда ее называют "рассказчицей". А я все думала,
сумеешь ли ты найти кабинет.
     -  Но  ведь  это ничего, что я туда забрался? Я, э-э, даже начал читать
рассказы, которые нашел на столе.
     - Не думаю, что моя сестра стала бы возражать. Непрочитанные рассказы -
не рассказы.
     - Ваша сестра, наверное, особенный человек.
     - Доешь-ка рисовые шарики. Почему ты так считаешь?
     -  Из-за  этого  дома.  Мы  в  Токио, но кажется, что вокруг лес времен
Кофунского периода[118]. Ни телефонов, ни телевизора, ни компьютера.
     Когда госпожа Сасаки улыбается, ее губы складываются бантиком.
     -  Я  обязательно  ей  передам. Ей это понравится. Моей сестре не нужен
телефон  -  видишь ли, она глухая от рождения. А мой зять считает, что этому
миру нужно меньше коммуникации, а не больше.
     Госпожа  Сасаки  берет апельсин, режет кружочками на деревянной доске и
выжимает сок для приправы. Садится за стол.
     -  Миякэ-кан,  я  думаю,  тебе  не стоит возвращаться в Уэно. У нас нет
доказательств  того, что те люди или их сообщники хотят тебя найти, но у нас
нет  и  доказательств  того,  что  они  этого  не  хотят.  Мне  кажется, что
рисковать  нельзя.  Ведь  в  пятницу  они  знали,  где тебя найти. На всякий
случай  я  позаботилась,  чтобы  твое  личное дело в Уэно затерялось. Думаю,
тебе  надо  тихо  посидеть  здесь  до  конца  недели.  Если кто-нибудь будет
расспрашивать  про тебя в "Падающей звезде", Бунтаро скажет, что ты уехал из
города. Если нет - на горизонте чисто.
     Это разумно.
     - Я согласен.
     -  О  будущем  побеспокоишься  через неделю, - Госпожа Сасаки разливает
чай. - А пока - отдыхай.
     В жизни мы не столько преодолеваем трудности, сколько переживаем их.
     Зеленый чай с ячменными зернами.
     - Почему вы с Бунтаро мне помогаете?
     - "Кому" значит больше, чем "почему". Ешь.
     - Я не понимаю.
     - Неважно, Эидзи.

 В  тот  же  день,  позднее.  Звонок в дверь, и сердце снова уходит в пятки.
Откладываю  рукопись.  Если  это  не  Бунтаро и не госпожа Сасаки, то кто? Я
сижу  в  кабинете  на чердаке, но все равно слышу, как поворачивается ключ в
замке  парадной  двери.  Я  уже привык к тишине, наполняющей этот дом, и уже
различаю,  что  мне  кажется,  а  что  нет.  Вот распахивается дверь, шаги в
коридоре. Книги замерли, прислушиваясь вместе со мной.
     -  Миякэ! Расслабься! Это Юзу Дэймон! Выходи, выходи, хватит прятаться!
Мне дал ключ твой домовладелец.
     Мы сталкиваемся на лестнице.
     - Выглядишь лучше, чем в прошлый раз, - замечаю я.
     -  Большинство  жертв  дорожных  происшествий  выглядит  лучше,  чем  я
выглядел в прошлую пятницу, - отвечает он. - А вот ты выглядишь хуже. Ух ты!
Это  они  так  тебе  глаз  разукрасили?  -  На его футболке надпись: "Все мы
смертны".  -  Я  пришел  извиниться  перед тобой. Я даже подумал, что должен
отрезать себе мизинец.
     - Что бы я стал делать с твоим мизинцем?
     -  Да  что  угодно.  Заспиртовал  бы  его и держал в шкатулке с эмалью:
идеальная  штука,  чтобы  ковырять  в  носу  в  изысканном обществе. А какой
предмет  для  разговора:  "Знаете,  когда-то  он принадлежал знаменитому Юзу
Дэймону".
     -  Спасибо, но уж лучше я буду делать это собственным пальцем. И потом,
-  я  неопределенно  машу рукой, - я ведь сам решил вернуться, ты тут ни при
чем.
        -  Да,  кстати,  вот  тебе  десять  пачек  сигарет,  чтобы  ты  смог
перекантоваться,  -  говорит  он.  Я  понимаю, что он до сих пор в сомнениях
насчет  того,  хочу  я  его  убить  или  нет. - Если бы я отрубал себе палец
всякий  раз,  когда  приходилось извиняться, сейчас от моей руки осталась бы
одна  лопатка.  "Мальборо". Я вспомнил, что ты курил "Мальборо" в бильярдном
зале  в тот великий вечер. А твой домовладелец подумал, что тебе понравится,
если  твоя гитара составит тебе компанию, так что я захватил ее с собой. Она
внизу, в коридоре. Ну, как ты?
     Как я? Странно, но я не сержусь.
     - Спасибо, - говорю я. Он пожимает плечами.
     - Ну, учитывая...
     Я пожимаю плечами.
     - Пойдем покурим в саду.

 Как  только  я  начинаю  свой  рассказ - с того момента, как затолкал его в
такси,  -  я  не могу остановиться до самого конца, - когда Бунтаро затолкал
меня  в  свою  машину.  Не  помню,  чтобы  я когда-нибудь так много говорил.
Дэймон  не  перебивает,  только  зажигает  нам  сигареты  и  достает пиво из
холодильника.  Я  рассказываю  ему  даже  про  своего отца, и зачем я вообще
приехал в Токио. Когда я наконец заканчиваю, солнце уже село.
     -  Что  меня  удивляет, - говорю я, - так это отсутствие шума в прессе.
Как  могут  сорок  человек  погибнуть  -  и  не  тихой смертью, заметь, а со
взрывами и пальбой, как в боевиках, - и чтобы об этом даже не сообщили?
     Пчелы зависли над лавандой.
     -  Разборки  Якудзы  выставляют  полицейских  идиотами, а политиканов -
подхалимами.  Что,  как  всем  известно,  так  и  есть. Но если признать это
публично,  у токийских избирателей может возникнуть вопрос, зачем они вообще
платят налоги. Так что телевидение к таким вещам и близко не подпускают.
     - А газеты?
     -  Журналистам скармливают сообщения о битвах, которые уже выиграны или
проиграны  высоко  в  верхах. Настоящие, чувствующие материал журналисты - в
черном  списке,  их не пускают на пресс-конференции, поэтому газеты не могут
держать их в штате. Правда, ловко?
     - Тогда зачем вообще нужны новости?
     -  Людям  нужны  книги комиксов и волшебные сказки. Смотри, стрекоза! В
старину  поэты-монахи определяли неделю и месяц по цвету и блеску стрекозьих
-  как  их  там?  -  фюзеляжей.  -  Он поигрывает зажигалкой. - Ты рассказал
своему домовладельцу об этом без купюр?
     -  Постарался смягчить жестокость. И не стал упоминать об угрозах убить
его  жену,  раз  человек,  который  хотел это сделать... мертв. Не знаю, что
уместно было рассказать, а от чего его начнут мучить кошмары.
     Дэймон кивает.
     -  Бывает,  что  нет  совершенно  правильного решения, и все, что можно
сделать, - это выбрать наименее неправильное. А тебе это снится?
     -  Я  не  очень  много  сплю. - Я открываю банку пива. - Что ты думаешь
делать?
     - Папаша считает, что мне нужно на время исчезнуть, и это единственное,
в чем я с ним согласен. Утром улетаю обратно в Штаты. С женой.
     Я проливаю пиво.
     - Ты женат? С каких пор? Дэймон смотрит на часы.
     - Уже пять часов.
     Его лицо на секунду озаряет улыбка неподдельной радости.
     - Мириам? Кань Хьо Юнь? Улыбка исчезает.
     -  Ее  настоящее имя Мин. Его знают очень немногие, но мы перед тобой в
долгу. До меня дошло, что она применила к тебе свой знаменитый удар ногой.
     - Я пришил их обратно. Мин? У нее каждый раз новое имя.
     - Это останется насовсем. Мы чокаемся своими банками.
     - Поздравляю. Быстрая, э-э, свадьба.
     - Так было задумано - пожениться тайно и сбежать.
     - А мне казалось, что вы ненавидите друг друга.
     - Ненавидим. - Дэймон внимательно изучает свои руки. - Любим.
     - Твои родители знают?
     -  Они  уже  десять  лет  как  живут раздельно, - конечно, соблюдая все
приличия.  Но  они  вроде  как  утратили право давать мне советы... - Дэймон
поигрывает своей зажигалкой, - по поводу моей личной жизни.
     - Значит, тебе нужно спешить к, э-э, Мин-сан?
     -  Да.  Мне нужно ехать, чтобы забрать билеты на самолет. Но, пока я не
ушел, ты не покажешь мне фотографию своего отца?
     Я  достаю ее из бумажника. Он внимательно изучает снимок и отрицательно
качает головой.
     -  Мне  жаль,  но  я  никогда  не  видел этого парня. Стой, послушай, я
спрошу  своего  папашу,  не  сможет  ли  он  выяснить,  как  связаться с тем
детективом,   которого  обычно  нанимал  Морино.  Якудза  обычно  пользуется
услугами  одного-двух  доверенных лиц. Я не могу обещать наверняка, сейчас в
полицейском  департаменте  мэрии настоящая неразбериха, никто не знает, кто,
когда  и  с  кем.  К тому же Цуру, по всей видимости, вернулся из Сингапура,
правда,  лишившись  части  памяти  и  рассудка,  -  он  явно нужен кому-то в
качестве  подставного  лица.  Но я постараюсь. Потом будешь действовать сам,
но, по крайней мере, это поможет тебе составить план "Б".
     -  План  "Ж".  Любой намек лучше, чем ничего. Мы идем в коридор. Дэймон
обувает сандалии.
     - Ну, бывай.
     - Бывай. Приятного медового месяца.
     - Вот что мне в тебе нравится, Миякэ.
     - Что именно?
     Он залезает в свой "порш" и машет рукой.


x x x


 - Связать ее! - завывала одна часть толпы.
     - В духовку ее! - завывала другая.
     - Зажарить ее с картошкой!
     И  словами  не  передать,  как  хотелось  госпоже  Хохлатке,  чтобы  из
развалин  выбежал  Питекантроп  и  унес  ее  в безопасное место. Она бы и не
пикнула, даже найдя у него в волосах блоху.
     -  Куриных  крылышек!  -  вопили  выстроившиеся в ряд малыши. - Жареной
картошки!
     Откуда  ни  возьмись  появилась  лестница,  и госпожа Хохлатка с ужасом
поняла,  что  толпа сейчас заберется на статую любимого главнокомандующего и
отправит  ее, госпожу Хохлатку, в духовку. Разве Козел-Сочинитель сможет без
нее  обойтись?  Он  же  умрет с голоду. И тут госпожа Хохлатка вспомнила про
книгу, что он ей дал.
     -  Постойте!  -  закудахтала  она.  -  И  вы  получите  на обед кое-что
повкуснее, чем старая, жесткая курица!
     Толпа замерла в ожидании.
     Госпожа Хохлатка потрясла спасительной книгой:
     - Рассказы!
     Потрепанная проститутка прогоготала:
     -  Мой  живот  рассказами  не  набьешь!  Лестница  придвинулась  ближе.
Госпожа Хохлатка
     задохнулась от волнения.
     - Значит, вы слушали не те рассказы!
     -  Докажи! - завопил образина в измазанной золой мешковине. - Прочитай-
ка нам один рассказ, посмотрим, смогут ли они нас насытить!
     Госпожа  Хохлатка  открыла  первую страницу, желая, чтобы почерк Козла-
Сочинителя был покрупнее.
     -  "Однажды  некий  канатоходец  отправился  на водопады Сатурна, чтобы
устроить  самое  великолепное  представление на канате из всех, какие когда-
либо  устраивались  или  будут  устраиваться. Наступил долгожданный вечер, и
канатоходец  приготовился  бросить вызов смерти своим отважным выступлением.
Ему  должна  была  понадобиться  каждая  крупица  его  внимания.  У него над
головой  вращалось  множество  лун.  У  него  под ногами бесконечный водопад
Сатурна  падал,  падал, падал в безбрежный океан, так далеко внизу, что шума
воды    не    было   слышно.  Когда  канатоходец  дошел  до  середины  этого
величественного  безмолвия,  он, к своему изумлению, увидел девушку, которая
неторопливо по канату шла к нему навстречу.
     Зачем описывать девушку его мечты? Вы и так знаете, какая она.
     - Что ты здесь делаешь? - спросил канатоходец.
     - Я пришла спросить, веришь ли ты в привидения? Канатоходец нахмурился.
     -  В привидения? А ты веришь в привидения? Девушка его мечты улыбнулась
и ответила:
     - Конечно, верю.
     И  спрыгнула с каната. Охваченный ужасом, канатоходец последовал за ней
в  ее медленном паде