раз
   поражает читателя неизбежностью
   своей новой творческой удачи.

   Из критики


   Обстоятельства вынуждают меня сказать несколько слов в  защиту  худо-
жественной правды.
   Начиная с загадок и путаницы, неизбежно рискуешь  быть  обвиненным  в
казуистике, в жонглировании словами, вообще в преднамеренной лжи.  Между
тем ситуация такова, что всякий другой путь для меня закрыт - по крайней
мере, до выяснения вопроса об авторском праве. А так как, далее, авторс-
кое право является одним из видов правовых отношений вообще, то  решение
проблемы оказывается зависящим от общих принципов юриспруденции.
   Это значит, что прежде, чем говорить о правде  художественной,  нужно
разобраться в повседневной правде фактов, наиболее просто выражаемой че-
рез закон тождества.
   Насколько я могу судить, не будучи юристом,  представление  именно  о
такой правде лежит в основе самой идеи законодательства.  Справедливость
играет уже подчиненную роль: для ее восстановления необходимо,  с  одной
стороны, знание истинных обстоятельств дела, а с другой - ясное  понятие
о принятой норме. (Замечу в скобках, что именно отсутствие  сведений  по
каждому из пунктов вынудило Пилата отказаться от судейства в  знаменитом
деле "Иудейский народ против Иисуса из Назарета". Этот поступок необъяс-
ним с точки зрения иудея, для которого существует только один Бог и одна
истина. Но он закономерен для скептического  язычника,  привыкшего,  что
сомнение есть добродетель.).
   Тот факт, что римское судопроизводство, без труда обойдя суть Пилато-
ва вопроса, до наших дней не сдало ни одной из своих  позиций,  наглядно
свидетельствует о важном свойстве человеческого ума:  стремлении  его  к
компромиссу. Очевидно, здесь  не  лишне  вспомнить  также  и  знаменитый
"принцип дополнительности". По крайней мере, в моем нынешнем положении у
меня нет другого выхода. Чтобы избегнуть упрека во лжи,  следует  отдать
должное всем принятым взглядам на истину, ибо реальность, вопреки  Арис-
тотелю, не есть лишь одна из возможностей  или  правд,  но  все  вместе.
Действительный мир всегда и неизбежно оказывается  средоточием  парадок-
сов. Склонность человечества к компромиссу - не более как здоровая реак-
ция разума на Вселенную, и тот, кто упускает это из виду, не может  счи-
таться реалистом - ни в жизни, ни в литературе.
   Итак, начну по порядку, с признания. В этом деле  факты  не  на  моей
стороне.
   Я умер 14 июня 1986 года в Женеве. Подробности значения не имеют. Мои
фотографические портреты наводнили мировую прессу,  и  если  суммировать
тиражи всех изданий, откликнувшихся эпитафией на мою смерть, то  окажет-
ся, что общее число снимков в траурной кайме без труда превысило в  один
день число экземпляров Библии, изданных за два тысячелетия. Газета горо-
да, в котором я провел бoльшую часть отпущенного мне срока, писала,  что
бессмертие мое наступило в субботу, сразу после кончины. Что ж, не  каж-
дому выпадает такая честь, и мне отнюдь не хотелось бы ответить равноду-
шием на все те слова, что были сказаны или написаны мне вслед.  Пожалуй,
только фраза о бессмертии требует уточнения - в своем месте  я  к  этому
вернусь. Но и она вполне понятна и извинительна, если принять  в  расчет
всю ответственность ситуации. Похороны состоялись на  следующей  неделе.
Тело мое было погребено со всеми положенными церемониями.
   Таковы факты, и мне нечего им  противопоставить,  кроме  сомнительных
рассуждений, цель которых - оправдание этих строк. Между тем,  повторяю,
у меня нет другого выхода, коль скоро речь идет о принципиальном  несов-
падении бытия, основанного на опыте, с миром художественного текста или,
шире, текста вообще. Написанную книгу можно сжечь, однако возможность ее
написания не поддается огню даже гипотетически. И потому не следует  то-
ропиться с выводами.
   Ипостазирование Гумбольдтом "третьей реальности" - реальности языка1,
- хотя и не было чем-то совершенно новым, доселе неслыханным (достаточно
упомянуть хотя бы имя Оккама), все же произвело заслуженный фурор в сре-
де филологически настроенных умов. С этих пор  человечество  осознало  и
осознает доныне, что между ним и мирозданием лежит невидимый  глазу,  но
очевидный для рассудка рубикон: Рубикон Смыслов. Первый же шаг к  позна-
нию есть шаг в его воды. На одном его берегу обречен вечно собирать  ра-
ковины человек, на другом покоится вечный сам в себе, недостижимый и за-
гадочный чувственный мир.
   Последствием этого открытия, как и следовало ожидать, явился  прихот-
ливо пестрый узор теорий. Вначале  все  бросились  наперебой  отыскивать
брод. Некоторые утешали себя, поверив, что нашли его.  Другие  посвятили
монографии и жизни разбору их ошибок. Третьи, взвесив накопленные с обе-
их сторон доводы, пришли к заключению, что тут не только  нельзя  ничего
найти, но и не следует искать. Ибо переправляться некуда: второго берега
попросту не существует. Да, говорили они, в этом  мире  только  две  ре-
альности: человек и его язык; все прочее недостоверно, недоказуемо и не-
познаваемо. Четвертые, изловчившись, объявили языком - вернее, текстом -
саму Вселенную; о прочтении ее, правда, мечтать  уже  не  приходилось...
Как всегда в сложных ситуациях, на помощь науке пришла практика.  Вспом-
нили о древних, главным образом  восточных,  рецептах.  Распространилось
мнение, что если сесть на берегу, скрестив ноги, и устремить  взор  свой
на Восток, то рано или поздно сам собой окажешься на той стороне.  Нахо-
дились усидчивые. Впрочем, процедура требовала слишком  большого  терпе-
ния. И те, кому его не хватало (в первую очередь молодежь), вскоре  отк-
рыли, что изнурительное  упражнение  с  успехом  заменяют  таблетка  или
шприц...
   Бесспорно, лица здравомыслящие, то есть  мыслящие  нелогически  и  не
склонные придавать излишнее значение теориям, после этого поворота имели
и имеют веские основания ратовать за наведение порядка. Однако  и  здесь
не обошлось без крайностей. Деметрус Баталиани,  ватиканский  иезуит,  в
своем нашумевшем трактате "Апология пытки", несомненно, перегибает палку
и, сам того не замечая, приходит к выводам, противоположным посылке. Тем
не менее ряд мер, принятых разными государствами в целях борьбы с нарко-
манией и алкоголизмом, едва ли может вызвать у кого-нибудь недовольство.
   Что же касается языковой реальности, проблема которой незаметно пото-
нула во всей этой неразберихе, то официальные способы ее обуздания  -  к
чести нашей культуры - разработаны давно и подкреплены солидной традици-
ей. Разумеется, здесь ни при чем цензурные препоны и рогатки. Это - ору-
дие слишком грубое, никогда не достигавшее цели и к тому же едва ли дос-
тойное серьезных упреков. В основе его -  отголоски  древнего  понимания
магии слова, память о тех временах, когда словом был создан мир и  оста-
новлено солнце. Тут чувствуется почтение и боязнь - тогда как демократи-
ческая вседозволенность сплошь да рядом оборачивается формой  обществен-
ного равнодушия к творчеству... Напротив, истинная  ловушка  всегда  ус-
кользает от внимания: ее изощренность сравнима лишь с ее простотой.  Эта
ловушка - авторское право.
   Может показаться, что этот вывод произволен. Но простая цепь  умозак-
лючений ставит все на свои места.
   Предположим, что нам с какой-либо целью необходимо избежать  преврат-
ного толкования важных для нас фактов. Мы знаем, далее, что все толкова-
тели заведомо делятся на правдивых и лжецов. Если нам, кроме  того,  из-
вестно, каким образом распределены роли, то  установление  истины  будет
столь же мгновенно, как и неизбежно: оно совершится еще до подачи свиде-
тельств*.
   Ни для кого не секрет, что при нынешних взглядах на природу искусства
понятие художественной правды равносильно понятию художественного вымыс-
ла. Обе смутные категории являются перефразом друг  друга  и  отражаются
одна в другой, как двойное бесконечное зеркало. Тем самым им удается из-
бегнуть обвинений во лжи - но лишь ценой собственной независимости.  Ре-
альный мир вторгается в их сферы и утверждает свой порядок вещей,  огра-
ничивая творца определенностью данного ему места.
   Никто не поверит в Достоевского - создателя Джеймса Бонда.  Абсурден,
если не кощунственен и Флеминг, претендующий, скажем, на роль евангелис-
та.
   Справедливо и обратное: подчиняясь негласному законодательству, писа-
тель-фантаст может сколько угодно изощрять свой ум. Нужно  ли  говорить,
что старания его останутся втуне? Все, чего он достиг,  было  определено
до начала работы. Как бы сложно ни ветвился текст, к каким бы парадоксам
ни приводила логика событий, читателю всегда легче будет поверить в  ав-
тора, сочинившего лабиринт, чем в сам лабиринт. Скрытый биографизм,  по-
таенное предпочтение ответа на вопрос "кто?", а не "что?" - канон  чита-
тельского восприятия, которое в наш век все более тяготеет к  прагматиз-
му.
   Выше я затронул мимоходом проблему бессмертия,  пообещав  затем  вер-
нуться к ней. Бег времени обратил это понятие в метафору. Но и в превра-
щенном виде оно продолжает сохранять некоторую  двусмысленность;  в  его
использовании чувствуется оттенок сомнения. Я не буду касаться религиоз-
ного аспекта этого вопроса и решать спор в пользу той или иной из  докт-
рин. После определенного предела умножение числа мнений не ведет к  про-
яснению сути. Моя цель куда более скромна: я лишь хотел  обосновать  ре-
альность лежащего передо мной листа бумаги.
   Пожалуй, кое-кто поспешит заявить, будто в данном случае только  одно
объяснение можно считать приемлемым - если, конечно, мы не намерены  по-
кинуть границы естественного. На деле это не  так.  Подобных  объяснений
существует по меньшей мере три. Правда, они родственны  между  собой,  и
каждое следующее - углубленный вариант предыдущего. Но тем легче уяснить
все их pro и сontra. Понятно, что за читателем  остается  право  выбрать
любое из трех, либо найти четвертое, созвучное его собственным взглядам.
   Достоверность факта, ставя сознание перед стеной непознанного, вынуж-
дает его искать объяснений на путях привычного хода мысли. Достоверность
символа, напротив,  вызывает  чувство  всеобщности,  враждебное  простым
объяснениям. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить науку о звездах
с поэзией на ту же тему. Вот почему, должно быть, не все будут  удовлет-
ворены возможностью видеть в этих строках более или менее удачный пример
литературной игры, основанной на стилизации. Если искать аналогий,  тео-
рия стиля может быть уподоблена теории атомов и пустоты. Тем  более  за-
бавно, что мой alter ego, кажется, склоняется в душе именно к  ней.  Ко-
нечное число необходимых фраз его утешает. Кроме того, ему представляет-
ся возможным воскресить мой стиль, хотя он не читал ни одной строки, на-
писанной мною (переводы не в счет), а также не знает и пяти слов на моем
родном языке1. Я не спешу его разочаровывать, хотя те  пассажи,  которые
кажутся ему наиболее удачными, в наибольшей степени напоминают пародию.
   Продолжая намеченную параллель,  можно  сказать,  что  стилистическое
бессмертие во всем подобно бессмертию молекулярному. Слово  растворяется
в потоке традиций, как тело в круговороте веществ.  Иллюзорность  такого
бессмертия в обоих случаях слишком очевидна.
   И потому - быть может, со мной согласятся не все -  убедительней  ка-
жется точка зрения, согласно которой живым остается не  стиль,  а  голос
художника. Наш век, претендуя на сохранение памяти многих эпох, пожалуй,
излишне педантичен в вопросах  такого  рода.  Тем  не  менее  в  истории
культуры подобный взгляд не такая уж редкость. Смешно,  к  примеру,  ду-
мать, что "Войну лягушек и мышей" мог сочинить кто-нибудь кроме  Гомера.
Авторское право тогда не вносило еще путаницы в умы, и рапсод,  записав-
ший поэму, и в мыслях не имел поставить над ней свое имя. Так же  и  ки-
тайские писцы периода Лю-чао, ничтоже сумняшеся, вывели тонкой кисточкой
один и тот же именной иероглиф в заглавиях трех свитков, из которых вто-
рой был написан спустя сто семьдесят лет после первого, а третий  -  еще
через сорок лет. Кто возьмется оспорить правоту пифагорейцев, все  позд-
ние свои открытия приписавших Великому Геометру?  Возникнет  ли  у  кого
сомнение, что пятая часть "Пантагрюэля" по праву издана в одной  обложке
с гениальным творением мэтра Рабле?
   Перечитывая эту страницу, вижу, что последние фразы  грешат  излишней
приподнятостью тона. Между тем именно  поэты,  склонные  объяснять  свое
творчество влиянием чувств, давно узаконили жанр подражаний;  им  хорошо
известно, какой притягательной силой обладает чужое слово.  Может  быть,
все дело в возможности выучить стихи наизусть. Может быть также, что на-
вык чтения вслух, утраченный в наш век по отношению к прозе,1 в  прежние
времена изменял (неизвестным нам образом) весь процесс восприятия  текс-
та. Во всяком случае, такое объяснение если и не бесспорно,  то  все  же
может быть подкреплено достаточно вескими аргументами.
   Этого, к сожалению, нельзя сказать о третей (и  последней)  гипотезе,
которую остается нам рассмотреть. Впрочем, шаткость  посылок  не  всегда
ведет к ложности выводов. Латинский поэт, имя которого поглотило  время,
определил бессмертие краткой формулой: "Стать каждым,  став  ничем".  Из
нее, кроме прочего, следует, что бессмертны все. Память  об  усопших  не
обязательное условие. Но если каждому рано или поздно суждено стать все-
ми, слишком ли смело будет решить, что, в свою очередь, все  неразличимо
слиты в каждом? Видимая невозможность найти в себе чужое "Я"  не  должна
останавливать: преодоление ее как раз и составляет смысл смерти и  твор-
чества. Художник - это тот, кто хочет быть всем.
   Вопрос, мог ли написать Шекспир "Фауста", лишен смысла, ибо он его не
написал. Но если Шекспир бессмертен, он должен написать "Фауста",  равно
как и все книги, которые существуют или могли  существовать.  Противопо-
ложность автора и читателя утрачивает смысл: между бессмертными не быва-
ет различий. Отыскать Шекспира в Г„те способен любой заурядный литерату-
ровед. Чтобы, напротив, найти Г„те в Шекспире, требуется солидная  фило-
софская база и иной научный инструментарий. Историк литературы, не огра-
ниченный во времени и выборе средств, с легкостью совершит  большее:  он
найдет все во всем.
   Даже если наша Вселенная конечна, покоится она все же на  бесконечном
основании. Поэтому никогда нельзя спросить: "Почему именно я?"  (вопрос,
который нам с моим alter ego следовало бы задать друг другу). Идя  лаби-
ринтом ветвящихся возможностей,  мы  всегда  остаемся  свидетелями  осу-
ществления только некоторых из них, верней, только одной. Чтобы нарушить
этот порядок, нужно покинуть лабиринт, или, другими словами,  отказаться
от мира. Таков главный ответ; разумеется, возможны и другие. Почти  нау-
гад привожу еще несколько решений того  филологического  уравнения,  где
Я=ОН и ОН(Я.
   Так, например, мне (очень вероятно) все еще нравится утверждать само-
го себя и с помощью нехитрой игры -  параллели  между  латинским  корнем
названия и славянской фамилией моего alter ego - делать  его  призраком,
менее реальным, чем я  сам.  Быть  может,  это  помогает  мне  верить  в
собственную непридуманность. Кроме того, я рад доставить  невинное  удо-
вольствие моим друзьям, вынудив их разбирать хитросплетения чужого языка
в надежде еще раз услышать мой голос.
   С другой стороны, alter ego, для которого эти строки - дебют (мы и  в
этом противоположны друг другу), непрочь переложить часть ответственнос-
ти на плечи своего мэтра. Что ж, учеников нужно щадить  и  относиться  к
ним по возможности снисходительно. Вот и теперь: мой famulus явно устал.
Ему теснит голову от непривычных мыслей и слов. Он уже шепчет свое "буэ-
нос ночес", почерпнутое из вестсайдского мюзикла. И мне ничего не  оста-
ется, как только черкнуть последний раз своим призрачным пером то  крат-
кое заключение, которое не может ничего изменить и которое уже вобрал  в
себя камень моего надгробья: Хорхе Луис Борхес, 14 июня 1986 года.

* * *

   P.P.S. Год 1989. Появление вышеприведенного опуса в печати не вызвало
разногласий у критиков. Мнения отчасти разошлись лишь по вопросу  о  до-
пустимости подобного рода  выпадов  в  адрес  почившего  прозаика.  Про-
мелькнула фраза и об оскорблении памяти. Большинство, впрочем,  полагало
(не без оснований), что подобная безделица едва ли может бросить тень на
славное имя аргентинского классика.
   Кроме общих обвинений в дилетантстве, автору неудачной "подделки" бы-
ло также инкриминировано непонимание особенностей  стиля  и  своеобразия
логических ходов в произведениях, взятых им за образец. Отмечалась  рас-
тянутость, вялость, отсутствие оригинальности, стремление блеснуть  лож-
ной эрудицией. В ряде мест были обнаружены грубые фактические ошибки1.
   Не много дал и перевод на испанский язык, хотя  переводчик  (Гансалес
Николас Гарсиа), большой поклонник и знаток творчества Борхеса,  сделал,
по общему признанию, вс„ от него зависящее. P.D.Juhl (Стуттгарт)  увидел
в случившемся блестящее подтверждение собственной теории1, а проф. Angus
J. MсQuin (Дублин) с присущей ему иронией порекомендовал опробовать так-
же английский перевод, поскольку "этому языку изначально свойственны  те
качества, которых не достает оригиналу, именно: лаконичность в сочетании
с гибкостью и энергией".
   Таким образом, кроме некоторой (едва ли лестной для него)  известнос-
ти, автор злосчастного сочинения не достиг ничего. Вряд ли можно считать
серьезным результатом подтверждение и без  того  общепризнанной  истины,
что человеческая индивидуальность неповторима. Это понятно  само  собой.
Ибо, сколько бы ни стремился человек к совершенству,  случайного  в  нем
всегда остается больше, чем вечного. Пока он жив, ему кажется, что бесс-
мертие способно его спасти. Смерть, в свой черед,  избавляет  его  и  от
этого заблуждения.

   Юлии Скринской 1986































ПОХОЖДЕНИЕ ПРОТАСОВА



   Тут весь театр осветился плошками, и зрители захлопали  в  знак  удо-
вольствия.

   Карамзин I

   В некоторых старых городах, особенно в двух наших столицах, еще и  до
наших дней сохранились - кроме больших и, так сказать, всеобщих концерт-
ных и театральных залов, вот уж полстолетья принадлежащих государству, -
сохранились, говорим мы, еще другие залы,  совсем  крошечные,  бывшие  в
прошлом веке домашними театрами, а в нынешнем попавшие  неведомо  в  чьи
руки, так что сложно бывает установить, кому же они  принадлежат  и  кто
устраивает те зрелища и концерты, которые и теперь в них от  времени  до
времени представляются. Залы эти бывают размещены в старинных жилых  до-
мах, и если и надзирает за ними какая-либо  организация,  то,  очевидно,
очень тайная, потому что никто о ней не знает. А если такой  организации
нет, то, стало быть, попечительствует кто-нибудь один, на  личных  нача-
лах, и это тем более странно, потому что... ну, хоть, например,  потому,
что кто же это в наши дни может содержать собственный театральный зал? и
устраивать в нем представления? и приглашать  для  того  исполнителей  и
публику? Впрочем, публики в таких залах умещается очень немного, от двух
десятков до пятидесяти человек, и это-то и придает  всему  происходящему
особый оттенок, тон весьма задушевный и непосредственный,  почти  домаш-
ний, чего не может быть при большом стечении народу. Зритель не чувству-
ет себя потерянным, растворенным в толпе, единение зала и сцены достига-
ется легко и само собою - а это и есть главная цель подобных  исполнений
и стремление их устроителей - кем бы они, в конце концов, ни были.
   Мокрым осенним вечером, наставшим вслед пасмурному мозглому дню,  не-
кий молодой человек неопределенной наружности, интересный лишь тем,  что
он - герой нашего повествования, плутал в  глубине  старого  квартирного
дома в поисках зала, ничем, ровным счетом, не отли