ист. - Она нимфоманка! Я не знал. Игнат сказал только утром. Испорти-
ла в школе все парты и стены в клозете. Стишки, рисунки, жуткий скандал.
В том санатории, куда они едут, есть психиатр - знаменитость. Игнат  на-
деется... А я тоже хорош: уложил ее к сыну.
   - Ты же не знал, - сказала Зоя. - Ты думаешь, у  них  там  что-нибудь
было?
   - Да вот... не думаю. Стараюсь не думать.
   - Гм. Может быть, прямо его спросить?
   - Зачем? Все равно теперь поздно.
   Было слышно, как он расхаживал по кабинету.
   - И такая уродина, - протянула Зоя негромко. - Костлявая, разные пле-
чи... А зубы? Вот разве глаза.
   - А что - глаза?
   - Вот эти черточки на висках. Это кое-что значит. Это...  Это  иногда
очень сильно действует.
   - Да? Может быть. Но Игнат... Понимаешь, им просто нельзя было  иметь
детей. Тем более двух. Безумство! Он же женат на своей  сестре,  ты  это
знаешь? Там, правда, разница в много лет, но все равно: генетика. Страш-
но. Их старшая ведь совсем не в себе. А эта - вот так. Эх-х...
   Николинька пошел прочь. "Что это - нимфоманка? - думал он про себя. -
В детской энциклопедии этого, наверное, нет. А большой словарь в кабине-
те. Ладно, я вечером  посмотрю..."  Он  перестал  думать  и  поднялся  в
спальню. Отец меж тем продолжал - уже другим тоном: -  Ты  знаешь,  еще:
Игнат рассказал. На этой даче, представь себе, был Сталин. Правда, всего
только раз. Заночевал и уехал. Но тогда сюда провели свет,  воду  и  все
такое. Он жил там - в той части, что на замке. А после него дом был  за-
перт. Тут вовсе никто не жил - до самой его смерти. Забавно, да?
   Николинька этого уже не слышал: он был поглощен  делом.  Он  разобрал
часы и спрятал их в стол. Ныло плечо. Он оттянул рубашку и оглядел укус.
Тот посинел, пунктир зубов был отчетливо виден. Николинька подумал  еще,
что если они с отцом, как всегда, поедут сегодня к морю, то  тот  обяза-
тельно это заметит и спросит, откуда. Он сел за стол. Бумага и ручка ле-
жали сверху. Он  свернул  лист  вдвойне  и  старательно  вывел  в  углу:
"Здравствуй, Лика!" Потом попробовал вспомнить, что в таких случаях  пи-
шут всегда. "У нас все хорошо". А дальше? Он просидел с час.  Но  ничего
не придумал. Потом его позвали обедать.
   Памяти Елисаветы Кульман 1992










































ЛИБРЕТТО*



Дитя, сестра моя!..

   Бодлер

ПРОЛОГ

Милая сестра, здравствуй.

Должен признаться, твой звонок удивил меня: после стольких лет молчания я вряд ли мог на него рассчитывать. По правде говоря, у меня не было твоего адреса, ни номера, и я полагал, что мой, в свой черед, неизвестен тебе. К счастью, оказалось, что это не так. Твои новые интересы любопытны мне - и столь же неожиданны, как и вс„, связанное с тобой. Театр танца не такая уж экзотика, но я никогда не думал, что им займешься ты. Впрочем, нам было 17 лет - тебе было 17 лет - когда мы расстались. С тех пор, конечно, многое должно было произойти... Как бы там ни было, я выполнил твою просьбу, не знаю уж, удачно ли. Но об этом ты суди сама. Танцевальное либретто - новость для меня, потому я решил пойти привычным путем. Программа состоит из трех рассказов, каждый из которых - как бы эмоциональная партитура, по которой должна строиться очередная сцена спектакля. Это вроде выдуманных биографий Лопеса: все детали произвольны, важна лишь канва. Ты сама понимаешь, мне трудно решить, что именно удастся выразить средствами танца или при помощи освещения, декораций и пр. Поэтому в заключении я постарался представить себе, как бы вс„ это перенести на сцену. Если в целом мо„ "либретто" тебя устроит, частности обсудим. Ты помнишь, прежде меня занимал Борхес с его "Историей танго". Но от этой мысли пришлось отказаться; единственный отголосок ее - во втором рассказе, который можно, пожалуй, сравнить с его новеллой "Заир". Но старик ничего почти не писал о любви - вот беда! Пришлось исправить его ошибку - если только это ошибка. В любом случае замысел исполнен. Итог перед тобой.


БЕЗДЕЛУШКА

   Я рантье. Мне 28 лет. Я ленив. Из России я уехал в детстве.
   Малышка Мими - моя служанка. Она приходит каждый день. Это очень  за-
бавно: следить за тем, как она справляется со своей работой.
   Ей очень идут чепчик и фартук: в них она готовит мне  завтрак,  потом
обед. К ужину я оставляю себе что-нибудь впрок. Чепчик она не снимает  и
тогда, когда стелет постель в моей спальне или метет пол. У ней  длинные
ресницы,  светлые  серые  глаза  и  та  особая  белизна  кожи,   которая
свойственна немкам. Впрочем, немка она лишь на часть, кажется,  по  отцу
(он погиб где-то на фронте). Я не принял участия в Сопротивлении, но мне
смешно, что моя страна победила немцев даже в Европе. Мими редко говорит
об отце. Мне он видится пыльным, старым, в рогатой каске. Меж двух  войн
он зачал Мими.
   Под ее рукой безобразный ком моей пижамы распадается надвое, повторив
мою тень, и, вдруг сжавшись в квадрат, ныряет под покрывало. Постель об-
ретает торжественный вид, тут любая морщинка - обида. Мими между тем уже
хозяйничает в моем шкафу, целясь ресницами в каждую  вещь,  брошенную  в
беспорядке. Вид у нее серьезный, взрослый. В это время она не любит  го-
ворить со мной, и я, взяв из ее рук полотенце, молча иду в душ.
   Когда я возвращаюсь, спальня пуста, а на кухне шумит  вода  и  что-то
потрескивает на плитке. Я люблю запах домашнего  чада.  Это  -  детство,
Россия. За завтраком я обмениваюсь с Мими новостями. У  ней  их  больше,
чем у меня. Это не удивительно: она живет в том мире, что за окном, а  я
- у себя дома. Там, я знаю, у нее есть мать и жених, и все трое они бед-
ны. Он тоже немец. Немцам сейчас трудно в Париже. Я предлагаю Мими  раз-
делить со мной трапезу. Порой она соглашается - тогда я ухаживаю за ней,
а не она за мной. Ее строгость проходит, она улыбается шуткам и  расска-
зывает, как провела вчера вечер. Вечер - это то время, когда я  не  вижу
ее.
   После завтрака я ухожу в кабинет, а она берется за уборку.  Сидя  над
книгами, я слышу ее шаги, возню, постукивание швабры - и  вдруг  бурный,
как воздушный налет, вой пылесоса. Он обрывается через  миг.  Перед  тем
как войти ко мне, она всякий раз стучит согнутым пальчиком  в  дверь.  Я
притворяюсь, что занят, морщу лоб и чувствую, как она боится меня побес-
покоить. Не могу выразить. как она деликатна и робка. В ее глазах  смесь
почтения и испуга. Она не знает темы моих трудов (история  стеклодувного
дела), но для нее они - табу. С обреченным видом я позволяю ей протереть
мой стол, забрав бумаги и откинувшись грузно назад в кресле.
   В моей позе есть доля лукавства. В свой первый день Мими навлекла  на
себя мой гнев. Я случайно нашел, что не вытерты рамы двух картин в  углу
и что на карнизе шкафа - барх(тка пыли. Я тотчас сказал ей это. Я устро-
ил настоящий допрос.
   - Вы вычистили камин?
   - Да, мсье.
   - Подсвечники?
   - Да, конечно.
   - Подвески на люстре?
   - Я протерла их тряпкой.
   - Гардины?
   - Я выбила их.
   - Ну а кресла?
   - Тоже. Их я накрыла влажной марлей, как и диваны, и пуф.
   - Я уверен, вы пропустили сервант.
   Тут я ошибся: дверцы витрин влекли взгляд чистотой, весь  мой  фарфор
казался живым и новым. Наши отраженья в дверцах мешались с  ним.  Как  в
зеркале, они сохранили цвет (слегка разбавленная акварель) и объем.  Все
же я произнес:
   - Если вы не желаете потерять это место, такого больше не должно пов-
ториться.
   И указал на портрет, где мой дед по отцу держал в руках двустволку  и
двух кровянистых птиц (по штуке на ствол). Маневр удался.  Почти  плача,
Мими кинулась к раме с тряпкой. С тех пор она думает,  что  я  слежу  за
ней. Я слежу - но мне все равно, хорошо или плохо она убирает.
   Уборка окончена. Снова звуки и запахи с кухни. От  обеда  она  всегда
отказывается - верно, в предчувствии конца рабочего дня. Зато подает мне
блюдо за блюдом, следит, чтоб в бокале было вино и чтобы салфетки  меня-
лись после каждой еды (ее галлицизм). Теперь Мими снова неразговорчива и
строга - даже строже, чем утром. Я знаю, чем это вызвано, и  улыбаюсь  в
душе.
   Обед окончен. Я иду в спальню - и следом туда же приходит  Мими.  Она
уже всегда голая. Иногда я прошу ее оставить чепчик. Он вскоре сбивается
и падает прочь. Но вначале он бывает кстати - в самом начале, когда  она
склоняется надо мной. Видно, что она не одобряет происходящее. Она  хму-
рится, пока я ласкаю ей руки и груди. Потом она вскрикивает: я овладеваю
ею. Иногда после четверти часа любви она вдруг, словно забывшись,  начи-
нает взахлеб целовать меня - и тут ее ресницы вздрагивают, а глаза  ста-
новятся темными, как у ребенка от сна. Затем она уходит.
   Я помогаю ей в прихожей одеть ее плащ - худенький, старый.  Если  уже
конец недели, кладу конверт с оплатой ей в карман; а в будние дни -  ле-
денец или безделушку. Я знаю, Мими любит фарфор. Она уходит,  и  в  доме
становится пусто. Я рассматриваю альбомы с мадоннами -  Мими  похожа  на
них - или те саксонские статуэтки, которые  еще  не  отдал  ей.  У  меня
большая коллекция, отец собирал их всю свою призрачную жизнь. Девочка  с
гусем. П„сик-шалун. Балерина с поднятой ножкой. Все они тоже  похожи  на
Мими. Может быть, она - одна из них, послушно ожившая в ответ на мой зов
в "Le Monde". Иногда я берусь сосчитать, сколько раз она уже была  моей.
Но эта бухгалтерия ни к чему не приводит. Внушительность цифр  не  гасит
чувств. Впрочем, мне нравится, что вс„ у нас так, как  есть.  Моя  жизнь
мне тоже нравится. Она похожа на саксонскую безделушку. Она хрупка и не-
нужна. Но есть в ней свой матовый блеск, свой нежный изгиб, простодушная
пухлость. И когда-нибудь она разобьется. Тем лучше, конечно: он ведь  не
слишком прочен, этот фарфор.



ЗАИРА

   Мо„ имя Заира. Это арабское имя, хотя живу я в Стамбуле.  Я  ненавижу
русских.
   Не всех. Я знаю, язык существует для того, чтобы говорить о  добре  -
пусть даже молчание надежней. И в той  стране,  прилипшей,  как  красный
лоскут, к глобусу, есть, конечно, много людей, таких же, как я; но не  о
них речь. Их не бывает здесь. Их держит железный занавес. А к нам приез-
жают те, кто держит его. Кто его создал. Внуки тех, кто расстрелял моего
деда.
   Мой дед был русский. Он был купец, его жена, моя  бабка  -  дворянка.
После Первой Войны их семья помогла спастись пленным из Турции: те  уми-
рали с голоду в поселениях на Урале. Затем они были обменяны на  русских
солдат. Один из них стал важным чиновником при Президенте. Он  пригласил
деда в гости в Турцию. Железный занавес приподнялся на миг - но это  был
трюк мышеловки. Когда дед вернулся домой, его обвинили в связи с  турец-
кой разведкой. Был процесс. Вс„ кончилось на  восточный  лад:  публичной
казнью всей семьи на площади в К***. Когда я рассказала это кое-кому  из
эмигрантов, они не хотели верить. Впрочем, другие считали, что от  крас-
ных можно ждать всего - и не особенно возмущались.
   Моего отца - еще младенца - спас двоюродный брат  деда.  Ему  удалось
скрыться и пешком уйти в Польшу. Оттуда он уехал  в  Стамбул.  Чиновник,
друг деда, лишился власти по смерти Камаля. Все же он добился льгот  для
русского с ребенком и потом много лет помогал нам. Я родилась в год  его
смерти (отец женился на турчанке). Его звали Абу Бакр. Он скончался  се-
мидесяти шести лет от роду, я всегда его чтила и звала в  молитвах  "де-
душка Абу".
   Тот человек, о котором я хочу рассказать, приехал из России с  дипло-
матической миссией. Мой приятель был чичероне при посольстве и  познако-
мил нас с ним. О, я была в восторге от этого знакомства! Мне было  шест-
надцать лет, и я ничего лучше не могла вообразить себе  в  самой  жаркой
своей мечте. Он будто нарочно был создан для меня.  Никогда  не  забуду,
как он удивился, что я говорю по-русски.
   Он выглядел крепким, подтянутым, с деловой улыбкой на пухлом лице, но
когда она гасла, он гас вместе с ней. Тут сразу было видно, что он стар,
или не стар, но в летах. Пот проступал у него на лбу и на голове,  между
редких волос, расчесанных прядками. Из-под  глаз  вывешивались  мешочки,
щеки бледнели, на шее являлись пятна. Он ненавидел Турцию. Говорил,  что
не встречал нигде более грязных женщин. Что не может видеть старух и  их
папирос. Что из стоков воняет и что он не подходит к морю, так как  "вся
эта дрянь" течет именно туда. Мне он делал комплименты за мой  европейс-
кий вид и за убранство квартиры: я, разумеется, тотчас отвела его к  се-
бе.
   Должна признать, он вел себя как джентльмен. Стороной наведался о мо-
ей цене. Я назвала цену вдвое больше уличной (ему известной), но добави-
ла, что он может вовсе не платить: как он видит, я не нуждаюсь. Он огля-
делся. Мой отец преуспел в табачном деле. Кроме мебели были  портреты  -
моих предков, невесть как добытые им. Их глаза глядели со стен, чего  не
бывает в восточном доме. Гость кивнул. Сказал,  что  уезжает  завтра.  Я
попросила задаток - любую монетку, как гадалка. Он, усмехаясь,  полез  в
карман и достал русскую: двадцать копеек. Я назначила свиданье на вечер.
Мне было нужно время, чтоб приготовиться.
   Я не хочу называть состав той дьявольской  смеси,  которую  я  варила
весь день, под шум улицы, не смолкавшей на ночь. На вид это было красное
вино. Там и впрямь было красное вино, и моя чистая кровь, и моя  грязная
кровь, и кое-что из тех клоак, которые он  так  ненавидел.  Он  появился
около десяти - с цветами и шоколадом, на русский лад. Он назвал меня Зи-
зи. Я поставила столик и служила ему, словно он был мой муж.  Он  хвалил
меня и клял Стамбул. Наконец, я подала бокал с той смесью.
   Он выпил - и вдруг упал на ковер. Я думала, он умер. Но он  не  умер,
слава аллаху. Он корчился, выпучив глаза, хватался за галстук, тряс сво-
ими брылами, хрипел. Я делала вид, что я в ужасе. Запихивала ему  в  рот
лепешку с мятой, прыскала в лицо водой,  потом  помогла  раздеться.  Ему
стало легче. Он весь был красен и мокр. Он слабо улыбался - и я смеялась
от счастья, потому что знала, что это еще не все. Глаза его мутились. Он
вдруг схватил меня за руку и притянул к себе. Я  делала  вид  (недолго),
что сопротивляюсь. Я-то знала,  что  должна  через  это  пройти.  Такова
месть. Он выпил свою чашу, и мне предстояло - свою.
   Она была горькой. Не могу передать, до чего развратен и гадок был он.
Но я помнила, каждый миг помнила, что должна дозволить ему вс„.  Я  сама
возбуждала его, когда он терял силы. Я вновь и вновь зажигала свечу люб-
ви. Я открыла тысячу дверей там, где он знал лишь одну. Я вся  была  как
из любовной глины. Он вспыхивал и бросался на меня, он сосал  меня,  как
леденец. Он даже кусал меня, и мои соски кровоточили. Я стояла в  немыс-
лимых позах. Я должна была забыть стыд. Этого мало: я должна была любить
его, знать, что мы листья одной ветви, части одного тела, которое сейчас
еще нельзя разделить. Такова месть. Не было места внутри меня,  куда  бы
он не прыснул своей липкой слизью. Христиане говорят, что у дьявола  ле-
дяное семя. У него оно было - как кипяток, мне казалось, я  вся  сгорела
внутри. Но я помнила: горсть пыли и мир - одно и то же. Нужно  позволить
им пребывать в единстве. Это и значит отдать себя. Наконец, звезды побе-
лели над мечетью в окне. Мне хотелось воды, я мечтала содрать с себя ко-
жу. Но знала, что ни пить, ни мыться мне нельзя.
   Утром я поняла, что мне вс„ удалось. Он ползал на коленях, он целовал
грязь у моих ног. Он умолял ехать с ним, он готов был остаться здесь, он
был согласен на вс„. Я подняла его насмех. Я хохотала так, будто  это  я
сошла с ума, а не он. Я била его по лицу и гнала прочь, но он не мог уй-
ти. Не мог! Я знала это, я сама так сделала. Хохоча, я позвала  соседей.
Пришла и полиция. Его увезли почти в беспамятстве. С тех пор я больше не
видела его.
   Один латинский писатель собрал легенды о заире - а может быть, он  их
придумал сам. Из его книги следует, что это может быть  любая  вещь  или
человек. Например, прожилка в мраморе. Но тот, кто ее увидит, не  сможет
ее забыть. Никогда. Время будет лишь обострять память - и в конце концов
он сойдет с ума. В той книге речь шла о монете, в  которую  превратилась
женщина. Эту монету несчастный влюбленный видел в памяти вс„ ясней и яс-
ней; наконец, он мог представить разом ее аверс и реверс, будто она была
центром мира, а он - сферой вокруг нее. Я поступила наоборот. Я  превра-
тила монету в женщину: ту копейку, которую дал мне русский. Я знаю,  что
я вся в нем. Что он помнит мой каждый вершок. Что он может их видеть все
разом. Что он не может видеть больше ничего. Я в восторге от этого. Если
бы я могла, я бы сделала его болезнь эпидемией - там,  в  России.  Я  бы
выжгла собой всю сволочь в их Кремле, и их звезды расползлись бы  прочь,
как крабы. Я знаю, месть достойна осуждения. Хуже того: она  бесполезна.
Тот, кто мстит, ничего от этого не получит. Я говорю себе это. Но я знаю
и то, что поступки сильнее слов. Моя фамилия  Демидова.  Они  уничтожили
мою семью и страну. Я убила одного из них. Но мне еще мало. Я  не  оста-
новлюсь. Они узн(ют - один за другим - какая моя настоящая цена! У  меня
есть друг - чичероне. Он влюбл„н в меня. Он никогда  не  будет  со  мной
спать. Но он не откажет мне в помощи. И я осуществлю все свои планы.


РЕНТ*

   Я должен признать, хоть мне это и неприятно, что я наклонен  к  изли-
шествам. Мои средства позволяют мне  быть  расточительным,  тем  больший
соблазн - аскеза. Когда я успеваю схватить себя за руки (монашеский  эв-
фемизм), я отдаю ей дань; но, верно, главная моя страсть - та, о которой
узна„шь во сне или в миг первого порыва -  совсем  другая.  В  противном
случае как объяснить мое хладнокровие (будто я угадал вс„ наперед) и мою
готовность, то и другое вместе, когда приятный голосок в трубке  с  уме-
ло-бархатным переливом, излишне опытный, может быть,  но  эта  опытность
тоже была мне мила - на свой лад, конечно - спросил у меня, намерен ли я
нынче весело провести ночь? В России бы  я  остерегся;  но  американский
сервис исключает подвох. Ручаюсь, что у меня даже не дрогнул  голос.  Ни
сердце. Я отвечал с улыбкой (адресованной зеркалу в ванной,  из  которой
вышел), что да, намерен, и что так и знал (дословно), "что ваш  отель  -
это веселый дом". Впрочем, по-английски каламбур был плох. Телефон  ска-
зал "о'кей" и дал отбой.
   Я как раз успел распаковать свой сак, принять душ и убедиться, что ни
одна из девяти программ-кабелей местного телевиденья меня никогда не за-
интересует. И тут услышал стук в дверь. Стук тоже  был  умелый,  легкий,
почти случайный,  будто  кто-то  походя,  невзначай  раза  три  коснулся
пальцем двери. Шорох крыльев ночной бабочки. Я отворил, так же вс„  улы-
баясь в пустоту.
   Что ж: зеленоглазая шатенка. Волосы собраны кверху  в  пушистый  ком.
Среднего  роста,  в  форменной  мини,  ножки  стройные,  попка  круглая,
грудь... Да, глаза: она улыбалась, они нет. Так бывает в  книгах,  но  в
жизни это редкость, чаще расчет или игра. Я тотчас спросил о причине;  я
не люблю лишних тайн. Она перестала улыбаться.
   - Ненавижу свою работу, - сообщила она.
   - Хм. Ты не хочешь быть проституткой?
   - Не хочу.
   (Наш разговор шел по-английски и, боюсь, в переводе он выглядит угло-
вато. К тому же нельзя передать мой акцент.)
   - Так-так, - сказал я. - Почему же ты здесь?
   - Из-за денег.
   - У тебя нет иного способа их добывать?
   - Я студентка. Летом это лучший заработок.
   - Хорошо, - кивнул я.- Тогда начнем. Тебя, кстати, как зовут?
   Вероятно оттого, что летняя практика и впрямь не нравилась  ей,  Лили
разделась довольно вяло - не так, как я ожидал (смутный расчет, основан-
ный на книгах: Сэлинджер, Сирин, Мисима...). Но результат  был  тот  же:
голая девушка с трусиками в руке. Их она робко сунула под матрац.
   - Мне сказали, на всю ночь? - спросила она.
   - Да, - кивнул я. - Я вряд ли смогу быстрее.
   Я не стал с ней церемониться, сам ра