ука вытянулась в
пустоту. Страшная тишина по-прежнему царила над палубой. Помню, что я не
пытался бежать. А между тем с моего плаща отскочила вдруг пуговица, и  я
увидел разрез как от бритвы чуть выше груди. Я опять закричал. И  ударил
ногой, задев в этот раз что-то тугое и гибкое.
   Тут уместно сказать несколько слов о наследственных свойствах  харак-
тера нашей семьи, уже помянутых мной выше. Я принадлежу  к  расе  людей,
крайне вспыльчивых, гневных, склонных  к  приступам  злобы,  с  которыми
трудно порой совладать. Это русское барское свойство. Я получил по  нас-
ледству вспыльчивый, гневный нрав. Мальчиком мне приходилось бить стулом
по голове. Я испытывал несколько раз настоящий экстаз гнева.  Нечто  по-
добное, верно, случилось со мной и теперь. Я закричал, взмахнул руками и
бросился на пустоту, осыпая ее ударами  и  получая  в  ответ  удары  еще
сильнейшие, валившие меня с ног и раздиравшие на мне одежду. Я все  кри-
чал и кричал. Откуда-то я выхватил железный штырь и стал бить этим  шты-
рем по всем направлениям. Порой мне казалось, я попадаю. Пот и кровь ли-
лись по лицу, но я продолжал бить, пока не упал, и тут увидел над  собой
огромные звезды. Потом все угасло. Яростный свет в глаза вернул мне  па-
мять. Вокруг толпился народ. Два прожектора озаряли палубу. Но я  думал,
что брежу, так как видел над собой какого-то филина, русского медведя  с
косицей, стрекозу с огромными крыльями и картонного Наполеона. В  нем  я
наконец признал аргентинца. Лишь тут я сообразил, что это  были  люди  с
бала. Они прибежали на мой крик и видели, как я бился с пустотой. Я пом-
ню, мне было смешно. Я хотел смеяться - и не мог, не мог говорить.  Надо
мной склонились капитан и доктор. Мундир капитана мне показался таким же
игрушечным, как костюмы других людей. В детстве у меня была кукла, изоб-
ражавшая офицера. Она называлась Андрей. И теперь, не берусь сказать по-
чему, я решил, что это она пришла ко мне, на меня смотреть и  надо  мной
наклоняться. Я слабо позвал:
   - Андрей! Андрей!
   По невероятному совпадению это было имя капитана  (Andr().  Он  отдал
мне честь, думая, что я зову его. Я же в то время хотел дернуть  его  за
ухо или за ус. Это была тоже ставрогинская ужимка. Но я все равно не мог
поднять руку, я был весь в крови. Как стало известно поздней, у меня бы-
ли сломаны два ребра, разрезана кожа на груди и шее, выбиты из  суставов
руки и порезаны пальцы. Число синяков и подтеков было велико. Я пробыл в
сознании лишь пять или шесть минут. Уже не помню, как меня подняли и по-
несли.
   Потом я очнулся в своей каюте, хотя до этого был помещен  в  лазарет.
Саша ухаживала неотступно. Я приходил в себя иногда. Врач  заверял  нас,
что опасности для жизни нет никакой, но нужно  было  лежать,  я  потерял
много крови. В один из просветов, после сна, дверь отворилась  и  к  нам
заглянул Смит. Он был явно смущен. Он сказал, что сам никогда не решился
бы беспокоить меня. Но (тут лицо его выдало детскую радость) сам  госпо-
дин Моэм сегодня спросил его обо мне. Он, как и Смит, глубоко чтит  меня
и любит мои книги.
   - Но, Смит, - произнес я, улыбаясь, - ведь Моэма, кажется, нету  сов-
сем на корабле?
   - Нету? Что вы, сэр! - он рассмеялся. - Все-таки я  был  прав.  Но  и
сеньор Бьой Касарес был прав тоже. Тот полковник - его  двойник.  Вы  бы
видели их рядом! В это трудно поверить. Впрочем, одеты  они  по-разному.
Есть многое на свете... - он вдруг смолк, должно быть сообразив  вольный
тон фразы.
   Я попросил передать сэру Моэму мой сердечный привет.  И  потом  вновь
лишился чувств. Дальнейшее значения не имеет. С тех пор прошел год.
   Память и забвение чередуются, и также с трудом выразима ценность, по-
лученная нами от общения с другими людьми. Я не хотел писать о  себе.  Я
уже говорил, у меня нет дара художественного изображения. Я не  поэт,  я
философ. Я романтик начала ХХ века. Я русский писатель  и  мыслитель.  Я
одинокий человек. Мне странны люди и мир. Я люблю животных и, если  мож-
но, я бы хотел в вечной жизни быть среди них. Я не знаю, в  чем  загадка
судьбы. Но даже если бытие конечно, а страдание бессмысленно и  дух  зла
силен, даже если мы все, как Иов, в его полной, нас сокрушающей  власти,
то и тогда, отбросив страх и расчет, я готов восстать  на  него  вопреки
разуму и биться с ним до конца, до полной потери сил, исключив, как чуж-
дые духу свободы, отчаяние или скорбь.

   1993






























ТРИ СВИДАНИЯ


   Когда-нибудь я все пойму.
   Герой Пруста, засыпая, видел себя во сне тем, о чем  читал  накануне:
церковью, квартетом, соперничеством двух королей. Я страдал  бессонницей
третий год. Мои уходы в сон сопровождались странными явлениями. Скрещен-
ные под одеялом ступни превращались вдруг на фоне общего бодрствования в
согласие моего отца (давно покойного) на мой отъезд за границу (я никуда
не намерен был ехать). Или же молот ведьм, вонзившись  в  паркет  у  ног
создателя Ватикана, пробуждал меня мыслью о том, что искусство есть зло.
Этот синдром du temps perdu мучил меня. Я спасался от  него  снотворным.
Иногда сны бывали реальней. Порой я долго не мог  принудить  себя  лечь,
сидел в кресле, курил и тогда пестовал свою нелюбовь к сказкам. В них  с
самого детства мерещился мне подвох, который теперь я склонен был  нахо-
дить и в жизни. Сказочный мир с его пряничной добродушностью всегда  был
подозрителен мне. Так, Оле-Лукойе оказывается в конце концов Смертью,  а
юную Шехерезаду, что ни ночь, насилует  злой  маньяк-шах.  Бессонница  и
одиночество - контроверза этих двух литературных фигур - легко  настраи-
вали меня на трагический лад. Число окурков росло.
   Но постепенно тишина моего жилья, строгий порядок в вещах, к которому
приучила меня в свое время мать, мерный ход старинных часов и  неподвиж-
ность зеркала в прихожей навевали на меня уютную дрему, далекую от иска-
женных миров. Я клевал носом, сигарета гасла. В другой раз бдение побеж-
дало сон. Тогда я пил чай, радуясь мыслям о прошлом, и давал  волю  бес-
цельному самоанализу, в котором, по мнению Ницше, всегда виновата празд-
ность. Как это часто бывает, прошлое казалось упоительно-грустным,  род-
ным. Впрочем, я всегда знал в нем толк. Его вкус порой можно найти в бу-
кете дорогого вина; иногда это не удается. Я изучил иные его уловки  еще
в детстве и теперь был рад им. Кажется, все  началось  в  рождественский
вечер в лесу, неподалеку от магазина игрушек "Пиноккио". Едва ли мне бы-
ло тогда пять лет.
   Я ехал на санках домой за своей мамой, без  труда  тянувшей  веревку:
свежий снег только что выпал на Городок, убелив крыши и  ели.  Небо  уже
расчистилось до самых звезд. Мама сказала мне только что-то, что уже го-
ворила прежде и что я тогда понял,  тотчас  забыв.  А  тут,  разумеется,
вспомнил. Но теперь, четверть века спустя, в тишине своей комнаты, я мо-
гу воскресить лишь это свое  воспоминание:  проделка  прошлого,  избитый
трюк. Из-за него нельзя точно понять, когда я впервые услыхал  имя  "Ли-
на". Оно затерялось в дебрях памяти, в том  уютном  полутемном  городке,
который я выстроил сам и где так легко улизнуть, просто свернув за угол.
Потом - потом это имя много лет бродило как тень (желанная тень!) по за-
коулкам моих записей и рассказов. Оно превращалось то в Лилю, то в Л„лю,
то в ‚лу, то в Элю (Инна и Нина мне не нравились: одно холодной  надмен-
ностью, другое дряблой простотой). Но настоящее  -  Лина,  или,  вернее,
Эльвина, дочь маминой подружки - как-то всегда сторонилось  моего  пера.
Оно пряталось - так же, как в детстве, словно и впрямь спешило за  угол,
за которым, подозреваю, нас ждут, не давая до времени о себе знать, пос-
ланцы нашей судьбы. Оно было из них. Ибо именно  девочке,  носившей  его
тогда словно титул, предстояло в тот вечер нянчить меня - к этому и  го-
товила меня моя мать - по случаю "взрослой" елки, куда наши родители шли
веселиться все вместе, чуть ли не до утра.
   Я удобно сидел в санках со спинкой, и зимний  лесок,  отделявший  наш
дом от магазина игрушек, не казался мне суровым, полным угроз лесом. Ка-
жется, я очень рано стал понимать настоящее устройство Городка.  Он  был
построен в лесу за год до моего рождения, надо  думать,  специально  для
меня. По крайней мере, гласная цель - наука в тайге - была слишком  глу-
пым, явно фальшивым поводом, в который никто не  верил.  Возможно  тоже,
что я был наказан: не было з(мка, где бы я был юным лордом, я был должен
скрываться, таить свой сан, как едва оперившийся Лир или  Дюк,  воспетый
Пушкиным. Смутно я подозревал это тогда, а позже уверился - как  больной
в своей мании. Впрочем, это ничуть меня не смущало: сейчас,  а  тогда  и
подавно. В изгнании есть своя прелесть, недаром актеры и аферисты, испы-
тавшие многое на своем веку, любят выбрать в конце  поприща  именно  эту
роль.
   Я сидел в своих санках в шубе и шапке и держал неловкими  от  рукавиц
руками крупный утешительный куш: кулек с новогодним  гостинцем.  Он  был
приятно тяжел. Сквозь призрачную обертку (я помню ее хруст)  я  различал
содержимое. Там были конфеты, леденцы, грецкий орех. Мандарин размером с
мяч и сам мяч в золотой шоколадной фольге, с резиновой ниткой, чтобы  он
прыгал. Эта фольга уже прежде не раз вводила меня в искус. Мне все каза-
лось, что под ней должно быть что-то съестное. Я не был никогда, сколько
помню, сластеной, но любопытство брало  верх.  Обнаруживались  опилки  в
скорлупе из папье-маше. После этого мячик выкидывался, а иногда и резин-
ка сама собою рвалась. Теперь я честно хотел сделать из этого вывод. Мои
размышления, впрочем, были весьма поспешны, ибо мне  не  терпелось  заб-
раться в кулек. А это можно было сделать лишь дома, без рукавиц, меж тем
как мама, остановясь на тропинке, давно уже говорила с кем-то, кого я не
знал. И я то оглядывался на огни "Пиноккио" (куклы витрины  превосходили
своим ростом мой, что меня поражало), то высматривал впереди окна нашего
дома, но понукать маму не было веских причин. Было тепло. Редкий  огром-
ный снег падал время от времени с веток. Мириады недвижных блесток окол-
довывали взгляд, если долго смотреть. Ель и сосна играли  в  любовь  под
одеялом из снега, и я точно помню, что вообразил себе все  тогда  именно
так, угадал их объятья. Наконец мы тронулись. Мама сказала  -  еще  раз,
обернувшись, - что вечером я пойду в гости к Лине: "очень хорошей девоч-
ке, оставь для нее что-нибудь". Я решил оставить орех и мяч.
   Половина первого. Ночь. Одинокий  удар  часов.  Он  повторится  вновь
тридцать минут спустя - и снова единожды. Так бывает лишь  раз  за  весь
часовой круг. Сырой ветер за окном приносит  шум  близкого  леса.  Конец
февраля. Лаконичное время суток. Брожение чувств перед весной еще  очень
медленно, слабо. Впрочем, ночь едва началась, дом стих, теперь в нем  ни
шороха, но, если отвести штору, можно найти на снегу световой очерк  чу-
жого окна. А тогда, той зимой, уже десять часов вечера казались мне нас-
тоящей бездной дремотной вечности и я  был  горд,  что  не  хочу  совсем
спать, когда остался один на один с Линой.
   Я вовсе не помню ее. Я вряд ли узнал бы ее портрет. Ей было лет семь,
а может быть и десять, она была очень взрослой барышней,  серьезно  слу-
шавшей те указы, которые напоследок ей давали старшие. Я вручил ей  пре-
зент. Она усмехнулась и взяла меня за руку. Должно быть, я был разочаро-
ван ею: я ждал не ее. Я хорошо помню (и помнил) свой первый  эротический
сон. Он был, сознаюсь, во славу Фрейда. Все прочие потом выглядели  под-
делками под него. Мне снилась плаха и девочка, много младше меня. Я  хо-
тел спасти ее от казни (отрубление головы; "Три  Толстяка",  как  видно,
теснили во сне мне ум). Казнить ее собирался огромный  глухой  кузнец  с
кожаным мешком в руках. Там у него имелись инструменты.  Он  выходил  из
тьмы. Плаха была - деревянный помост, освещенный неведомо как.  В  абсо-
лютной космической тьме, оттенком подобной обсидиану, был только тут бе-
лый пронзительный свет (и до сих пор меня странно влекут неоновые фонари
в пустых улицах, и я замедляю шаг). Я знал точно, что бежать нельзя. Ма-
лышка в платьице вся тряслась. Не совсем уверенно я хотел предложить се-
бя вместо нее. Но нашел лучший выход: мы спрятались под помост. Там было
тесно и жарко, нас не нашли, и я проснулся. Потом наяву я хотел  сыскать
эту девочку, но ее нигде не было. И Лина тоже была не она.
   Лина жила с матерью в верхнем, четвертом этаже. Мне  еще  никогда  не
случалось забираться так высоко. Я все норовил выглянуть  в  окно  -  на
кухне или в столовой. Но вначале Лина чем-то отвлекла меня. Она погасила
верхний свет - весь, кроме кухонной желтой сферы -  и  стала  показывать
мне бледные, как филиграни, узоры японского абажура (лампа на  туалетном
столике в углу). Я разглядывал тени птиц и облаков. Свет от лампы ложил-
ся перламутровой радугой. Я сел на диван и, кажется, предложил Лине сыг-
рать со мной в шашки. Потом увязался за серым толстым котом.
   - Эй-эй, - остерегла тотчас Лина. - Его не тронь.
   - Почему?
   - Разве ты не знаешь? Ведь он не кот.
   - А кто?
   - Он наш директор. Он раз помешал мне в моих сердечных делах. И  одна
знакомая ведьма сделала его за это котом.
   Вот это да! Я даже рот раскрыл. Кот-директор  величественно  удалился
за дверь.
   - А что такое сердечные дела? - спросил я со страхом.
   - Вот если встретится тебе принцесса, а ты ее полюбишь, то это  будет
сердечное дело.
   - А тебе уже встретился принц?
   - Да, только он не принц, а гусарчик. Он очень красивый. На нем крас-
ный мундир с золотыми застежками, с аксельбантом, белые узкие рейтузы  и
глянцевые сапоги со шпорами, а на боку серебряная  маленькая  шпага.  Но
директор - завистник - всему помешал.
   - Вот этот кот?
   - Да. Только он еще тогда не был котом.
   - И что же теперь нужно делать?
   Лина подняла палец.
   - Теперь, - сказала она строго, - нужно дать гусарчику знак. Ведь  он
ничего не слышал о моей дружбе с ведьмой. Пошли, напишем ему  письмо.  У
меня есть тайные чернила.
   Она сбегала на кухню и вернулась оттуда с какой-то склянкой в  руках.
В склянке была прозрачная жидкость.
   - Зачем писать письмо? - спросил я.
   - Как ты не понимаешь! Его мы положим за окно, на карниз,  и  сестри-
ца-ворона его унесет к гусарчику. Теперь понял?
   Я послушно кивнул. И вот мы уже сидим за  столом  в  кабинете,  прочь
сдвинуты пачки книг, большой белый лист положен  поверх  сукна,  которым
обтянута столешница, и Лина, показывая мне склянку, говорит:
   - Невидимые чернила. Они называются: симпатические, так как  передают
тайну чувств. Это тебе понятно?
   - Да.
   - Врешь, наверное. Но они ядовитые, как змея. С ними нужно быть наче-
ку. Ты знаешь, что такое яд?
   Я снова киваю. Мы пишем, вернее, она пишет каким-то сложным  металли-
ческим инструментом (рейсфедером) вверху листа. Остаются пятна, но  слов
нет. Я гадаю, можно ли отравиться, если потрогать лист. Пятна сохнут,  я
засыпаю... Впрочем, это так кажется мне сейчас.  А  тогда,  напротив,  я
вдруг опомнился (проснулся?) и с любопытством  следил,  как  Лина  греет
лист возле лампы. На нем проступили (они уже, конечно, были заранее,  но
она с важностью сказала, что "проступают") две черных крупных строки.
   - Ты умеешь читать? - спросила она.
   - Не-е-ет... Не очень.
   - А по буквам?
   - Умею.
   - Читай.
   По буквам с трудом я разобрал и прочел: "Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ". Последнее "Ю"
едва влезло в строку.
   - Правильно, - согласилась Лина.
   - Это ты принцу? - спросил я серьезно - и поправился: - То  есть  гу-
сарчику, да?
   - Не все ли равно, - сказала она. - Главное - чт( , а совсем не кому.
- А как же тогда он узнает?
   - О чем?
   - Что знак подан.
   - Это и есть знак. Тут дальше (она показала пальцем на  пустое  поле)
написано, чтобы он поспешил. Он будет к полуночи - или утром. - О!  И  я
его увижу?
   - Нет. Но зато он простит кота - я так думаю. И тот станет опять  ди-
ректором. Ты это увидишь.
   - Правда?
   - Конечно. Я бы тебе не стала врать.
   - Хорошо.
   Я важно надулся. Я был уверен, бог весть отчего, что старшие  младшим
никогда не лгут (так это и есть в самом деле, конечно).
   - Идем отправлять, - сказала Лина. - Самый лучший  выступ  на  кухне.
Там и положим. Ворона немедленно прилетит.
   На кухне я изучил набор жестянок с картинками и ту утварь,  что  была
на плите. Лина сдвинула вбок горшок с фикусом - в его имени  есть  нотка
его плачевной судьбы, - открыла форточку и,  высунувшись  наружу,  стала
укладывать лист на карниз. Ее тряпочные тапочки и колготки  были  как  у
большой куклы, и она смешно махнула ногами, соскакивая с подоконника  на
пол.
   - Теперь чуть-чуть подождем, - сказала она.
   Фикус остался цел.
   Я плохо помню, как мы ждали. Но я заглядывал в окна  -  почему-то  не
только на кухне, но и в столовой, как и хотел до того - и изредка  видел
наш лист, запорошенный снегом. А иногда просто смотрел на улицу. На  той
ее стороне, возле школы (темный приземистый куб), густая  сосна  держала
крону над плоской крышей без скатов. В кроне шумел ветер. Сосна была не-
подвижна, как и наш лист, и только молочные облачка быстро перебегали по
темному низкому небу, гася звезды. Взбитые как  подушки,  сугробы  вдоль
стен казались маленькими сверху. Но блестки в  них  горели  так,  словно
вблизи. Черное устье потешной горки отсвечивало наглаженным льдом.  Жел-
тый фонарь на углу сонно покачивал тени домов и ветвей, баюкая взгляд. Я
раздвигал толстые шторы, входя в закуток  оконных  кулис,  и  чувствовал
слабый аромат их, смесь пыли и дух(в, дразнивший меня.  Потом  за  окном
раздался внезапно стук, хлопанье крыльев и даже словно царапанье  когтей
по стеклу. Мне почудился голубь. Но Лина сказала, что это "то  самое"  и
что письма на карнизе уже нет. Я это проверил,  прежде  чем  смирился  с
мыслью о вороньей почте.
   Мы вернулись к столу. Теперь я внимательней глядел  кругом,  примечая
то, что избегло прежде моего взгляда. Гравюра с воздушным шаром, похожим
на глобус, платяной шкап, телескоп на нем, книжные полки с безделушками,
с целой шеренгой карликовых ежей, географическая карта...  Гробик  гото-
вальни с чернильным нутром и просторный  ее  вариант,  в  котором  среди
блеснувших, как ртуть, инструментов (они не давались мне в руки, как по-
нимаю теперь, ввиду игл), обнаружились: тот же рейсфедер,  измерительный
циркуль, расставлявший ножки словно русское "л", хромой  чертежный  цир-
куль-ветеран с грифелем и винтом и нотный раштр. Я спросил  Лину,  зачем
он.
   - Раштр? - Она подняла бровь. - Чтобы чертить полочки для нот.
   - А для чего ноты?
   - Чтобы играть на скрипке.
   - Ты умеешь играть?
   - Умею.
   - Сыграй?
   - Не сейчас. Это можно ведь только днем. А сейчас лучше есть печенье.
Ты хочешь печенье?
   Я, конечно, хотел. Мы перешли в зал, и я замер  перед  буфетом,  пока
Лина грела чай. Буфет был велик, как дом, и еще  больше  он  походил  на
з(мок. Мертвые часы без стрелок с циферблатом из римских цифр  усиливали
сходство. Голый Орфей с лирой и Меркурий Челлини  украшали  тьму  пустых
ниш. И тут же была ваза с фруктами, торт, горка конфет, карамелей, смеш-
ных иркутских яблочек с черенками в фольге и леденцов с бантами, похожих
на спеленутых ляль. Подаренный мною орех лежал сверху. Белое  печенье  с
крапом корицы, пряники в виде медведей и пряные лепешки с смолистым изю-
мом занимали целый поднос. Я взял лепешку, толкнув  буфет,  и  китайский
божок возле сахарницы укоризненно закачал вправо-влево фарфоровой  голо-
вой. Нарисованные птичьи раскосые его глаза были полны сарказма. Не знаю
уж отчего, но мне сильно хотелось плакать. Однако я улыбался,  глядя  на
строй фужеров и тонких рюмочек, модно приталенных, с чернью  поверх  се-
ребра и с золотым нутром, похожим на вогнутый купол. Лина подошла сзади.
   - Уже полночь, - сказала она.
   - О! А у него есть конь? - спро