м пошевеливал языком во рту. Но и  сказать  ему,  в
общем, было нечего. Индеец был ему отдан, и теперь лишь его  собственный
долг был за ним. Он действительно обещал как-то Эле...
   - Я... мне лучше не надо тогда... индейца, - промямлил он неловко.
   - Нетушки, - сказала Эля. - Хитрый какой... - она улыбнулась  ему.  -
Ну?
   - Иди-иди, - встрял грозный Гешка. Должно быть, в глазах  Эли  реванш
был ему необходим, и он уже подступался к  Дозорскому.  Но  Дозорский  в
этот раз почти его не заметил. Склонив голову и  припадая  почему-то  на
правый бок, неуклюже, с трудом поплелся он мимо качелей и песочника, че-
рез весь двор в кусты. Хрюша остался сидеть возле скамейки.
   Снова Эля, Лера и Гешка окружили его.
   - Давай, снимай, - сказала нетерпеливо Лера. Эля с любопытством  сле-
дила за ним.
   Чувствуя странную тягость в губах  и  на  языке,  Дозорский  подцепил
большим пальцем резиновый пояс штанов и потянул их вместе с трусами  ос-
торожно вниз, к бедрам. Глядел он при этом на одну Элю, ей в глаза,  Эля
тоже прямо смотрела на него, причем в зрачках ее вдруг он увидел  что-то
такое, чего прежде не знал и теперь тоже не  понял,  чт(  это  было.  Он
вздрогнул.
   - Ну? - прикрикнул на него Гешка. - Чего встал? Давай, давай.
   Дозорский согнулся, стянул штаны до колен, подумал еще, с вялой  мед-
лительностью, что так это будет уже, должно быть, довольно, поднял голо-
ву - и тут увидел отца.
   Он замер. И все замерло с ним. Мир утратил звук,  все  совершилось  в
полной тишине. Не стало Эли, не стало Леры. Молча канул куда-то отврати-
тельный рябой Гешка. И только Дозорский на тонких ногах, перепачканных в
черное и зеленое, с расцарапанными укусами комаров и со штанами, спущен-
ными по самые колени, стоял один посреди карликовых кустиков, не способ-
ных скрыть его, и плакал во весь голос, кривя рот, перед глазами  своего
отца, который тоже стоял и смотрел на него неподвижно и грустно. Он  так
и запомнил его. И когда, спустя семь лет, весь опухший от новых слез, он
шел через этот же двор, в снегопад, за его гробом,  отец  мерещился  ему
все таким же, в закатных летних  лучах,  с  светлым  и  печальным  своим
взглядом и с обескровленной, вероятно, сжатой от напряжения  нижней  гу-
бой.

1990































КОЛЬЦО АГАСФЕРА


   Русские становятся эмигрантами задолго до того, как покидают  родину;
иногда они и вовсе ее не покидают. Это Достоевский, наш погребальный ге-
ний, даже на своих портретах неприятно похожий на катафалк, впервые ска-
зал, что мы в России чуть ли не все эмигранты. Признаться, мне  кажется,
что это он сочинил Россию такой, как она есть. Всего полвека прошло, как
уж стали расстреливать за "внутреннее эмигрантство".  А  в  наше  время,
свободное от репрессий по пустякам, очевидно, можно говорить и  о  внут-
ренней ностальгии. Я стал эмигрантом в  Киеве,  летом,  июльской  ночью,
настолько густой от свечи, горевшей на столе моем, что трудно  было  ды-
шать. Я понял это почти сразу, глядя вперед в будущее сквозь тьму,  хотя
тогда и речи не шло о паспортах, вызовах, визах, вообще  обо  всем  том,
что сопутствует перемене отечества. Я склонен думать, что так это случи-
лось из-за других, куда более важных для  меня  забот,  охвативших  меня
тогда, с той минуты. Помутив разум, они  обострили  интуицию,  а  с  нею
вместе и стыд, в преодолении которого, как известно,  кроется  вся  сла-
дость вины и греха.
   Впрочем: что мы знаем о своей вине? И где  чужая  подлость,  окончив-
шись, начинает быть нашей? Бесстыдство отчаяния иногда извинительно,  но
все же для меня этот вопрос не из праздных, хотя бы уже потому,  что  он
приходит вечерами, ко сну (у меня бессонница), сопровождая  некое  -  но
только одно-единственное, это важно - раскаяние, о котором речь впереди.
   Та киевская ночь, как и все на свете, имела свою предысторию.  Я  уже
чувствую, что мне придется забегать вперед или отступать  вспять,  чтобы
соединить в одно две половины, из которых слагается временное бытие  на-
ше. Однако если верить Блаженному Августину, настоящее неподвластно уму,
а прошлое и будущее довлеют всегда. Вот почему  удобнее  вести  счет  от
сотворения мира, как это и делают русские испокон веков. Что ж  с  того,
что мой мир был создан по ошибке? Было так:
   Три года назад в студенческой столовой, где прейскурант  составляется
университетским врачом без учета повара-ворюги, я познакомился с  девуш-
кой, принявшей меня за другого. Мы посмеялись и  разошлись  друзьями,  а
теперь она ехала из приморского города в Киев, шля телеграммные  эстафе-
ты, в которых перед подписью ставила "не цел(ю"  -  в  расчете  на  моих
родственников-пуритан, в чьей квартире я жил и чье пуританство было, ко-
нечно, фиктивным. Она ехала не ко мне: в пятистах  километрах  от  Киева
отбывал свой первый армейский год ее жених - "милый", как звала она  его
в третьем лице, при других. Он был младше ее, я - старше.
   Все мы - он, я и она - происходили из далекого сибирского Городка,  в
тех широтах единственного и потому известного, о котором даже  и  летней
порой легче говорить как о спрятанном по самые окна в сугробах. Она  лю-
била песок и море, я - Киев, а ее милый сейчас был не вправе любить.  Из
Зауралья в Закарпатье он был заброшен по воле военкомата, бездушной, как
рулетка, но тайно расчетливой, как шулерский блеф. Судьба его еще раньше
(как, впрочем, и позже) сыграла не раз против него. Отец его  был  писа-
тель. Родив сына и дочь - мою ровесницу и мне знакомую - он умер  темной
смертью, о которой ходили слухи. Как и все писатели у нас, он  не  печа-
тался, и я могу судить о нем лишь по тем двум рассказам, которые переда-
ла мне вкратце шепотом невеста его сына, лежа со мной в постели и  устав
от бесплодной, благодаря грамицидиновой мази, любви. Но это прошлое было
еще будущим, когда, ставя будильник на полпятого утра (поезд прибывал  в
Киев в пять с четвертью), я лег в последний раз один под свое одеяло без
надежды уснуть.
   Итак, она ехала не ко мне. Внешней лжи в этом не было: она была  моей
подружкой и между нами не случилось ни поцелуя. Об имени  ее  я  умолчу.
Впрочем, я никогда и не звал ее по имени. Это считалось привилегией  ми-
лого, а для меня она всегда была  нежным  и  хищным  зверьком,  склонным
расплачиваться с человечеством шкуркой, а ей уступившим  имя.  Она  сама
слегка следила за исполнением этой традиции, не допуская путаницы в сво-
их именах: у нее была кое в чем склонность к порядку.
   Отчасти ее понуждала к этому ее учеба.  Четыре  университетских  года
она с строгим усердием, взбадриваемым по временам ее  отцом,  темноликим
химиком-евреем, постигала древний восточный язык, и корешки с иероглифа-
ми, похожими на паучков или черные неопасные цветы, приятно разнообрази-
ли глубину ее книжных полок. Квадратная высокая комната ее была  обстав-
лена мягкой мебелью, и мягкие же карамели-подушки  лежали  по  углам  ее
кровати, настолько широкой, что она при своем росте могла упасть - и па-
дала - поперек. Все это, вместе с светом низовой настенной лампы и  лег-
кой тенью (днем) от тонких штор, останавливало взгляд и вызывало мысль о
приятной неспешности. И я и не спешил в этой комнате все те годы,  кото-
рые из вечера в вечер проводил здесь. Потому именно я  не  был  удивлен,
когда поезд из приморского города прибыл в Киев с  уверенным  опозданием
вместо пяти утра в полдень: она должна была иметь время выспаться.  Улы-
баясь так, как улыбаются сладко потягиваясь, она смотрела на  перрон  из
окна вагона-спальника, который продолжал ход уже только затем, чтобы ос-
тановиться. Бессонница, намеренная или непобежденная, обостряет  вещи  и
слова, и я не мог сдержать смех, глядя на ее загорелое лицо,  в  котором
читалось нетерпеливо-веселое: "Ну где же ты-ы-ы?!." Поворот головы, дви-
женье взгляда - и вот она уже смеялась вместе со мной, а я, не слыша еще
за стеклом ее смеха, вспомнил его так, будто стекла не было, как никогда
нельзя вспомнить голой силой ума или мертвым посредством телефона, нахо-
дясь в действительной дали.
   Она появилась в сутолоке тамбура, толкая перед собою полосатый  чемо-
дан и придерживая за спиной наплечную сумку с хвостом ракетки для тенни-
са: тонкая, подвижная, маленькая, особенно маленькая в сравнении с суту-
лым громилой, который, весь лоснясь от восторга, глядел за мое ухо,  где
ему кто-то приветно махал цветком. Я же мерил ее взглядом первой  любви,
узнавшей, наконец, с благодарностью свой образ в прохладе подставленного
разлукой зеркала. ("О, да это тебе попался еще очень крупный экземпляр!"
- много позже говорила она о себе, голая, лежа  передо  мной  и  с  удо-
вольствием себя оглядывая: она, разумеется, намекала на ту нежную тварь,
имя которой присвоила.)
   Смех не оставлял меня. То был вечный, давний мой смех по  ней,  смех,
вошедший у меня в привычку и ставший моим не теперь, на перроне, а  тог-
да, в аппетитно-вонючем буфете университета, где впервые она меня увиде-
ла, думая, что видит не впервые... Она остановилась передо мной. Еще ко-
роткое замешательство ее: целовать - не целовать,  разрешившееся  тотчас
телеграфной формулой,- и я принял ее чемодан вместе  с  сумкой,  дамская
легкость которой с лихвой была искуплена тут же в автобусе, когда,  тыча
всем вокруг теннисным привеском в живот, я отвечал  надменной  наглостью
на проклятья.
   От вокзала наш разговор был по видимости зыбок. На деле одна  настой-
чивая фраза из ее депеши занимала мой ум: привет от кого-то, кого я,  по
ее словам, "полюбил бы, как родного". Это  могло  значить  единственное:
чье-то еще вовремя не остерегшееся сердце забилось сильней от ее рук или
губ, которыми и впрямь, как вскоре же я  узнал,  она  умела  целовать  в
сердце. Отчего сообщала она мне это? Тут, как и во всем, что исходило от
нее, тщетно было бы искать расчет; попросту она хотела, чтобы я знал  ее
и знал о ней. И  я  покорно  слушал,  улыбаясь,  и  покусывал  губу,  не
чувствуя нужды угадать вперед, что она скажет дальше.
   Прежде, еще в Городке, речь шла иногда о ее милом. Она не скрывала  и
того, что его любит, входя невзначай в подробности; я  кивал,  посмеива-
ясь, а теперь усомнился в правоте той моей неспешности, которую навлекла
на меня предательская комната с иероглифом. Сомнения мои были  разрешены
у самой автобусной остановки. Энергически тряхнув каштановой прядью поб-
лекших от морской соли волос, она пресекла разговор решительным:  "Ну...
Да ведь ты и так вс„ знаешь (...знаешь?)".
   Правда, так и было. В отличие от ее родителей и милого  я  знал  все.
Постепенно, но верно вкрадывалась между нами плоть; однако это была оду-
хотворенная, нетяжелая плоть, просвеченная добродушным  доверием,  столь
естественным для нас, профессорских дочек-сынков,  случайно  оказавшихся
на высоте дружбы. В жарком автобусе, утирая струйку со лба,  я  еще  раз
поразился той прозрачной чистоте чувства, которую оставила  во  мне  моя
бессонная ночь.
   Этот год Россия праздновала крестное  тысячелетие.  Человек  в  рясе,
после полувека пустоты, вновь замелькал в толпе киевских улиц; с  непри-
вычки на него оглядывались. Этим, то есть  оглядыванием,  собственно,  и
был занят весь июль. Всегда одинокий в скопище  людском,  пусть  даже  в
церкви, не понимая зачем, я однако с упорством искал узкую тропу, по ко-
торой можно еще пройти вспять, не конфузясь за собственный разум. Крест-
ный ход на Владимирской горке под  проливным  дождем,  очевидно,  именно
благодаря дождю, примирил меня с толчеей. Желая длить разговор и радуясь
теме, я сказал несколько слов из тех, которые приводят голос и тон в не-
обходимое соответствие. Она отвела предложение равнодушной шуткой,  бес-
печности которой позавидовал  бы  любой  заядлый  персоналист,  борец  с
рабством у культуры. Удобно обхватив меня за пояс - до поручня  тянуться
ей было далеко, - она еще подышала ласково мне в грудь и тотчас,  отвер-
нувшись, вперилась взглядом в глаза месячному  щенку,  ехавшему  по  со-
седству в корзине на коленях буколической старушки.
   - Ну а в Киев... ты надолго? - осторожно спросил я, осязая сквозь ру-
баху тугую мякоть ее локтей.
   - Как будет с билетами; день, два... - Потеплевший  от  щенка  взгляд
вернулся ко мне, и она прибавила тихо: - Меня ждут.
   Разумеется, я не стал говорить, что тоже ее ждал; это, к тому же, бы-
ла не вполне правда. Будущее имеет склонность кривить  прошлое  на  свой
лад. Прошлое платит тем, что не дает ему свободы, и я лишь кивнул, впер-
вые чувствуя нервный холодок в груди и между лопатками, вполне  уместный
здесь, несмотря на автобусный зной.
   Странно, но я никогда не мог вообразить себе ее  любви  к  милому.  А
между тем, сознаюсь, пытался не раз это сделать. Дело тут, очевидно, бы-
ло во мне самом. Я нахожу в себе и питаю неприязнь к тому  обезличенному
цинизму, когда кажется, что за маской смеха уже нет ничего. Сходная иро-
ния (милый вне подозрений) бывает присуща деятелям  контор,  где  беседа
переходит в допрос непринужденно. Мораль солипсиста зиждется на  ней,  а
слепота души - ее следствие. Вероятно, я был бы не прав, обвинив его  во
всем этом, по крайней мере, одного его. Речь идет -  повторю  -  лишь  о
склонности, мельчайших пружинах поведения, частых в наш век, но  у  него
всегда удачно скрывавшихся за ловкой фразой  тренированного  бонмотиста.
Однако мне был в тягость его взгляд и раздражала ямочка на  щеке  (такая
же, кстати, как и у нее, когда она смеялась): ямочка насмешки.  Надеюсь,
это не ревность водит теперь моим пером, чуждым вообще суете или гневу.
   ... - А будет душ?
   Мы уже выходили из автобуса на солнечную площадку, с которой  остава-
лось только поворотить в тенистую заводь моего двора. Здесь плакучие ивы
и плющ по стенам уничтожали давящие свойства стандартной архитектуры,  а
аромат сада, проникая в подъезд, поднимался вплоть до четвертого  этажа,
где квартировал я. Душ - это, может быть, единственное, без чего в самом
деле не умела она обходиться. Из ванной к столу, под перекрестным взгля-
дом моей родни, прилежно, но худо скрывавшей любопытство,  она  вышла  в
коротком халатике, обмотав его кругом себя чуть не дважды: глаза ее све-
тились, и она кивнула ими мне в знак того, что готова к продолжению сво-
их дел. За билетами мы отправились тотчас же, лишь только смолк  послед-
ний вздох моих тетушек, с жалостью взиравших на то, как мало она ест.
   К услугам томимых жаждою добраться до ее милого из Киева потенциально
был готов чуть не весь транспортный ассортимент, предусмотренный челове-
чеством ввиду таких расстояний. Однако никому нет  нужды  пояснять,  что
именно представляют собою билетные кассы в июле месяце в  нашей  стране.
После потных хвостов аэроагентства и безысходно-деятельной толпы,  разв-
лекавшейся электронным автоотказчиком в бюро предварительной продажи же-
лезнодорожных "квытк(в", мне пришло на ум опробовать  еще  междугородное
автобусное сообщение. Она, со своей стороны, ничего не имела против зао-
конных удовольствий дня, проведенного в кресле "Икаруса". В самом  деле:
очередь за автобусными билетами оказалась короче и прохладней,  а  суме-
речный зал придавал событиям мнимый лоск, приглушая тоску по сервису.
   Пока я толкался в хвосте, отыскивая крайнего, она точно и быстро  ра-
зобралась в таблице рейсов и, найдя нужный,  устроила  смотр  молодым  и
умеренно молодым людям, толпившимся вблизи кассового окна. Тут,  однако,
ничего подходящего не было. Все же под конец она  облюбовала  одного,  с
тусклой лысиной и взглядом рыбы, сохраненной для свежести  в  ведре,  но
уже уставшей дышать и отчаявшейся. Я не слыхал, что ответил он ей на  ее
улыбку с беззастенчивой ямочкой. Однако улыбка ее не исчезла, и в насто-
рожившейся тишине она негромко, но внятно произнесла с участием:
   - Чтоб вас женщины так любили, - причем в глазах этого болвана тотчас
явилась озабоченность. Билет взял ей я в подвернувшейся тут  же  в  углу
пустой кассе аэрофлота, прокричав три раза кряду сквозь  мутный  щит  ее
имя-фамилию, замысловатые по-еврейски. Принтер все же сделал ошибку, ис-
купив, как мог, свою вину точностью во всем  остальном:  в  дате  вылета
(завтрашний день) и времени рейса (девять утра). Мы покинули зал продажи
билетов, сопровождаемые угрюмым вниманием  пунктуальных  очередников,  и
вышли на солнце. Из моих рук она приняла билет как должное, без малейше-
го следа той постыдной радости, которая знакома каждому из нас в миг ов-
ладения ускользавшим до сей поры и взвинтившим себе цену дефицитом.  Ка-
жется, именно тогда, впервые отчетливо, почти зримо  представил  я  себе
толстощекого улыбчивого клерка, с мешковатой услужливостью  встречающего
ее на пороге путевой конторы своей и искренне расположенного узнать, ку-
да именно и как мадемуазель желала бы поехать... Закинув сумочку за пле-
чо, одним поворотом головы она прогнала всю усталость билетных  мытарств
и заявила решительно:
   - Теперь - Киев.
   Я растерялся, что показать ей. Высокомерный ли сумрак  Печерска,  или
музейную пустоту Кирилловки, так не вяжущуюся  с  безумием  врубелевских
икон, или, быть может, двухэтажный Подол, на котором нужно  заблудиться,
ежели хочешь найтись... Солнечный Киев брал свое, и, поперек  Владимирс-
кой пройдя к спуску Святого Андрея, я был поражен, как странно обесцени-
лось все в моих глазах, глядевших в первый раз ее глазами. Впрочем,  фу-
никулер пришелся ей по вкусу.
   Не знаю, что это было. Она справлялась прилежно о всяком  здании  или
церкви, заступавшей нам путь,  слушала  и,  пожалуй,  хотела  запомнить,
но... но я не встречал поддержки, отвечая. Словно то, что говорил я  ей,
было нужно ей зачем-то, не само  по  себе,  без  той  божественной  бес-
цельности, для которой не существует  даже  самая  возвышенная  корысть.
Этот город был не единственным и далеко не главным в сложном маршруте ее
души, осведомленной, конечно, наперед обо всей предстоящей дороге, а по-
тому и склонной, по эгоизму странника, видеть лишь то, что есть, не  за-
носясь в былое и грядущее. Ей было хорошо теперь, и большего она не  ис-
кала.
   Но что же было за этим, что скрывалось в глубине ее? Неожиданная  па-
раллель, которую не посмел я  додумать,  чувство  вечного  скитальчества
мелькнуло во мне. Было ли это скрытное усилие не заметить  жизни,  взять
только то, что необходимо, подчинившись изменчивости  судьбы?  И  не  от
этого ли усилия (говорю, забегая опять вперед), не от  него  ли,  только
уже чрезмерного, полгода спустя, уснула она в такси, упав лицом  мне  на
ладони, когда ездили мы выпроваживать некстати напомнившего о себе  бес-
церемонным визитом ее южного знакомца, о котором я знал все, кроме того,
что он без пальцев и без глаз (глупая афганская мина)? Я  был  рад,  что
она спала. Я видел лицо  этого  огромного  неловкого  парня,  убийцы-не-
вольника, взиравшего бы на нее взглядом покорного льва, будь он в состо-
янии взирать. Она отвела его в его купе и тотчас  вернулась  на  перрон,
где был я, не задерживаясь до объявления отхода.  Надеюсь,  я  тогда  не
улыбался, хотя судорожный изгиб на моих губах не  покидал  меня,  словно
чувство удара по лицу. В такси было холодно, шофер гнал.
   ... Нас заставил вернуться домой мгновенный киевский дождь, перед тем
долго копившийся где-то над крышами. Он налил лужи и тотчас вспенил  их,
и пока от троллейбуса мы перебегали ту же площадь,  но  кипевшую  теперь
грозой, оба вымокли до последней нитки. Гроза кончилась у порога подъез-
да. Здесь же в подъезде натолкнулись мы на мою родню, в полном  составе,
вооруженную зонтиками и дачной поклажей и поспевавшую на вечернюю элект-
ричку, очевидно, с тайной целью не заступить дорогу моей судьбе.
   Гроза смирялась в отдалении; через отверстый балкон плыла  прохладная
воздушная смесь из озонированных запахов и  округленных  влагою  звуков,
шорохов по лужам шин, стуков последних капель, чужих шагов.  Мы  ужинали
вдвоем,