игший сил, был мал, как орех. И мог убить
гиганта-ракшаса, спалив попутно еще пару вселенных. То же в Библии:  Да-
вид, Голиаф. Но бросим примеры. Это лишь к слову. Когда город  строился,
с ним что-то стряслось. Джуди знает, что именно. Однако молчит.  Возмож-
но, так надо. А мне все равно: я не хочу знать. Город есть  -  и  ладно.
Может быть, правда, что он вдруг исчезнет. Но в этом случае,  -  он  ух-
мыльнулся, - Дюркгейм тут будет совсем ни при чем.
   Машина затормозила. Наклонившись вперед, я взглянул в окно.
   - "Асклепий", - сказал Сульт.
   Я увидел высотный пик, похожий во тьме на погасшую елку. Где-то ввер-
ху горели два-три огня. Плоские, как плита, ступени вели к подъезду. Ко-
зырек Карбузье. В холле был свет.
   - Вы надолго? - спросил Сульт строго.
   - Нет... я не знаю, - я кашлянул. Потом сразу вышел и  хлопнул  двер-
цей. Кажется, он обещал меня ждать.
   Признаюсь, стук крови в висках был реальней тех слов, которые я  ска-
зал портье. Громила в очках, однако, все понял и вызвал лифт.  Внутри  я
сам нашел нужную кнопку. Сонный свет этажа, ковры, глотавшие шаг, шерен-
га дверей с номерами. Я увидел мне нужный, стукнул костяшками пальцев  -
дань страху - и тотчас вошел.
   Приемная. Кресла в углах. Журнальный столик, банки от пива,  громозд-
кий букет дорогих цветов. Возле двери в покой знакомый метис. Тот самый,
из drug'а.
   - Привет, Мак.
   Я усаживаюсь напротив. Нога на ногу, улыбаюсь.
   - Добрый вечер, с(р.
   Ну конечно! Ведь он джентльмен. Он в парадном костюме.
   - Ты к ламе?
   - Да.
   - Взять курс хиромантии?
   - Как вы узнали?
   - Пустяк. А скажи мне: он занят?
   - Там посетитель.
   - Давно?
   - Нет. (Шепот.) Дама.
   - О!
   - Да.
   - Что ж, подождем. Верно, Мак?
   - Я тоже так думаю, сэр.
   - Замечательно. А скажи-ка, Мак: ты мог бы мне сделать любезность?
   - С радостью, сэр! - Он даже привстал. - А в чем дело?
   - Мне недосуг. Видишь ли, Мак: я спешу. Внизу меня ждут.  Пусти  меня
первым. Мне только взглянуть, не дольше. Только взглянуть.
   - Конечно! Разумеется, сударь!
   - Ты мил.
   Я склоняюсь к нему. Он мнет в пальцах мою десятку. Я встаю - как  раз
вовремя. Это что?
   Дверь распахнулась. Дама, вся в черном, прошла мимо  нас.  Я  мог  бы
поклясться, что это Глэдис. Глэдис у ламы? Абсурд. Она же осталась  там!
На нас она не взглянула. Ждать было нельзя. Еще  слыша  ее  шаги  (ковер
съел и их), я шагнул в кабинет. И увидел ламу. Я знал, что у  меня  есть
лишь миг. Глушитель сделал из грома стук. Лама упал на спину. Я  выстре-
лил еще раз. Потом возвратился к Маку.
   - Проверь, дружище, что там с ним, - сказал я  весело.  Пистолет  был
под мышкой, как градусник. И у него был жар. - Линию жизни не забудь.  И
судьбы. Прощай.
   Я снова был в лифте. Он сыграл в догоняшки с желудком. В холле я кив-
нул портье. Сульт был на месте. Я назвал свой отель. Все упало в туман и
в ушах зазвенело.
   Я помнил еще, как советовал Шульцу снять со стены плакат. Как он выз-
вал такси. Как считал мои деньги (задаток). Как бежал за мной, бормоча:
   - Какое горе, герр доктор, какое горе! Как это могло быть?
   - Я просто узнал его, Шульц, - я, кажется, рассмеялся. - Болван!  эти
желтые думают, что они все на одно лицо. А я был влюблен в китаянку.  Он
не мог это знать. Это он вел тогда в Берне машину. И  шпионил  за  мной.
Перестаньте скулить, Шульц! Вс„ в порядке.
   Но он не хотел перестать.
   - Горе, горе, мой Бог! Какое несчастье! Лама Б„ - наш старинный друг.
Его все тут знают! Год назад он вылечил мне катар. Он и вправду с  Тибе-
та. Герр доктор, поймите! Я вам должен сказать. Это ужас.  Но  это  так.
Герр доктор! Вы обознались!
   Пришло такси.
   - Мсье уже едет?
   - Да. В аэропорт.
   - Это будет вам стоить...
   - Отлично.
   Шофер давит газ. Такси швыряет. Я открываю глаза. За окном день. Надо
мной - Сульт и Глэдис.
   ... С минуту, должно быть, я просто лежал. Неподвижно. Потом сел.
   - Где я? - спросил я хрипло. Мой голос был вял и далек.
   - Там же, где раньше, - Глэдис прищурилась и улыбнулась. - Здание Ра-
туши. Гостиная у фонтана. Третий этаж.
   Теперь я ясно видел ее голую грудь (соски в помаде). Я огляделся. Так
и есть. Я лежал на кушетке, в углу. Стол был убран, шторы раздернуты.
   - Это был сон? - спросил я.
   - Гипноз, - Сульт потер руки. - Ну что? Как? Было похоже?
   - Он мастер, - сказала Глэдис.
   Я промолчал. И молчал долго. Потом сказал:
   - Сульт! Вы говорили о полиндромах.
   - Это вам показалось, - любезно сообщил он.
   - Вс„?
   - Вс„.
   - И Хоп-Фрог?
   - Тоже.
   - Гм. Значит...
   - Что?
   - Ничего нет?
   - Напротив; вс„ есть. И лама жив, слава Богу. Даже не знает о вас.
   - Ага...
   Я еще раз - подробней - оглядел груди Глэдис. Она с смехом прикрылась
рукой. Впрочем то, что в стене справа не было двери (через нее мы  вышли
вчера), было, должно быть, важней.
   - Мой стиль, - комментировал Сульт. - Я люблю начать с пустяка. Пряж-
ки, застежки, бусины. Мир крошится, как хлеб. Потом лепится вновь. С ва-
ми, впрочем, все было просто. Никаких вывертов, ужасов, всех этих фанта-
зий в духе Калло. Отдых! А то как приедет какой-нибудь... клещ...  -  Он
хихикнул. - Кстати, вы знаете? Завтра праздник  цветов.  Единственный  в
городе. Традиционный. Потому принято считать, что здесь живут хиппи.  Не
пропустите! Он понравится вам. - Сульт! - перебил я. - Скажите мне прав-
ду. Не лгите мне.
   Вид его стал строг - как тогда, у "Асклепия".
   - Да?
   - Зачем вы это сделали?
   Он вздохнул. И отвел глаза. Глэдис тоже вздохнула.
   - Гадкая должность, - сказал он потом.  -  Хотел  дать  вам  шанс.  И
только. Это как остановка в пустыне. Порой помогает - вроде  любви.  Го-
род, впрочем, и создан для этого. Я не знаю по-русски; но разве Штильман
давеча вам это не говорил?..


1992













ПЕСОЧНОЕ ВРЕМЯ*



Посвящается Дмитрию Баталину




   Когда общество больно, от человека, если он  хочет  остаться  здоров,
требуются огромные усилия воли, характера, всей личности.
   Сергей Абрамович Галич был уже в раннем детстве слабым и  очень  впе-
чатлительным ребенком, и этим можно до некоторой  степени  объяснить  то
ужасное (и бессмысленное, как все ужасное) стечение обстоятельств, в ко-
торое он в конце концов попал на середине своей жизни.
   Существовали, конечно, и другие причины, из которых главные были три:
во-первых, книги, во-вторых, картины и, в-третьих, то, что на одну часть
- по отцу - С.А. был еврей; это обстоятельство не  требует  разъяснений,
тогда как, напротив, два первых в них нуждаются.
   Книги в жизни С.А. заняли то место, которое обычно они и  занимают  в
жизни ребенка из интеллигентной читающей семьи, где к тому же есть  раз-
нообразная библиотека. Паустовский однажды сказал, что человек узнает  о
мире на девять десятых из книг. Это, может быть, верно, но верно и  дру-
гое: именно на столько же не узнает он из них о самом себе. Вопреки рас-
хожему мнению, книги только мешают  человеку  узнать  себя,  особенно  с
детских лет. Увлекшись раз чтением, С.А. вскоре уже приучился легко  пе-
реживать чужие жизни и сносить выдуманные невзгоды - с тем только, чтобы
самого его не беспокоили на диване в столовой, где он привык читать  ле-
жа. От такого чтения глаза его уже к двенадцати годам ослабли  так,  что
потребовались очки.
   Отец С.А., Абрам Соломонович Галич, был художник. Он поздно женился и
был старше своего сына на тридцать шесть лет. За эти тридцать шесть  лет
он успел добиться немалого на своем поприще, а  к  тому  времени,  когда
С.А. вырос, уже был лауреатом различных премий и слыл за человека состо-
ятельного; но в этом же заключалась и вторая будущая беда С.А.
   Отец С.А. не был по своей натуре борцом; он плавал неглубоко и никог-
да - против течения. При всем том он не был и глуп, даже  совсем  напро-
тив, и потому понимал свое настоящее положение. В сущности, он был  нес-
частный человек. В кругу близких ему людей он изредка рассказывал о  том
странном времени, когда им, то есть ему и его тогдашним товарищам, вдруг
было объявлено, что их учителя, почтенные старцы, не  заслуживают  вовсе
того уважения, с которым к ним до сих  пор  относились,  что  "пережитки
прошлого слишком сильны в них, тогда как вы, молодежь, полны сил и энту-
зиазма (это слово тогда очень любили), да, энтузиазма, и именно  на  вас
лежит почетное право и даже обязанность создать искусство нового  време-
ни." - "Тогда-то, - рассказывал Абрам Соломонович, - нам вдруг дали  до-
рогу, зеленую улицу, выставляли везде, печатали даже в журналах - а ведь
нам было двадцать - что там!  восемнадцать,  семнадцать  лет!"  В  этом,
правда, очень умеренном смысле он считал себя тоже жертвой.
   С.А. в детстве не любил картин своего отца.  Это  были  все  какие-то
скучные, даже отталкивающие по сочетанию красок  изображения  незнакомых
людей с плоскими лицами в простой одежде,  но  с  орденом  где-нибудь  у
сердца, людей, которых С.А. никогда не видел в доме, таких, к каким  ни-
когда не ходили они с отцом в гости - словом, людей другого мира,  похо-
жего на тот, из которого говорят по радио. Отцовские пейзажи  -  рощи  и
поля - тоже ему не нравились.
   Но как-то уже в самом детстве С.А.  почувствовал  в  потайном  уголке
своей полусонной еще души, что говорить об этом отцу не следует; что это
то, о чем не нужно говорить даже себе. Отец никогда не  вывешивал  своих
картин на стены, держал их всегда в мастерской, а  туда  не  обязательно
было заглядывать.
   Зато огромное удовольствие получал С.А.  от  листания  художественных
альбомов. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, он стал  отыскивать  и
долго рассматривал изображения голых  женщин  в  этих  альбомах.  Что-то
внутри у него сжималось, во рту появлялся тягуче-сладостный  вкус,  а  в
груди и животе щекотало словно маленьким пушистым хвостом: хотелось зак-
рыть глаза и перевести дыхание. Вместе с тем, исподволь, в нем  воспиты-
валось и художественное чутье.
   В школе, как и обычно для детей его круга, у него не все было  ладно.
Он едва успевал по алгебре и физике, и в конце седьмого класса отец  на-
нял ему репетитора. Репетитором взялся быть студент с  скверным  запахом
изо рта, и, таким образом, алгебра стоила С.А. больше, чем его отцу, хо-
тя тот платил студенту по пять рублей в час. "Это какой-то таксист, а не
репетитор," - сказал отец однажды кому-то, но все же С.А. чуть не остал-
ся на второй год из-за алгебры. На этот раз отец спас  его  окончательно
разговором с директором. С.А. дожидался отца внизу, в коридоре школы,  и
все смотрел на желтую крашеную стену; отец вышел от директора и,  сказав
С.А.; "Ну, дружок, ты был на волоске", повел его домой.  Уже  был  давно
вечер дождливого весеннего дня. С.А. тогда очень запомнил и  понял,  как
это: быть на волоске.
   До этого времени семья Галичей жила в столице. Так как их квартира  и
студия Абрама Соломоновича помещалась в одном из старинных домов центра,
то С.А. преимущественно и знал центр; окраины казались ему  уже  как  бы
другим городом. Он не мог представить себя живущим там или  в  каком-ни-
будь любом другом месте, кроме центра, однако три  года  спустя  -  С.А.
тогда только что окончил, наконец, школу и поступил на первый  курс  ис-
кусствоведческого отделения - в жизни их семьи  совершилась  огромная  и
несчастная перемена, странно вдруг исказившая судьбу С.А. Произошло  это
так:
   Уже давно минуло самое черное для страны, хотя и  выгодное  для  отца
С.А. время (о своей выгоде сам он говорил всегда как бы  в  кавычках,  с
улыбкой печали). Жар политической весны проник в разные углы освобожден-
ного общества, и в том числе в мир искусств. Как-то сразу появились раз-
ные течения, уже не один только Репин был в чест(, признавали, например,
и Врубеля, несмотря на весь  его  символистический  сиреневый  туман,  а
главное, кроме прошлого, открылось заграничное  настоящее:  авангардизм,
примитивизм, кубизм и вообще все то, в чем Россия когда-то была  первой,
а теперь стала последней - все это шло теперь из-за рубежа. Где-то, чуть
ли не в Пассаже, спешно объявили выставку новых, наших, молодых художни-
ков, - и вот Абрам Соломонович, который в глубине  души  был  не  только
умен, но и честен (причем это без всякой иронии) - Абрам Соломонович тут
решился тряхнуть стариною. "Уж не совсем же я и Чартков! -  говорил  он,
посмеиваясь, домочадцам. - Конечно, кавалеры орденов  кому  хочешь  руку
испортят... Но да посмотрим!" Он работал несколько недель. Итог был уди-
вительный. На полотне Абрама Соломоновича причудливым образом  смешались
все те новшества, которых он прежде себе не позволял, с тем, что он  пи-
сал и раньше, поданном, однако, теперь уже в  совершенно  ином  ракурсе.
Картина изображала коровницу, какую-то бабку-доярку.  Однако  эта  бабка
вся была  написана  перекрещивающимися  квадратами,  четвероугольниками,
трехугольниками и кругами. Огромная, даже страшная бабка давила  вообра-
жение. В сознании зрителя тотчас возникал весь образ  этого  ужасного  и
откровенного в своем безобразии тела, этой почти машины из мяса  и  кос-
тей, пригодной лишь на то, чтобы работать, есть и рожать.  Отталкивающая
цветовая гамма - та самая, что и прежде - здесь еще  усугубляла  эффект.
Но главным в картине (находка, которой Абрам Соломонович  тайно  и  явно
гордился) были глаза бабы: отуманенные плотской глупостью, воловьи,  пу-
гающие в своем реально лоснящемся блеске глаза смотрели на зрителя  так,
что хотелось отвернуться...
   - А? Как вам моя волоокая красотка? - спрашивал Абрам  Соломонович  у
оторопелых домашних приятелей, призванных в качестве судей, и наслаждал-
ся их замешательством. В этой картине, как он знал сам, было много прав-
ды - пусть даже и не без уступок моде; в тот же месяц она  была  принята
по желанию Абрама Соломоновича в число картин для будущей выставки.  Аб-
рам Соломонович предвкушал заслуженный гром и триумф.
   И гром грянул, но не триумфальный гром  литавр.  Как  ни  был  научен
жизнью Абрам Соломонович, все же в новых для него условиях он  не  сумел
сориентироваться правильно - а может быть (и скорее всего), раз в  жизни
не захотел. Намеренно или нет, но он забыл о тех бывших  своих  соратни-
ках, которым прошлое дало лавры, а будущее не сулило ничего, кроме  заб-
вения и позора. Между тем они были людьми тонкими и находчивыми на  свой
лад и вовсе не собирались так уж просто исчезнуть. Они не стали и  мело-
читься. В день открытия выставки вдруг выразило желание посетить ее одно
важное лицо, - столь важное, что выше него был уже один только Бог (при-
чем даже и это официально отрицалось). Вс„ тотчас  приготовилось  к  его
приезду - и вот оно прибыло само.
   Нельзя утаить, что важное лицо крепко подпоили и науськали перед  по-
сещением выставки. Оно уже, кажется, заранее кипело  и  недобро  румяни-
лось, ступая по лестнице. В первом же зале попалась ему на глаза  "Дояр-
ка" Абрама Соломоновича.
   Лицо кричало минут пятнадцать. Оно бегало по  залам  в  сопровождении
холеных отутюженных других лиц, топало ногами, брызгало и обещало  пока-
зать всем такую мать, которой никто из присутствующих никогда не  видел.
За тем оно и уехало. С треском, в один миг выставка закрылась.
   Абрам Соломонович не присутствовал сам при посещении выставки  лицом.
Он побледнел полчаса спустя, у себя в кабинете, с телефонной  трубкой  у
уха. Потом бледность его прошла, он стал так спокоен, как обычно, и  так
же спокойно сообщил жене и сыну, что через неделю  он  намерен  покинуть
столицу навсегда: всей семьей они перебираются отсюда  в  другое  место.
Справедливости ради скажем, что Абрама Соломоновича никто  не  гнал:  он
уехал сам, и не за границу, а только за Урал, по собственной воле и  ос-
мотрительности. И он не ошибся: его оставили в покое.
   Абрам Соломонович и прежде умел устраивать свои дела. Теперь, на  но-
вом месте, он тоже легко нашел все нужные ему связи и  уже  очень  скоро
получил отличную  квартиру,  скромную,  но  постоянную  работу  художни-
ка-оформителя в местном журнале, а благодаря репутации  опального  живо-
писца стал в городе очень уважаемым и нужным человеком, с существованием
которого считались.
   Город - конечно, совсем неказистый, самый уездный  и  даже  названием
заявлявший о себе как о "дыре", - обладал все-таки важными  достоинства-
ми. Абрам Соломонович, как видно, все рассчитал, не забыв, разумеется, и
своего сына. С.А., бывший столичный студент, стал обычным студентом,  но
тоже искусствоведческого отделения местного университета. А между тем по
сю сторону Урала ни в одном другом вузе такого отделения больше не было.
Мало того: Абрам Соломонович со своим знанием жизни  смотрел  и  вперед.
Научно-исследовательский институт, располагавший, помимо прочего, секто-
ром советской живописи и графики, спустя четыре года оказался вполне го-
тов принять в свои казенные недра  новоиспеченного  искусствоведа  Гали-
ча-младшего.
   Сам Абрам Соломонович сносил свое  добровольное  изгнание  стоически,
невозмутимо пригубляя яд из цезаревой чаши. Теперь он охотнее, чем  ког-
да-нибудь, смеялся и разговаривал с женой и с С.А. Он  говорил  им,  что
все случившееся с ним справедливо. Что если он, Абрам Соломонович Галич,
принял лавры от того, кто потопил страну в крови, то неизбежно возмездие
от Освободителя. "Потому что он  действительно  освободитель.  Он  может
быть глуп, пьян, необразован, беспринципен, но он не кровопийца. И пусть
даже только одну тень кровопийцы он все же таки заклеймил!  А  я  и  так
имею больше, чем заслуживаю".
   Теперь Абрам Соломонович почти уже не писал. По утрам, за чаем, расп-
равляя плечи и улыбаясь, он говорил, что впервые имеет право не работать
(халтурка в журнале не в счет). И однажды, без улыбки уже подводя  итог,
окончил: "Он - подлинный освободитель: он освободил и меня.  Если  бы  я
был русский, я бы напился".
   Но отношение юного С.А. ко всем обрушившимся событиям было совершенно
иное. Самому ему казалось, что он думает об отце, но если бы он  просле-
дил не только то, как он думает, но, главное, что именно, то он бы легко
увидел, что мысли его были только о самом себе. Сеть чувств  и  настрое-
ний, сложившихся в его душе за годы его детства и прочно связанная узами
ассоциаций с тем миром, в котором он жил, то есть с центром столицы, те-
перь разорвалась, и ничто не мешало жизни в упор смотреть на С.А.  своим
хмурым непреклонным взглядом. Желтые крашеные  стены  теперь  мерещились
ему повсюду. Он чувствовал себя, как рыба на песке, которую еще и присы-
пало песком. Мир его рухнул - и вместе с ним распалось прежнее отношение
С.А. к отцу.
   Раньше отец (и отчасти мать) составляли для С.А.  вершину  его  мира.
Даже сам не отдавая себе в этом отчета, он привык считать их  верховными
существами по крайней мере  той  области  мира,  которая  была  отведена
жизнью для одного него. А теперь он видел перед собой только остроносого
и остроскулого старика с тонкими сухими пальцами, с хитрой незлой усмеш-
кой на тонких губах, а рядом с ним бесцветную пожилую женщину, как всег-
да ласково смотревшую на С.А., но такую  же  бессильную,  как  теперь  и
отец. И это означало и показывало въяве,  что  кто-то  другой  управляет
жизнью, в том числе и судьбой С.А., а этот другой был беспощаден  и  со-
вершенно необъясним. Случайная повестка из военкомата  (там  не  хватило
фотографий для дела С.А.) повергла С.А. в трепетный ужас. Вдруг с  небы-
валой для него усидчивостью принялся он за учебу: ему представилось, что
его могут исключить из института и забрать в армию. Первый курс он окон-
чил отлично и получил повышенную стипендию. Он слегка успокоился.
   Но в отношениях к отцу произошел уже навеки перелом. Вся система жиз-
ни предстала перед С.А. иначе, чем раньше, и он почти неожиданно для са-
мого себя узнал, что место, которое отведено ему в  этой  системе,  есть
чуть ли