переодевшись в сухое, но с дождевой водой в волосах, уже  смутно
догадываясь, что происходящее с нами теперь - счастье.
   Тарелки остались на столе; однако, по одной  ей  ведомому  требованию
порядка, она вывернула наизнанку свой чемодан, и я, улегшись  на  тахту,
безучастно следил, как сползается обратно - не с большей в итоге пункту-
альностью - по двум комнатам раскинутое содержимое. Мне нравились ее ве-
щи, хотя она, это было видно, пользовалась ими скорей по необходимости и
в конце концов попросту спихала их как попало назад,  выделив,  впрочем,
что-то ей важное и отведя ему место. Вслед за тем стало  ясно,  что  она
снова хочет в город; была половина двенадцатого.
   Мы вышли во тьму. Высоко в листве, словно одинокие  поэты  для  себя,
горели фонари, не озаряя ничего, кроме собственного неуютного гнезда  из
листьев. Не знаю, что чувствовала она, но мне казалось, что черный город
тянет ее вглубь, как в пропасть.  Двумя  пустыми  троллейбусами  кое-как
добрались мы до центра. Вновь не узнавал я мест, наугад идя по  знакомым
улицам, и с тайным страхом подымал глаза вверх, к освещенным снизу фаса-
дам, ища то, что было тут прежде мое, а теперь скрывалось, послушно отс-
тупая перед натиском чужого чувства. И снова город поддавался мне,  взяв
на себя двусмысленную роль сводника и колыбели. Не прошло и двадцати ми-
нут, как он убаюкал ее; все плотнее прижималась она ко мне на холодеющих
после дождя переулках. Все ниже опускалась ее голова мне на  плечо  -  и
вот уж я вез ее обратно, томно-серьезную, ничего не замечавшую от дремы.
   Во дворе тьма была и вовсе непроглядной. За нашей спиной, на площади,
проплывал последний звук торопливого мотора, да было слышно, как в близ-
ком аэропорту перекатываются самолеты, словно тяжелые металлические шары
по бетону. Подъездная дверь вопреки безветрью скрипела.  Медленно,  сту-
пень за ступенью подымались мы, и я, русский Фауст-дилетант, конечно же,
остановил бы именно это мгновение,  когда  лестничные  тусклые  ночники,
пригасив еще свет, вдруг прогнали из нас до последней капли сон,  и  она
рассмеялась, глядя, как проворачиваю я плоский ключ, стремясь  не  запу-
таться в замысловатом брелке.
   Она ушла в ванную лишь утром, весело фыркнув  на  не  нужную  больше,
слепую от солнца свечу, чей куцый фитиль задымил,  окунувшись  в  кляксу
удушливого парафина. Только крайним истощением вторых  суток  бессонницы
могу я объяснить, почему так настойчиво рвался к ней в дверь душевой,  а
войдя в ответ на насмешливое: "Нельзя, конечно!", присел тут же, у поро-
га, не в силах следить, как сбегают по ней струи воды, задерживаясь кап-
лями на коже. Мы возвратились в комнату, и я хотел еще  раз  обнять  ее.
Она отвела мои руки, пояснив доверительно:
   - Я должна быть свежей там, когда приеду...
   К самолету мы не опоздали. Мне продолжало  казаться,  что  разум  мой
сохраняет баланс умственного спокойствия, но, вероятно, это ощущение бы-
ло мнимым, ибо мне трудно решить теперь, что именно делал я  тогда,  ос-
тавшись один перед обезлюдевшим входом бюро досмотра с странным чувством
пустоты в руках, избавленных от поклажи. Очки давили  переносье,  но  по
инстинкту спасения реальности я не снимал их до самого дома, до  темного
коридорного зеркала, где, отразившись один, неизвестно  зачем  с  минуту
рассматривал перевертыш эмблемы на  полотне  собственной  безрукавки.  Я
прилег с мыслью дать отдых лицу, горевшему солнечным жаром. Сон обрушил-
ся на меня; очевидно, главное произошло именно во сне. Я проснулся к ве-
черу с чувством воздуха и свободы. Был закат. Подойдя  к  окну,  впервые
осмысленно смотрел я на город, уже понимая, какую месть готовит он  мне:
месть памяти, свойственную вещам, по слабости нашей избранным нами в со-
участники. Не следовало себе лгать. Мой жребий был брошен, и, сбежав то-
ропливо вниз, я предался пружинному перепаду шагов, удивляясь  легкости,
которая мной владела. Через полчаса я был в центре. Бесплотный мир горо-
да обступал меня, и я впервые чувствовал ровный его ход не изнутри,  как
прежде, а снаружи, извне. Я не сожалел об утрате; вернее всего, я прини-
мал ее так, как принимают болезнь, чьи симптомы еще незначительны. Стра-
хи мои были иные. Они не подтвердились, и киевская ночь с спокойной  ло-
гикой судьбы продолжилась в августе, уже в Городке, под грохот сверчков,
сходивших с ума к осени. Повторение составляет смысл действительности  и
любви, но на словах оно излишне. Очевидно, ее тело было создано для моих
рук. От первого объятья, от первого прикосновения к ней понес я  в  себе
это чувство сопричастности и вместе недостижимости, пустоты.  По-настоя-
щему я никогда не мог избавиться от боли неполного обладания, похожей на
смешную досаду, на шутливый кнут, даже и тогда, когда она отдавалась мне
вся, раскинув колени и с стоном заводя тускнеющие глаза под  полуприкры-
тые веки. Эта боль во мне лишь все росла, а когда ст

сь нестерпимой, тогда - о, тогда я сжимался в последней судороге, и мне начинало казаться, что тяжкая ось земного круга меняет подо мною наклон.
   Из того, что делали мы, она ничего не делала  наспех.  Но,  очевидно,
мне следовало многое забыть (раза два она удивилась вслух  остроте  моей
памяти), и именно этим объясняю я свое  тогдашнее  упорство,  с  которым
теснился долгими еще днями над письменным столом, довершая рассказ,  на-
чатый прежде Киева и полный той безжизненной тоски, которой, по наблюде-
нию Грина, русские любят отравить свой праздник. Как мог, я оберегал се-
бя от лишних чувств, в том числе от иллюзий превращения  в  ее  душе,  и
всякий раз, возвращая себе устойчивость мысли, видел, что зыбкое на пос-
торонний взгляд равновесие ее внутреннего существа не поколеблено ни  на
йоту.
   Отдых от крайностей жара и льда, как и прежде, я находил в ее кварти-
ре, смутно подозревая, что изобилие уюта, некогда  уже  обманувшее  меня
здесь, есть та самая средняя грань, на которой крайности сходятся,  пус-
кая в глаза теплый дымок из очага семейного  благоденствия.  Впрочем,  у
меня не было причин лезть за кулисы чужих жизней, и в  разговорах  с  ее
родителями я покорно принял тон двусмысленной шутки,  ими  предложенный,
стремясь к тому  же  не  досадить  собственным,  слегка  поредевшим  уже
чувством юмора. На птичьих правах домашнего человека был я отчасти  пос-
вящен и в некоторые тайные планы.
   Отец ее уезжать не собирался. Напротив того: из года в год он получал
новые допуски по степеням секретности, неспешно идя вверх лестницей  на-
учно-чиновничьей иерархии, и тем в принципе закрывал себе путь  за  кор-
дон. Однако когда его дочь невзначай спросила,  что  будет,  если  уедет
она, он отвечал лаконически: "Что ж! там жизнь лучше". Ее мать,  женщина
хрупкая и сильная, с хваткой уездного корреспондента из тощей  газетенки
и с лабиринтом в глазах, прилежно прятавшая давнее,  отороченное  тоской
беспокойство (густевшее всякий раз, как глядела она на мужа,  а  мне  до
странности понятное), отнеслась к делу живей. Ехать она сочла  необходи-
мым, как-то вдруг даже ухватилась за эту мысль и докучала своей  поспеш-
ностью супругу, который всегда и теперь склонен был относиться к вещам с
противоположного полюса их безликой полезности. Молча  взвешивая  факты,
на данный миг нашел он нужным устроить дочери homestay, гостевую  поезд-
ку, подготовив почву для вызова из островной империи, чей туманный язык,
разумеется, не напрасно учила она столько лет; вызов ожидался в  ближай-
шие полгода.
   Между нами, по общему отвращению к политике, этой официальной изнанке
жизни, разговоров об отъезде не шло. Я стоял в стороне, но не был  удив-
лен, когда с обычной своей беспечностью опуская  преддверие  фразы,  она
спросила однажды:
   - Ты думаешь, тебе будет плохо там?
   Пожав плечом, я отмолчался. Первый, глухой еще подземный толчок дал о
себе знать, и я знал о нем, что он первый.
   Но, должно быть, я все-таки переусердствовал над своим  рассказом:  я
чувствовал усталость и отвращение к слову, когда в конце августа,  после
телефонного звонка стало ясно, что из армии в отпуск приезжает ее милый;
на две недели я был "отлучен" с тем же легким, похожим на дружескую  ус-
мешку вздохом, с которым отвела она мои руки тогда, после ночи в  Киеве.
До половины скрытая подъездною полутьмой - я провожал ее, - она  оберну-
лась на краю дверного проема и,  словно  бы  коснувшись  кончиком  звука
собственных губ, произнесла: - Не грусти.
   Я не грустил; я даже не был обижен, она добилась своего: я  ее  знал.
Любопытство к вещам и людям порой предосудительно, но именно  в  ней  не
было ничего от поспешной жадности, от скупого  влечения  -  только  лишь
охота знать; так пробуют, остерегаясь, изыски чужой кухни. Крик неотова-
ренной души был вовсе чужд ей. Противоречие, не компромисс, шло к ней, и
я не думаю, что она лгала, сказав между делом:
   - Я тебя люблю; тебе это известно?
   Нет, она была только верна себе - только  себе  -  той  строгой  вер-
ностью, которая не терпит подмены даже в мелочах. Ее привлекало все  не-
понятное; среди прочего она не понимала и меня. Не знаю, кстати  ли  тут
объяснения. Из четырех сторон света Север - родина моей души, и не  того
же ли все едкого, как цикута, сократического смеха, холодного огня иска-
ла она во мне, пренебрегая, как всегда, его истоками и целью? Свой  план
был у нее, и я не пытался противиться ей, дав волю  судьбе,  глухой,  по
обыкновению, к доводам.
   Страдание - мера всех вещей, но в моих глазах еще не было пепла, хотя
мне и стоило усилий унять в себе суету бессмысленного разговора, разрас-
тавшегося к ночи и мешавшего спать: он  ползал  по  закоулкам  сознания,
словно ночная бабочка по углам, хватая мысль цепкими лапками боли, и был
так же неуклюж, распустив серые свои крылья воображения, вызывавшие стыд
днем.
   Трех дней оказалось довольно, чтобы понять всю иллюзорность  реальной
разлуки. Сон разума рождал демонов, чувства побеждали, и она жила во мне
привычкою фраз,  автоматизмом  реакций,  непроизвольностью  затверженных
жестов, вновь и вновь сгущая краски видимого при  закрытых  глазах.  Еще
хуже было с телом. Память рук и колен, плеч, груди и особенно кожи  была
еще неотступней, навязчивей. Правда, может быть, я тороплю события,  пе-
ренося назад в прошлое боль, испытанную мной позже, в новом моем  одино-
честве, когда опять оставшись ни с чем перед опустелым пропускником  аэ-
ропорта, я понес прочь тяжесть тела, прикованного  к  земле.  Теперь  же
только лишь первые ползки гнета двигались, наливаясь, во мне, и мне было
достаточно неторопливой сигареты, чтобы вернуть  в  себя  желанное  без-
весье.
   На исходе второй недели она позвонила мне около семи часов, на  зака-
те, сказав с вопросом, что ближе к вечеру приведет ко мне в гости  мило-
го. Отвечав с развязностью радиошута, я перевел дух над замершим телефо-
ном, и сейчас же, отхлынув и прихлынув к вискам, кровь возвестила о  пе-
ремене событий: теперь я уже не ждал, но знал, что произойдет.
   Как раз стемнело, когда, отворив на  длинный,  с  переливами,  звонок
дверь, я увидал их рядом, тотчас бегло оглядев и оценив  -  безошибочной
меркой расчета. Погоны чувствовались на его плечах, хотя он был в штатс-
ком, она же казалась подле него похожей на его сестру куда  больше,  чем
та крупнотелая моя бывшая соклассница, которая порой  узнавала  меня  на
улицах и кивала - до тех пор, пока однажды не встретила нас с нею...
   Растягивая рот улыбкой фальшивой приязни, я проводил  их  в  комнату,
готовя скучные вопросы из послужного списка, предусмотренного  безразли-
чием гражданской вежливости. Скучные ответы загасили  разговор.  Прежде,
раздумывая о геометрии наших отношений, обыкновенно представлял я в  уме
своем  круг:  треугольник  отталкивал  мысль  прямолинейностью   граней.
Собственно, речь должна была бы вестись о кольце, разумеется,  скованном
ею, где он и я сходились у невидимой перемычки, продолжая в разные  сто-
роны общее меж нами. На удачу я произнес несколько ни к чему  не  обязы-
вавших острот. Общий смех подтвердил верность избранного тона. Мы  сели.
Через полчаса я вспомнил об украинском домашнем вине, вывезенном мною из
Киева, чьи достоинства широко известны, и которое он,  кстати,  тоже  не
раз имел случай хлебнуть в своем армейском Закарпатье.
   С проворностью умелой хозяйки, знающей, где что (и, очевидно,  подоз-
рительной в глазах милого), она взяла на себя сервировку стола,  посмот-
рев на меня  хорошо  мне  знакомым,  каким-то  особенным,  выжидательным
взглядом, унаследованным ею от отца, - причем у того этот  взгляд  бывал
еще сильнее и непонятней благодаря египетской тьме  его  глаз.  Чувствуя
подрагивание в коленях и пальцах, сразу взбодрившее меня,  я  отправился
на кухню распечатывать бутыль. На обратном пути коридорное зеркало прив-
лекло мой взор: что-то чуждо-знакомое, забытое, но  важное  мелькнуло  в
моем собственном, отображенном среди сумрака лице. Я вгляделся.
   Ошибки не могло быть, я тотчас узнал  его.  Это  был  мелкий  сатана,
кляйнер мэнч, кривляка-джокер из колоды розыгрышей чужого счастья,  под-
мигнувший мне с наглой развязностью хозяина-слуги, готового к игре, итог
которой уже предрешен им. Прошлое и будущее исчезло; и в неправдоподобно
сдавленный миг густого, как хрусталь, времени возвратился я  в  комнату,
чтобы, встав над столом, изумиться тому, как льется еще, пенясь, вино  в
подставленные хрупкие бокалы. Три ледяных взгляда скрестились. Две  над-
менные ямочки ждали тост.
   - За мое лето, - произнес я, скрыв намек в едва уловимом изгибе тона,
в дрожании слов, уже твердо зная, что сделанного изменить нельзя и  лишь
искупление мой удел отныне. Она усмехнулась, как от  похабной  шутки,  в
его же лице изобразилась хмурая задумчивость. Потупя взгляд, я  прильнул
губами к дуге стекла. Джокер победил. Три часа спустя она стучалась  мне
в дверь, но так как я спал крепко (о, даже бессонница  оставила  меня!),
ей пришлось позвонить.
   К утру, когда я провожал ее домой сквозь предрассветный  Городок,  не
спавший с закрытыми глазами, она сказала, весело прижимаясь  ко  мне  (в
обнимку она умела ходить так, чтобы дать почувствовать свое тело):
   - Не встретить бы милого...
   - Он гуляет по ночам?
   - Да, сегодня. Кстати, - улыбка тронула ее рот. - Я получила вызов.
   Вдыхая тяжкий пар, струившийся с газонов, я взглянул  на  нее,  чтобы
уследить, как отрешенно ответит она "Не знаю" на мое слишком  спокойное:
"Вернешься?". Она вернулась к Рождеству.
   Природа следует нашим чувствам, хотя принято считать обратное, и лишь
порой запаздывает слегка. Два дня пронзительного  солнца,  последовавшие
за ее отъездом, благополучно сменились дождливой тьмой.  Наступили  дни,
весомые, как ноша, и не запоминающиеся, как лица в толпе. В один из пос-
ледних вечеров осени - готовился выпасть снег - я был приглашен на квар-
тиру моего бывшего школьного товарища, ныне перспективного  физика,  ув-
лекшегося перспективой перемены мест; на следующее утро вместе с  семьей
- женой и сыном - он отбывал за границу, колеблясь меж честным  репатри-
анством (вызов из Израиля) и выгодной иммиграцией в США. У него  был  ум
исследователя, сочетавшийся с талантом переводить разговор на другую те-
му, так что наша школьная дружба, тепло которой за годы университета ус-
пело смениться приятностью прохлады, нуждалась в толчке извне. Предстоя-
щая разлука взволновала нас. Мы прошли в гостиную. Квартира была уже вы-
потрошена длившейся чуть не месяц распродажей, и из вещей осталась  лишь
тахта и детская кровать - их должны были  унести  завтра  поутру,  перед
опечатыванием двери. На тахте, на валиках от тахты и просто на полу  си-
дело теперь целое общество. Было здесь два-три наших прежних, но дальних
знакомых, несколько человек, которых я, могу поручиться, не встречал ни-
когда, но которые знали мое имя, и, наконец, один-два из тех, чьи  имена
я сам мог бы вспомнить с долей вероятности. Кажется,  кроме  меня,  была
тут еще парочка русских. До моего появления в комнате шел  общий  разго-
вор, прерванный необходимостью приветствий, но возобновившийся сразу же,
лишь только я сел. Долее всех при этом тряс мне руку великолепный  боро-
дач с удивительно мягким, почти пушистым баском: он-то именно  и  держал
слово, я помешал ему. Он продолжил, обращаясь, в силу той же любезности,
на первых порах ко мне. Но я был занят своей мыслью и не улавливал суть.
Вдруг нестерпимо захотелось мне курить. Курили здесь - из-за  ребенка  -
только на кухне, так что выждав положенный приличием срок, я поднялся  и
пошел к двери, стремясь не возбудить к себе нового внимания. Уже на  по-
роге расслышал я, как обладатель плюшевого баса произнес за моей спиной:
   - ..."Сделаем - и тогда поймем". Это как девиз всех двенадцати колен.
   И напевный девичий голос  с  позванивающей  убежденностью  подтвердил
следом:
   - Глупо спрашивать: "Зачем?" Вначале было дело.
   Сигарета оказалась сухой. Неспешно куря, я глядел, как рывками  уплы-
вает в форточку дым - на дворе поднялся ветер, -  и  вынужден  был  соз-
наться себе, что курю напрасно. Я плохой курильщик. Давление (сосудистая
дистония) подкарауливает меня, ища повод, и, ощутив  боль  в  висках,  я
тотчас решил оправдать  ею  скоропалительность  собственного  ухода.  Мы
простились в передней. Здесь же в углу, очевидно, по контрасту с свален-
ной в беспорядке грудой зимней одежды, приметил я краем  глаз  теннисную
ракетку в чехле, косо прислоненную к стенке. Я поднял взгляд.
   - Забираешь с собой?
   - Нет! - Глаза его осветились. - Тебе нужно?
   В последний раз обернувшись у порога, я сказал  с  улыбкой,  понятной
мне:
   - "В раю играть мы будем в мяч", - не рассчитывая,  конечно,  что  он
ответит. Он только усмехнулся, подняв бровь. Мы обнялись; я вышел.
   Спускаясь вниз ступенями подъездной лестницы, я думал о том, не слиш-
ком ли меня тошнит. На улице уже шел снег, и, стиснув ракетку локтем,  я
решил про себя, что, пожалуй, следует прибавить шагу. В ушах  шумело  не
от ветра. Странно, но даже сквозной холод не возвращал мне сил.  Городок
тонул в снежных хлопьях, они больше не таяли, утыкаясь в асфальт. Ракет-
ка норовила выскользнуть из-под руки, и я придержал ее, словно кукольный
градусник, перехватив под фонарем одинокий взгляд встречного  прохожего.
Угрюмый отсвет из моего подъезда на миг взбодрил меня. Потрогав спекшие-
ся от никотина губы, я поднялся к себе и, совладав с ключом, замер в ог-
лушительной тишине собственной прихожей. И тотчас все покинуло меня:  не
помню, ударила ли об пол ракетка, найдя, наконец, путь к свободе.
   Не хочу писать, что было со мной. Когда я умылся, собственное лицо  в
туалетном зеркале показалось мне изношенным и ненужным, как прохудившая-
ся грелка; у меня и в самом деле было, должно быть, давление.
   И с тем гулким перепадом мыслей-слов, которое свойственно,  вероятно,
гипертоникам, я понял и сказал себе, что могу теперь уехать и забрать  с
собою ее, сделав совсем своей; и могу не уезжать и дождаться лета, когда
придет ее милый, и снова я буду отлучен; что, словом, я могу все. Но что
бы я ни сделал и сколько бы ни занимался алхимией чувств, мне никогда не
получить то единственное и нераздельное в своем единстве, что только од-
но действительно нужно мне: Россию - и любовь.


   1989
















ВЕЧЕРИНКА В ТАНАТОСЕ

   ... - А потому принято считать, что здесь живут хиппи. Ваш  сок,  су-
дарь.
   Он, конечно, сказал "сэр". Или даже "сoр". Джентельмен Блока подражал
"Ворону" По. Но тут обошлось без подражаний. Он просто  принял  меня  за
британца (я и есть, должно быть, британец), а я, в свой  черед,  перевел
все на русский язык (хотя, опять же, я, собственно, украинец),  так  как
имею привычку думать по-русски, коль скоро не могу говорить на этом язы-
ке.
   - Вот как? это странно.
   - Что именно странно, сударь?
   Так и есть. Впрочем, один психолингвист, с которы