зделся, сдернул прочь плед  (чер-
но-синий, колючий) и уложил Лили навзничь  поверх  простыней,  велев  ей
раздвинуть ноги.
   Жанр требует подробностей. Я уважаю жанр. У ней были милые, едва вид-
ные веснушки, чуть удлиненное (как это часто у белобрысых)  лицо,  тугие
грудки с сосками в доллар, уютный живот и узкая, по моде,  грядка  волос
между ног - она, впрочем, вскоре сбилась и стала похожа на мокрое  перо.
Раза два Лили хотела пригладить ее пальцами.
   Кто умеет хорошо плавать (а что еще делать на курорте?), у того  есть
стиль. Я никогда не любил бесплодных барахтаний,  взбрыков,  вздрогов  и
прочей щенячьей возни. Через пять минут ее глаза помутились;  через  де-
сять она стала стонать. Я дал ей короткий отдых - и бурно  довел  ее  до
конца. (Прошу прощения у соседей. На мой взгляд,  однако,  администрация
отеля сама должна брать на себя ответственность за весь этот гам.)  Ког-
да, полчаса спустя, я поставил Лили раком, она заботливо спрятала рот  в
подушку-карамель. Раковая шейка (конфеты детства) была хороша...  Боюсь,
я первый в ее жизни посягнул на ее зад. Не удивительно; американцы вооб-
ще пуритане. Во время коротких перерывов я узнавал жалкие подробности ее
жизни (теперь уже их не помню). Об одной из них, впрочем, я  сказал,  не
обинуясь, что это - "коровье дерьмо"  (идиома).  Речь  шла,  кажется,  о
смерти - не то ее, не то ее матери.  Она  сделала  вид,  что  обиделась.
Трудно сказать, сколько именно раз она кончила в эту ночь.
   Те, кто знает американские отели, должно быть, помнят удобство  тене-
вых штор и студеную мощь кондиционеров. К утру я продрог  до  костей  и,
взглянув вверх, увидел полоску света, тишком пробившегося к нам из окна.
Лили сжимала меня в объятьях, что было кстати, она вся горела и  тверди-
ла, что любит меня. Не хотела брать денег - сверх положенной таксы. Умо-
ляла найти ее или дать ей мой телефон. Ее кудряшки опять растрепались  -
внизу и на голове. Я сказал, что хочу спать. Одел ее (так и забыв  навек
под матрацем ее трусы), сунул деньги ей в  руки  и  выставил  за  дверь.
Сквозь сон, мне кажется, я слыхал ее всхлипы. Но возможно, что  это  был
сон.
   Повторяю, я не люблю тайн. Вс„, что я сделал,  я  сделал  нарочно  (и
очень устал). Но, надо думать, все-таки изменил - в ту или другую сторо-
ну, не важно - ее взгляд на ее жизнь. Больше этого никто  никому  ничего
не может дать. Что до меня, то я равнодушен к ней - при всей дивной неге
ее тела, которой не отрицаю. Я вовсе не уважаю ее. Мне не нужна  подруж-
ка-проститутка. И мне все равно, что с ней будет  дальше.  Это  касается
всех их, таких, как она. У меня на родине их более чем достаточно.  А  я
не терплю нюни. В этом есть справедливость. Будь я другой, мы  бы  вовсе
не встретились. Где бы я взял деньги на Америку и на нее? Это я  подарил
ей эту ночь. Впрочем, я не хочу оправданий. Каждый волен думать обо  мне
что угодно. Мне же пора спать. Мне очень хочется спать. Чорт возьми!  Во
Флориде утро.


ЗАКЛЮЧЕНИЕ

   Действие всех трех рассказов происходит в разных странах и в  разные,
но следующие друг за другом эпохи. Тут есть общие черты,  которые  нужно
подчеркнуть. Герой - всегда русский, хотя его характер всякий раз  меня-
ется. В первом случае это - изнеженный эмигрант-дворянин 30-х годов,  во
втором - партработник эпохи Хрущева, в третьем - бизнесмен из  новейших.
В первой и последней новелле ему принадлежит ведущая роль, тогда как  во
второй вс„ определяется героиней. Она - всегда иностранка:  француженка,
турчанка или американка (вс„ это можно в случае необходимости заменить).
Место действия выбрано так, чтобы какой-нибудь одной деталью  (например,
Эйфелевой башней за окном - или верхушкой минарета)  легко  его  обозна-
чить. Труднее обстоит  дело  с  временем,  эпохой.  Лично  я  бы  выбрал
опять-таки какую-нибудь деталь, связанную, скажем, с  звуковоспроизведе-
нием, коль скоро на сцене - танцы. Например: в первом  рассказе  где-ни-
будь на краю сцены стоит граммофон, во втором он превращается в радиолу,
в третьем - в телевизор с дистанционным пультом - его герой  откладывает
в сторону, чтобы поговорить  по  телефону...  Вс„  это  можно  решить  и
как-нибудь иначе.
   Теперь само действие. Оно, как легко увидеть,  распадается  на  сцены
сольные и совместные. Во второй новелле в действии вс„ время героиня,  в
первой и третьей - герой. Центр события - эротические отношения, так как
(насколько я понял) их легче всего выразить в танце.  Понятно,  что  тут
важен характер этих отношений. В первом случае это - сентиментальная иг-
ривость героя и холодность-страстность героини (акцент смещен в  сторону
холодности, неприятия). Во втором - равнодушный герой, которого намерен-
но соблазняют и сводят с ума. У героини расчетливая страсть заканчивает-
ся высшей мерой презрения и мстительного торжества. Наконец, в третьем -
героиня надменно-холодна, герой расчетливо-зажигателен, затем равнодушен
в ответ на ее страсть. Кажется, я  перебрал  все  варианты  эротического
конфликта, где только двое действующих лиц  (счастливая  любовь,  думаю,
тут не у места). Разумеется, можно было написать - мизансцену за мизанс-
ценой - вс„ действие. Но, кажется, оно и так очевидно. Я старался учесть
желательность пауз для каждого из танцующих, а также и темп событий,  то
есть тип подходящих к каждой из сцен танцев. Видимо, "Танго" Борхеса все
же не выходило у меня из головы. А может быть - вместе с ним - и тот ка-
бачок, где мы с тобой плясали когда-то. Ты помнишь тот вечер, зиму?  Был
снег. Впрочем, это было давно. А страсть и  танцы  недолговечны.  Прощай
же. Твой ***.

1996




































ПОЛТЕРГЕЙСТ



   Философия всегда бывает некстати.
   Ее цель - делать вещи более сложными.

   Мартин Хайдеггер, интервью l'Express


   Весной 1946 года я плыл тихоокеанским лайнером из Нью-Йорка  в  Гавр.
Война окончилась. Движение между континентами стало особенно оживленным.
Купить билеты было не так легко, иногда невозможно. Но я не хотел ждать.
Я путешествовал, как и всегда, с сестрой моей покойной жены, и нам приш-
лось довольствоваться двухместной каютой. Впрочем, за годы наших  скита-
ний мы привыкли не обращать внимания на пустяки. Мы были высланы из Рос-
сии после октябрьской катастрофы, когда Саша была еще ребенок, и  с  тех
пор жизнь в нашей семье приучила ее мириться с некоторыми  лишениями.  Я
сам крайне непрактичен. Если не  считать  моего  детства  и  юности,  то
бoльшую часть жизни я испытывал материальную стесненность,  а  иногда  и
прямую нужду. Но сейчас до этого было далеко. Я спешил вернуться в Евро-
пу, где должна была выйти в свет одна из моих новых  книг.  Это  обстоя-
тельство волновало меня. В Америке я чувствовал себя  удаленным  от  той
новой духовной борьбы, которая завязывалась в Европе. Я  человек  аполи-
тичный. В детстве я учился в военном заведении в Киеве, и все мои предки
были военными. Но нет ничего столь мне чуждого, как мундир.  Я  ненавижу
армию, муштру, дисциплину, тут сказывается мой анархизм.  Некоторая  во-
инственность моего характера целиком перешла в идейную борьбу, в  сраже-
ния в области мысли. Мне свойственна изначальная свобода. Я  эмансипатор
по истокам и пафосу, и ради свободы я всегда  готов  принести  в  жертву
уют.
   Пароход мне нравился. Еще до отплытия я обошел его весь,  даже  спус-
тился в машинное отделение. Был солнечный яркий день, на пристани  и  на
палубах царила та суета, которую любят сторонники путешествий. Мне  нес-
колько раз попался один и тот же стюард, он нес куда-то складную  ширму.
Возле курзала раздавали шезлонги. Я заглянул в пустынный салон, где  на-
шел лишь угрюмого англичанина. С равнодушным спокойствием, как у себя  в
клубе, он раскладывал гранд-пасьянс. На меня он не обратил  внимания.  Я
сел в кресло у входа, чтобы не мешать ему и побыть в  одиночестве.  Было
жарко и сонно. Несколько старых мыслей пришло мне на ум.
   Принято считать, что философы враждебны технике, в них даже видят оп-
лот разума против нее. Это трагедия  наших  дней.  Мне  приходилось  уже
прежде писать об этом: эта тема актуальна и важна  для  самоопределения.
Нельзя согласиться с тем, что диктует традиция, это ленивое решение воп-
роса. Однако теперь я сидел в мягком кресле в чреве левиафана и чувство-
вал лишь покой. Последние дни в Нью-Йорке были полны тревоги,  мне  было
нужно перевести дух. Я разглядывал зал с любопытством пришельца,  лишен-
ным какой-либо цели. Зал был явно рассчитан на вечерний досуг.  Тут  был
биллиард и рояль, шкаф с журналами, две-три пальмы  у  окон.  Картина  в
роскошных рамах: луг, река. Прежде культура вмещала в себя природу - со-
бак, лошадей, птиц. Теперь техника только терпит то и другое, ибо машина
дискретна. Боязнь ее есть романтический страх за  целостность  человека,
которой она грозит. Но романтизм смотрит вспять. Новому миру нужен новый
человек. Это та правда, которая есть в коммунизме... Невольно я покосил-
ся на англичанина. Он, раздув щеки, обдумывал свой ход. Да, homo  novus.
Лишь подъем духа может избавить от кабалы вещей - всех, в  том  числе  и
машины. Беда революций именно в том, что они  искажают  дух.  Англичанин
встал. Смешав карты, он направился к двери. Я  видел,  что  пасьянс  ему
удался и он был рад; мне он слегка кивнул на ходу. У него была  крупная,
представительная фигура и запоминающееся лицо.
   Я вышел на палубу как раз вовремя, чтобы увидеть, как мы отплывем:  я
не хотел пропустить этот момент. Народ толпился у  борта.  Тихий  гул  и
вибрация поручней давали знать, что моторы работают. Вдруг где-то забур-
лила вода. Пристань двинулась прочь, заиграла музыка. После курзала  мне
стало холодно на открытом месте, как это бывает весной, и к  тому  же  я
забыл надеть вниз теплое белье. Когда я вернулся в каюту, причал был уже
далеко.
   Оказалось, что ширма, которую нес стюард, предназначалась  нам.  Саша
огородила ею свой спальный диван и теперь разбирала на нем вещи. На сто-
лике возле иллюминатора лежали ее темные очки.  Иллюминатор  выходил  на
палубу, закрытую для гуляний, и сейчас был  распахнут  настежь,  сколько
позволяли медные петли. Морской ветерок играл отодвинутой желтой шторой.
Саша сказала, что нужно сходить в ресторан, чтобы занять  места  на  все
дни. Действительно, я забыл об этом. Пароход делал маневр. Солнечный луч
вполз в каюту и красиво замер в углу умывальника на моей склянке духов и
щетках. Саша явилась из-за ширмы в обычном своем  строгом  костюме.  Она
взяла со стола очки, и мы пошли об  руку  в  ресторан,  который  я  тоже
мельком оглядел, пока ждал отплытия. Был как раз полдень. Я был рад, что
плыву.
   Темные очки только еще входили тогда  в  моду.  Американские  военные
летчики использовали их в боях. Признаюсь, в глубине души я  был  против
них, но молчал. У меня есть свой взгляд на значение платья, а вкусы Саши
с некоторых пор волновали меня. В смене и качестве частей  туалета  дает
себя знать метафизика тела. Пол тут играет главную роль.  Мужчина  проще
по своим целям в мире, чем женщина, и не так загадочен, как она. Не слу-
чайно его костюм после многих метаморфоз пришел к одному, общему  образ-
цу. Константин Леонтьев видел в этом крах Европы, ее  творческое  бесси-
лие. Еще задолго до мировых войн он искал спасения в милитаризме. Он был
не прав. Мундир только пестр, как заметил это Достоевский, но не  спосо-
бен выразить лицо, наоборот. Иное дело женский наряд.  Ему  грозит  лишь
вечное непостоянство. Гоголь смеялся  в  "Мертвых  душах"  над  дамскими
"скромностями"; но он при всем своем гении не угадал  значение  их.  Тут
важен каблук, корсет, вообще те ухищрения  моды,  которые,  может  быть,
опасно вредны для здоровья, но для которых женщина часто жертвует  всем.
Смех тут ничего не решит, как  и  реформа  нравов.  Здесь  нужно  особое
чутье, взгляд,  далекий  от  быта,  смотрящий  поверх  вещей,  возможно,
родственный эротической одаренности и власти над плотью, которую, как  и
рабство, таит в себе пол.
   Вот почему стремление Саши  ко  всему  темному,  очень  неброскому  -
"мужскому" - было подозрительно мне. Узкая, редко плиссированная, а чаще
простая гладкая юбка, угловатый жакет, шейный темный платок, тапочки или
ботики без каблуков, а теперь еще темные очки - все это было почти  пос-
тоянной принадлежностью ее гардероба, особенно  в  последние  пять-шесть
лет. Она не стригла волос, но так их закалывала, что прическа  выглядела
короткой. Я вел замкнутый образ жизни согласно своим вкусам и роду  дел,
но отнюдь не приветствовал аскетизм, особенно  женский.  Женщины  вообще
всегда казались мне интересней мужчин.
   Даже в детстве я не любил общества мальчиков  своих  лет.  Я  избегал
быть среди них. Лучшие отношения у меня были с девочками или  барышнями.
Общество мальчиков мне всегда казалось очень грубым, разговоры низменны-
ми и глупыми. Я и сейчас думаю, что нет ничего отвратительней разговоров
мальчиков в их среде. Это источник порчи. Сам я всегда одевался элегант-
но, у меня всегда была склонность к франтовству. Мне казалось, я понимаю
женщин и ценю их. Меня вообще привлекало то, что выходит за грани и рам-
ки этого мира, все интимное, другое, заключающее в себе  тайну.  Глубина
моего существа всегда была в этом другом. Я легко находил отклик у  жен-
щин и никогда не был обделен вниманием их. И вот теперь я всерьез  усом-
нился, не ошибся ли я. Я взял на себя воспитание  Саши,  давно,  правда,
перешедшее в дружбу, которой я дорожил. Но теперь я не был уверен в бла-
готворности своего влияния на нее. Я не знал ее, не за  всем  мог  усле-
дить, да и не хотел этого делать. Сам я всегда был скрытен. Ее  ответная
скрытность в том, что касалось ее частной жизни, проходившей  в  стороне
от моей, казалась мне только естественной. Я не  мог  представить  себе,
как бы я мог вмешаться в это. Пока была жива Л„ля, я знал кое-что  о  ее
личных делах. Но с тех пор прошло восемь лет. Многое меня смущало.  Я  в
ней чувствовал что-то, с чем нельзя было спорить, сходное с тем,  что  я
находил в себе: презрение к своему полу. Ее эрудиция, ее склад ума, даже
ее голос подтверждали это. Мне мерещился мизогин в юбке. Прямо  спросить
я не смел, но ожидал предлога. До сих пор его не было.  Однако  я  готов
был ждать. В ресторан мы опоздали. Все места уже были розданы и  распре-
делены, и стюард, очень любезный молодой человек с парижским  выговором,
мог предложить нам только вторую смену. Мне было все равно.  Он  сказал,
что мы одни русские на корабле. Наши соседи по столику были:  английский
студент из третьего класса, плывший до Саутгемптона, и репортер  средних
лет из Южной Америки. Стюард вписал нас в свой план.
   Когда, час спустя, мы пришли на обед, я нашел,  что  наш  столик  был
очень удобен. Он был с краю салона, в углу - место, которое я  предпочи-
таю в столовой всем другим. Американец  привстал,  знакомясь,  но  после
этого хранил молчание. Зато много и радостно говорил студент. Как оказа-
лось, он знал мое имя и книги. Это обстоятельство  смутило  меня.  Я  не
люблю иметь вид человека, возвышающегося над людьми, с которыми  прихожу
в соприкосновение. Инкогнито всегда было близко мне. Порой у  меня  была
даже сильная потребность привести себя в соответствие  с  средним  общим
уровнем. Я люблю стушевываться. Мне противно и тягостно  дать  понять  о
своем превосходстве. Я горд, но только не в этом. Меня  всегда  удивляло
то, что при отсутствии всяких амбиций с моей стороны я приобрел  большую
европейскую и даже мировую известность. С годами я стал "почтенным"  че-
ловеком, что мне не кажется подходящим к моей натуре. Я не люблю  после-
дователей, единоверцев, вижу в них препон моей творческой свободе. Я  не
партийный, не групповой человек. Студент же, будто нарочно,  стал  заве-
рять меня, что он мой поклонник и адепт - во всем, во всех  взглядах  на
жизнь и мир. Впрочем, из дальнейших бесед стало ясно, что  он  и  впрямь
разделяет некоторые мои позиции в области философии и политики. Он знал,
что я доктор теологии Honoris сausa в Кембридже, я получил  эту  степень
еще до войны. Вероятно, ему льстило, что он сидит со мной за одним  сто-
лом. Его фамилия была Смит. Природный энтузиазм, это было видно, боролся
в нем с британской выдержкой. За пределами ресторана он только  кланялся
мне.
   Фамилию репортера я не запомнил. Он порой усмехался, слушая наши пре-
ния со студентом, да изредка взглядывал краем глаз на Сашу. Та сказала с
ним два-три слова по-испански. Однако он заверил ее, что  знает  и  анг-
лийский язык. Возможно, что он был рад, услыхав от  меня,  что  она  моя
sister in law. Прошло несколько дней. Погода не портилась, плаванье было
приятным.
   Сколько я мог судить, публика проводила время в веселье. Везде звучал
смех. Устраивались лотереи, аукционы, в салоне гремели шары, кто-то  со-
бирал деньги на приз победителям состязаний, затевались игры в серсо и в
гольф. Был даже обещан костюмированный бал. По вечерам я сидел в шезлон-
ге, который добыл нам неутомимый студент, днем же пытался работать, хотя
не чувствовал большого подъема. На палубе чаще встречался мне южноамери-
канец, опекавший, как я мог заметить, старую даму, свою  соотечественни-
цу, похожую на Кармен в годах. Саша редко выходила наверх.
   Как-то за завтраком Смит спросил, знаю ли я того англичанина, которо-
го я видел в курзале в день отплытия. Я кратко рассказал ему о встрече с
ним. Глаза Смита блеснули.
   - Представьте себе, сэр, - сказал он, - что это был  мистер  Сомерсет
Моэм. Известный писатель. Я нашел его имя в списке пассажиров - это  он.
Возможно, вам было бы интересно поговорить друг с другом.
   Он не сказал - "с ним". Этим он, верно, хотел  подчеркнуть  равенство
между мной и именитой особой. Я думал отделаться шуткой. Неожиданно раз-
говор принял иной оборот.
   - Вы ошибаетесь, - вставил вдруг слово американец. - Я  тоже  попался
на этот крючок. Портретное сходство - не такая уж редкость, но тут,  ко-
нечно, курьез. Тот англичанин - полковник N, очень любезный человек. Он,
однако, ничего не смыслит в искусстве - так же, как  в  философии,  смею
вас уверить.
   - Не может быть! - вскрикнул изумленный Смит.
   - Тем не менее это так. Они с Моэмом двойники, чего он тоже не знает.
Сеньора Корделия (старая дама) взялась за  него  всерьез,  -  американец
слегка усмехнулся. - Но толку не было. Он бравый вояка, вот и все. Може-
те сами его проэкзаменовать.
   Я рассмеялся. Я сказал Смиту, чтоб он не тревожил полковника  зря:  в
любом случае я не хотел докучать ему. Про себя я  решил,  что  если  это
действительно был Моэм, то с его стороны такая уловка была мила и забав-
на, и в будущем мне тоже следовало иметь ее в виду. Свобода духа  всегда
казалась мне связанной с инкогнито, а тут я лишний раз мог  убедиться  в
своей правоте. Смит был смущен. Он спросил, как быть со списком пассажи-
ров. Но американец только пожал плечами.
   На четвертый день плаванья испортилась погода.  Над  океаном  стлался
туман. В нем пароход выглядел неподвижным. Я боялся качки, но ее не  бы-
ло, был штиль. И однако, к вечеру, я заболел. Я никогда не  был  слишком
здоровым человеком и мало принимал мер в борьбе с своими недугами.  Гим-
настика с детских лет  казалась  мне  скучным  занятием,  и  лишь  впос-
ледствии, для гигиены, я стал по утрам делать  ее.  На  пароходе  я  это
прекратил. Нежданная боль в суставах, в желудке, а затем  и  температура
показали мне мою оплошность. Я слег в постель. Это был  плохой  признак.
Болезни вообще всегда играли огромную роль в моей жизни.
   Я мало подвержен внушению, но в детстве мне была внушена  мысль,  что
жизнь есть болезнь. В этом одном я с детства пережил  травму.  Я  считаю
себя человеком храбрым, морально храбрым в максимальном смысле, но и фи-
зически храбрым в важные моменты жизни. Я это доказал во многих  опасных
случаях, пережитых мной. Возможно, ту