сил я ее  вдруг,  представив  гусарчи-
ка-принца во главе этого звонкого войска, на коне. Мне  и  прежде  каза-
лось, что он должен был быть где-то здесь.
   - Есть, - кивнула Лина. - И эполеты. Вот так.
   Она растопырила пальцы и положила мне ладони на плечи.  Я  запрокинул
голову, чтобы взглянуть на нее. И дальше уже ничего не помню.
   Помню только в прихожей свет и говорок взрослых,  пришедших  с  елки.
Мама меня одевает (в шубу и шапку), отец шутит с матерью Лины, Лина сто-
ит у стены, а рядом с ней неизвестный в сером,  в  бровях,  с  челюстью.
Хмельная небрежность галстука под плащом. Только что перед тем он трепал
меня пальцем по щеке (фальшивая дружелюбность).
   Я огляделся - точно: кота нигде не было.
   - Вы директор? - спросил я его.
   Взрослые смутились. Кто-то неловко хихикнул. Но я,  хмуря  лоб,  ждал
ответ.
   - Директор.
   Челюсть задвигалась, поддерживая улыбку. Ручаюсь, что мерзавец струх-
нул.
   - Хорошо, - сказал я. - Вам так лучше идет - без хвоста. Мам, я  хочу
писять...
   Второй час. Мне жаль, что я не могу теперь узнать - а раньше спросить
я не решался - фамилию Лины. Тут дело в ритме слов,  в  тайном  созвучии
гласных. Но мне негде уже теперь навести  справки.  Фамилия  затерялась,
спряталась - в этот раз за спину все того  же  директора-кота,  ибо  год
спустя, как я узнал, мать Лины вышла за него замуж. Пока  я  спал,  ночь
сменилась скучным будним днем, и  мне  кажется,  что  я  видел  каких-то
мальчишек-повес, дразнивших друг друга на школьном дворе мокрым  листком
с надписью - той самой, в две строчки. На  свету  симпатические  чернила
стали лиловыми, как толстые прописи в букваре. А может  быть,  это  было
год или два спустя. Мы с мамой шли мимо школы.  Была  перемена,  и  мама
сказала, что ей нужно подняться к подруге - на пять или семь минут.  Она
спросила, помню ли я Лину. Мы поднялись, однако квартира была пуста, ме-
бели не было, Лины тоже, и лишь чем-то довольная, раздобревшая ее  мать,
вся круглая и сутулая, в японском грязном халате, трепала пальцами  меня
по щеке, чего прежде отнюдь не делала, и говорила (не мне),  что  они  с
мужем едут в Монголию: он был археолог и совсем не похож  на  кота.  Она
сказала, что там чума. И это черное слово потом стало моим кошмаром  на-
долго, тем более, что я не знал точный его смысл. Впрочем, нет, это было
весной: за окном была оттепель, голуби гадко стонали под грузом  похоти,
был серый сырой день - март.
   А зимой - все равно, той или следующей - я  играл  в  одиночестве  во
дворе. Смеркалось; и, когда наступил вечер, я вскарабкался, как и хотел,
на большой рыхлый сугроб у подъезда. И вдруг  удивился,  сообразив,  что
льдинка, на вид хрупкая и ломкая и лишь прикинувшаяся надежной в расчете
на доверчивость вроде моей, ничуть не хрустнула под ногой, так что я ус-
пешно влез на самый верх, где теперь и сидел  на  гребне.  Я  оглянулся.
Смутно знакомая, чужая, худощавая девочка (нет, не из сна) в лыжном кос-
тюме и в кроличьей шапке держала снизу льдинку рукой. Она была старше  и
выше меня и даже, пожалуй, выше тех кукол в "Пиноккио",  на  витрине.  Я
живо скатился вниз, желая узнать, чего  это  ради  ей  вдруг  вздумалось
стать здесь на время кариатидой (я, понятно, спросил не так).
   - Чтобы ты не упал, - сказала она, улыбаясь и меня разглядывая.
   - Ты... ты не из нашего двора, - заметил я тотчас, тоже ее оглядев. -
Нет, не отсюда. А это важно?
   Я не знал сам, важно это или нет. Мне постепенно приходило на ум, что
это была Лина.
   - Как тебя зовут? - спросил я на всякий случай.
   - Как тебе больше нравится, - странно отвечала она.  -  Ну?  Давай-ка
играть.
   В те времена в сугробах у дома были нарыты "ходики": круглые  лазы  в
виде тоннелей, по которым ползали гуськом. Я спросил ее, не хочет ли она
поползать в них.
   - Нет, не очень, - сказала она. - А ты почему тут играешь один?
   Прежде я этого не замечал. Но теперь понял и принялся скучно  втолко-
вывать ей, что, когда я вышел во двор, никого уже не было,  все  разбре-
лись, а других не пустили из дому. Но что это все ничего, потому что мне
и так хорошо (это была правда).
   - Ага. А я думала, ты сбежал, - сказала Лина: я уже свыкся с тем, что
это была она. Те же глаза со складочкой на виске. Тот же голос.
   - Откуда сбежал?
   - Как же: ваши сегодня воюют с нашим. Там, в лесу. Ты разве  не  зна-
ешь?
   - Нет.
   Я не знал. И даже, кажется, не сразу ей поверил, потому что спросил:
   - А ваши - кто?
   - Из моего двора, - она указала рукой туда, где, по моим мыслям, дол-
жен был быть, действительно, ее дом.
   - А гусарчик там? - спросил я украдкой. Она, однако, не ответила.
   - Ну-ка пойдем, - сказала она, беря меня за руку. - Если, конечно, ты
не боишься.
   - Что мне бояться!
   - То, что тебя убьют. Но это вздор. Нечего мальчику от смерти бегать.
Ты как считаешь?
   Я никак не считал. Мы обогнули дом и вскоре были в лесу. Он был  тем-
ней, чем тогда, когда я сидел в нем в санях. Но мы шли не к  "Пиноккио".
Вскоре я стал замечать, что Лина была права. Впереди различился шум, по-
том возня и крики. Тут было на что взглянуть. На задворках Дома ученых -
культурного центра Городка - развернулось редкое  и  красочное  зрелище:
большой снежный бой. Человек сорок мальчишек собралось здесь и разбилось
на две фаланги. Одна теснила другую, та отступала, ища  укрытия.  Стена,
окружавшая двор служб, стала крепостью. Стилизованные уступы -  архитек-
тору явно грезилась рябь соседних берез - украшали ее. По  этим  уступам
карабкались вверх нападавшие. Осажденные сыпали им на голову груды  сне-
га. Я был срочно мобилизован кем-то из наших  и  опомнился  лишь  тогда,
когда разглядел Лину среди врагов. Она лепила снежки,  тотчас  шедшие  в
ход против нас. Кажется, она была одна девочка во всей игре.  Призрачный
бой когда-то отвергнутых ею шашек здесь вдруг обрел плоть, и  я  получил
звонкий снежок в лоб. Я разревелся, из носа шла кровь. Я стоял в  сторо-
не, в полной тьме и тени (фонарь улицы был лишь виден сквозь лес) и меч-
тал о том, чтобы все кончилось, чтоб она пришла.  Она  пришла,  запыхав-
шись, с челкой, прилипшей к бровям, в чьей-то чужой шубе и, увидав меня,
тотчас повела прочь, домой. Я ясно помню то, что она говорила.
   Это была история времен краха Жиронды. Господствовал Робеспьер (похо-
жий именем на торт, как и Наполеон). Были два брата - по разные  стороны
баррикад. Они любили друг друга с детства.  Чья-то  партия  взяла  верх.
Тогда старший отправил младшего на гильотину. Он сидел в кресле,  слушая
шум Гревской площади. И, когда упал нож - Лина представила  нож  взмахом
руки, - он выстрелил себе в рот из пистолета. Фигурный боек взорвал кап-
сюль, пуля прошла насквозь. Лина обняла меня за плечо, и теперь я  точно
знал, что она была выше меня: длинная худощавая девочка. Я  спросил  ее,
почему брат не помиловал брата.
   - Ты разве не знаешь, что любовь любит смерть?
   - Разве?
   - Да. И не терпит дружбу. Кровь - ее рифма и знак. Заруби себе это на
носу (нос у меня саднило), чтобы потом не забыть.
   - Хорошо, я запомню.
   - Это будет тебе полезно - потом.
   Потом мне это было полезно. От ее шубы остро и густо пахло овцой. Она
взмокла, я думаю, еще прежде под шубой и теперь зябла, поводя  плечом  и
запахивая меховой воротник (идеал Мазоха). Я сказал, что выйду завтра во
двор: пусть она тоже выйдет.
   - Как знать, как знать, - сказала она. - Мы уже были друзья.  И  вра-
ги...
   И она еще тесней прижала меня к себе.
   Той же ночью я заболел - затяжным сонным гриппом. Родители видели нас
накануне с ней. Но они уверяли, что это была не Лина, а дочь  других  их
знакомых, живших поблизости. Лина уехала со своим новым отцом. Не  знаю,
спорил я или нет. Когда я вышел спустя месяц во двор, снег  таял  и  мир
давно полинял.
   Брожение чувств - весна, ночь, бессонница. Автомобиль с визгом  свер-
нул к подъезду, очертив на миг переплет рамы на ткани моих штор.  Зажечь
свет? Жития святых под рукой. Тут же и ветхий том "Истории человечества"
Гельмольта. Или принять ванну? Или снова снотворное? Лень шевелиться.  Я
помню и так наизусть гравюры и темные, в несколько красок, картины  "Ис-
тории". Золотой фон; орнамент; загадочный запах между страниц. Духи  или
пыль? Будто вступил в галерею з(мка и идешь в темноте по  чеканящим  шаг
полам. Зыбкие вкладыши, словно тень, с оттиском букв.  Их  можно  просто
отдуть - как делал кто-то, не знаю кто, не  я,  я  всегда  перелистывал.
Пальцы были сухи от жара, ломило виски, Оле-Лукойе  мазал  веки  тяжелым
медом. Подушка казалась жесткой, неудобной для головы. Процессия флагел-
лянтов. Черная Смерть, которую нужно прогнать. И для этого - бить  себя.
В детстве я стеснялся этой картинки. Она докучала мне. Плетки с  узлами,
плечи в подтеках, клобуки, длинные, как у критян, глаза... "В тот год, в
день успения Богородицы, пришло из Брюгге около 200 человек, около  часа
обеденного...". Скорбь стилизованных лиц. Пруст прав, их мертвая  мимика
ст(ит психологизма будущих мастеров. Удалась ли  затея?  Ушла  ли  чума?
Протестант-комментатор строго молчит об этом. Встаю, иду в  ванную.  Все
же нужно уснуть.
   Но что я не понял тогда, что упустил в играх судьбы, в той  ее  вязи,
перед которой равно бессильны скептик и хиромант? Данте пытался в  поэме
найти смысл своей жизни. Потом он стал искать смысл  поэмы.  Его  ошибка
ясна, я знаю наверное, что судьба - оборот, как бы изнанка  дня,  темная
часть суток. Не потому ли ночью мне кажется - и казалось прежде -  спод-
ручней вглядываться в ее узор? Незадачливый Дант! Как будто можно  отде-
лить ее от себя! Здесь бессильно зеркало, это обман, мечта,  вроде  той,
чтобы выучить в совершенстве латынь или стать аскетом.
   Но тогда, в тот первый раз, я все-таки допустил оплошность. Мне  дали
что-то, чего я не взял. Теперь я знаю, что именно. Та криптограмма, про-
павшая для меня, записка в две строчки, которой тыкали в нос друг  другу
безмозглые школяры и которую, по закону Барта (Fragments d'amour  -  или
это Стендаль?), нельзя только лишь прочитать. Они и впрямь ее не читали.
Они указывали на нее пальцами и смеялись, и мне было  жаль  расплывшихся
строк, сизых букв, чернил. Потом они бросили лист -  куда-то  в  сугроб,
уже тронутый талой сыпью (руины потешной горки, взлом льда), - и он  еще
больше намок и обмяк. Я хотел, чтобы яд до сих пор был в силе и они  пе-
рестали смеяться. Увы, этого никогда не случилось. Мать  взяла  меня  за
руку - я был слаб после гриппа, - мы прошли мимо них, и  все  было  зря,
как и этот рассказ, мой симпатический очерк, который  теперь  продолжаю.
Летом я ехал в Киев из Городка. Родители редко покидали купе. Я же  бро-
дил по вагону, отлепливал от стен откидные подковы дерматиновых стульев,
изучал почтительно (в смысле дистанции) титан-самовар, в котором варился
чай, скучал. Однообразие вида за окном - пейзаж полз, не меняясь - дава-
ло мне первый урок томной русской природы. День незаметно смерк. С запа-
да пришла туча - желтая, бурая,  лиловая,  накрывшая  степь.  Локомотив,
смутно увиденный мной на дуге поворота, протяжно взвыл и, осыпав искрами
тень, увлек вагоны в нее, в темную, как базальт, ночь с прожилками  мол-
ний. На второй день, тоже к вечеру, хоботок пылесоса уперся вдруг в  мой
башмак. Дебелая проводница (тетя Маша - виноват, тетя Саша;  я  еще  был
удивлен ее мужским именем и усами,  особенно  грубо  ломавшими,  на  мой
взгляд, грамматику пола) просила меня встать на миг на уступку обогрева-
теля. Я уступил. Секунду следил за тем, как ожил судорожной  жизнью  сор
на ковре. Но потом прилепился носом к окну - так именно, как это принято
у детворы, чтобы оставить потом на стекле свой  след:  туманное  рыльце.
Поручень был хорош. Сзади поехала, открываясь, дверь  чьего-то  купе,  а
потом кто-то встал за моей спиной, слегка обняв м ечи. Отражение в стек-
ле смешалось с тенью - ночник в коридоре тлел. Я думал,  что  это  отец.
Обернулся.
   Но это снова была она! И снова память играла в прятки,  ибо  я  вовсе
запутался и не знал, была ли это Лина, или же та девочка в шубе, придер-
жавшая льдинку (vivat, Робеспьер!), или же та девочка и была как раз Ли-
ной, а эта была другая, совсем еще не знакомая, но уже улыбавшаяся  мне.
Я решился спросить - "Shadow", said he, как писал По:
   - Тебя как зовут?
   - Ты же знаешь, - ответила она. - Или нет?
   - А! Ты Лина, да? - Я, должно быть, нахмурился (я себя вижу таким). -
Только постой. Разве ты не уехала? Не умерла? Тебя ж увезли, -  (чума  и
директор-кот спутались в моей голове).
   - Да. Да, конечно, - сказала она серьезно. - Я умерла. Но это  потом.
И совсем не важно. Или важно?
   - Не знаю.
   - Глупый. Так даже лучше: я вижу то, что никто не видит. То, что  хо-
чу.
   - О! Ты, наверное, видишь сквозь стены. Да? - Только  что  перед  тем
мама прочла мне в журнале (в шарлатанской "Науке и жизни") про  малышку,
которая это могла. Я долго и пристально думал о "рентгеновском" взгляде,
воображал прозрачные вещи. Отчего ж моей Лине было тоже этого не уметь?
   - Верно, - сказала она. - Ты угадал. Конечно. Да! Ну?  Пойдем  же  ко
мне. У меня есть чай и печенье. Хочешь?
   - Хочу.
   Мы пошли. Все было очень непросто - так же, как и теперь. Откуда  она
взялась в тот вечер? И где была до того? И почему же ее купе,  как  при-
помню теперь, было совсем пустым, тихим? Она ехала одна?  В  это  трудно
поверить. Но это было так. И совершенно иначе предстала мне вдруг  быто-
вая драма вещей. Чемодан, чье нутро она видела, а не только знала;  фут-
ляр от скрипки, не способный скрыть - от нее - логарифмы вырезов в  деке
и улитку грифа. Гроб готовальни на столе, оказавшейся - врасплох для ме-
ня, ведь я видел, как все - коробкой с пышным,  дорогим  зефиром...  Она
упала на полку ничком и сказала, что можно проверить, все  ли  ей  видно
насквозь. И стала медленно, сонно считать то, что тоже  медленно,  сонно
плыло мимо нас в синих сумерках за окном: поезд, хотя и скорый, шел нес-
пеша. Я сверял скрупулезно приметы, глядел в окно. Я, конечно, забыл про
зеркало позади, на двери; про блестящие трубки ручек  и  полок  -  коро-
левство кривых зеркал; про пляску теней в этой плюшевой спальне-обскуре.
Я был убежден. Я сказал, что хочу быть писателем. Она рассмеялась - тихо
и страстно - и притянула меня к себе. Обняла, и я обнял ее - верней,  ее
руку, и так и уснул, чтобы, проснувшись, уже никогда  (это  не  стон,  а
факт) и нигде больше ее не встретить.
   Судьбу нельзя предсказать. Она не есть лабиринт (но и не скучная Пар-
ка!). Хитросплетения лишь предлог, чтобы не дать нам до срока  (время  -
ее хозяин) понять цель ее игр. Да, мы бессильны пред ней,  обманщицей  и
актеркой, которую любишь тем больше. Сны приближают нас к истине, случай
дает намек. Однако  главное  скрыто.  Это  как  вязь  латыни  в  истории
Гельмольта, в этой моей истории, в истории всех людей. Что ж, мы  вправе
вернуть билет: жития под рукой. Но можем и досмотреть до конца.  И  уви-
деть вновь что-то далекое и словно родное в лице круглой коренастой жен-
щины, моей ровесницы, кивнувшей мне походя, третьего дня, на  углу.  Она
ушла прочь, таща за веревку санки с сыном, и  их  кривые  полозья  вдруг
взвизгнули на проталине, где уже проступил из-под снега мокрый  асфальт.
Я знаю, что ее зовут Лина. И что она чуть-чуть старше меня.  Имя  другой
мне неизвестно совсем. Она исчезла из Городка, и я слыхал стороной,  что
она стала сестрой милосердия в Афганистане. Третью я не пытался найти. Я
знаю повадки судьбы. Я не хочу открытых некстати  тайн.  Сказки  -  лишь
отзвук наших в меру запутанных грез, и они ничуть мне  не  интересны.  Я
жду иного. Когда-нибудь - вот то, что я привык говорить себе,  отправля-
ясь в постель. Когда-нибудь. Но я не знаю, о чем я. О короне  и  яде?  О
плахе и первой любви? Или же просто о куле конфет к Рождеству? Не знаю.
   Но что, как не это, движет мои часы?


   1993 * Первая публикация в журнале "Октябрь", 1990, ј 12. 1 Humboldt.
Ueber die Kawisprashe auf der Insel Java, 1836-1840. Aufl 1.  *Чтобы  не
создавать лишних сложностей, мы оставляем без внимания случай  с  софис-
том, сказавшим, что все софисты - лжецы. 1 Он знает четыре: buenos  dias
(добрый день), которым он меня встретил, и buenos noсhes, (доброй ночи),
которым собирается проводить, когда я покину его. 1 Еще в XVII  столетии
сочинения того же Рабле зачитывались во всеуслышанье с  кафедры  в  ходе
праздничного застолья. 1 К таковым следует отнести фразу об "ипостазиро-
вании" Orbis Tertius Гумбольдтом (сам он предостерегал от подобного  ис-
толкования своей теории, см.: Указ. соч. С. 41), а также ссылку на  пуб-
личное чтение Рабле, совершенно невозможное позднее XVI столетья. 1  См.
его весьма остроумный трактат "Life, literature and the impliсit author"
(Stuttgart, 1980), в котором он пытается обосновать идею о том, что каж-
дое литературное произведение может принадлежать лишь определенному  ав-
тору, являясь выражением его миропонимания. * Первая публикация в журна-
ле Internet. М.,1996. ј 3 под заголовком: "Занавешенные картинки". *  От
rent (амер.) - найм.



3



Олег ПОСТНОВ






НОЧНЫЕ ПОВЕСТИ ВАЛЕРЬЯНА СОМОВА




ПРЕДИСЛОВИЕ

   Валерьян Сомов, мой добрый приятель, никогда  не  отличался  аккурат-
ностью. Это с полным правом можно отнести не только к его личным  делам,
всегда запущенным, но и к его  сочинениям,  которые  принадлежат  -  или
должны принадлежать - публике. Вероятно, из чувства особой  доверчивости
ко мне, основанной, впрочем, на взаимной симпатии, он  не  раз  позволял
мне копаться в своих бумагах, но, когда я хвалил что-либо, произведенное
им на свет, он всякий раз раздраженно махал рукой и обзывал свое  детище
"бякой", "безделкой", "бутербродом", а порой и более крепким словцом.  Я
иногда переписывал или просто брал себе то, что находил занятным; он от-
носился к таким "кражам" с полным хладнокровием, замечая лишь  философс-
ки, что, мол, так "будет целее". В  этом  он  не  ошибся.  Однако  узнав
вдруг, что я намерен обнародовать свою коллекцию, он с необычным для не-
го проворством прислал мне почтой письмо, которое привожу здесь по  воз-
можности целиком; вот оно:
   "Любезный собрат!.. (Далее две-три строки  не  для  печати.  Из  них,
впрочем, следует, что мы оба окончили гуманитарный факультет, хотя  и  в
разные годы). Я вовсе не сомневаюсь в том, что твое  презрение  к  людям
вообще и к каждому из них в частности порой может толкнуть тебя на реши-
тельный шаг, о котором ты после станешь жалеть. Но мое дело остеречь те-
бя. Правда и то, что общественный вкус до того привык к пощечинам,  тыч-
кам, заушинам, оплеухам, затрещинам, зуботычкам,  подзатыльникам,  шлеп-
кам, тумакам, щипкам и даже просто к мордобою, что, конечно, мои вирши и
те опусы, которые тебе угодно величать прозой, покажутся ему лишь досад-
ной щекоткой. Что делать, таков век! Но он злопамятен, в этом нельзя от-
казать ему. И мне, право же, горько думать, что ты  падешь  жертвой:  уж
как-нибудь да выставишь свое имя рядом с моим, наподобие щита  или  того
благородного друга, который бросается под  дуло  пистолета,  хотя  разом
обессмертить себя и спасти от этого любимое им существо, а твои  чувства
ко мне я знаю. Вот об этом-то - о нежелательности такого пятна на  твоей
репутации - я и пекусь теперь и прошу тебя строго взвесить все наперед и
всерьез подумать, прежде чем сделать непоправимое. Со  всем  тем  предаю
тебе все права на ту чушь (тут он снова выразился крепче), которую  тебе
вздумалось выпустить в свет под моим титлом. Благословляю тебя и  благо-
дарю за все, что бы ни случилось, как сказал кто-то из  Телей,  кажется,
сын. Остаюсь искренне твой и прочая, и прочая - В. С."
   Обдумав дело, как он просил, я нашел, что он прав. А так как  скандал
отнюдь не входил в мои планы, я еще раз прочел все собрание, выбрал луч-
шее, кое-что откинул, остальное расположил в