углу буфет для по-
суды; гостиная, объяснил Крон, была по соседству, через дверь.  Он  живо
сервировал на двоих ужин - и миг спустя я увидел себя с салфеткой за во-
ротом перед множеством блюд, в основном закусок ("Все по-холостяцки",  -
пояснил Крон). Однако видя, с какой охотой я уплетаю  салаты,  холодное,
заливное, телячьи мозги под луком и проч., и проч., он под конец  отпра-
вился греть даже борщ, попутно наведавшись невзначай, ем ли я чернослив,
запеченный в мясе. Сам он был явный гурман. За едой я  рассказал  ему  о
своем визите на Васильевский остров, о методе голодовки, придуманном мо-
ей тетушкой (чем рассмешил его чрезвычайно), и,  наконец,  о  несчастном
Уминге, архитекторе-пессимисте. Крон  задумчиво  закурил,  сбивая  пепел
ударами длинного пальца в перстне.
   - Что ж, этот город обречен, - сказал он  потом,  пустив  два  дымных
клыка из носовых ноздрей. - Ваш Уминг прав. Внизу болота. Они не  держат
гранит. Все трескается, все сыреет. Порча лежит на всем. А виновата  лу-
на.
   - Луна?! Это как же: по пословице?
   - Да, в этом роде, - кивнул он саркастически. - Мы все хотим луну.  В
ней состоит женская суть нашего мира. А для нее нет разницы между  сушей
и морем, те же приливы, отливы, только медленней, тяжелей... Поэты лучше
нас это знают, знают ее нрав. И оттого страшатся женщин,  даже  пытаются
иногда вредить им... В них им видится нестерпимый враг. Они, по инстинк-
ту, хотят вс„ исправить, поддержать мир. Так сказать,  укрепить  основы.
И, конечно, зря. Только портят -  или  портятся  сами.  Блок,  например:
прекрасная дама - и вдруг ревность, разврат. Еще хуже, когда впутывается
государство: ничего не помогает. Все идет своим чередом.
   - Вот странная философия! - воскликнул я. - Платон навыворот:  андро-
гины ведь тоже были креатуры луны.
   - Может быть, - согласился он. - Хотя я слаб в философии. Но что  ка-
сается города, я вас утешу. Это очень долгий процесс. А как знаток  могу
сказать: крысы с этого корабля еще не бегут.  Им  пока  есть  чем  пожи-
виться...
   Он усмехнулся, показав ряд желтых узких зубов.  Снова  смутные  мысли
стеснились в голове моей. Тут же и специальность Крона пришла мне кстати
на ум.
   - А скажите, профессор, - спросил я, - черная гавайская  крыса  также
живет в Петербурге?
   Он странно на меня взглянул. Я тотчас извинился, напомнив, что я  ис-
торик, а не биолог, и повторил ту легенду, которую приводит в своей  из-
вестной новелле Грин, о крысах-оборотнях, способных становиться  людьми.
Профессор рассмеялся.
   - Если вы уже сыты, молодой человек, - сказал он, - то милости просим
в мой музей. Там я вам покажу пару диковинок.
   Разбираемый любопытством, я пошел за ним. Музей  оказался  просторной
комнатой, сплошь уставленной витринами вдоль стен. За  стеклом  в  нату-
ральных позах застыли крысы всех сортов и оттенков: черные, серые, поло-
сатые, с рыжинкой, с блесткой, с отливом, и  даже  невесть  как  большая
речная выдра затесалась меж них. Они выглядели странно живо  и  не  были
похожи на чучела. Крон стал объяснять; он был явно горд своей  коллекци-
ей. Но я слушал вполуха. Взглядом я все искал свою знакомицу из Пассажа,
однако ее тут не было. Меж тем  профессор  как  раз  коснулся  городских
крыс. Был помянут Гюго, Гаврош и те мышки, которые съели кошку...  Нако-
нец я стал неприметно зевать, что, впрочем, не укрылось  от  профессора.
Он опять рассмеялся, прервал себя, сказал, что это его конек и он  может
заговорить меня до смерти, после чего отвел меня в гостевую спальню.
   Я сразу разделся и лег, но, уже ложась, заметил,  что  забыл  завести
часы. Я поискал глазами ходики, тикавшие где-то на стенке, и вдруг  уви-
дел с неприятным чувством, что циферблат у них был  черный*.  Посему  не
берусь сказать точно, в котором часу я  лег,  во  всяком  случае,  ранее
обыкновенного, но никак не мог заснуть. Койка на Мытне казалась мне при-
вычней, чем необъятный простор арабской профессорской  кровати.  Наконец
желанный сон посетил меня, но какой сон! Ничего ужасней не видел я отро-
ду. Мне казалось, что я вновь в Пассаже, однако теперь галереи  его  ра-
зошлись дугой, и стал Пассаж - амфитеатр. Еще удивительней было то,  что
сталось с торговыми рядами. На месте ковров занимало теперь чуть не  всю
стену огромное чудище и висело в перепутанных волосах, как будто в лесу.
Сквозь сеть волос глядели два ужасных глаза. Вешалка для шляп в  шляпной
лавке в углу, перед зеркалом, стала тонкой и белой, как палка, и состоя-
ла из одних только глаз и ресниц, наслаждавшихся своим отраженьем.  Пос-
ледняя шляпа с розовым бантом свешивалась  с  нее  как  бы  в  насмешку.
Гроздь глистов обосновалась у люстры отдела игрушек. Сами игрушки  стали
скопищем мерзких харь. А на противоположной  балюстраде,  близ  выставки
мод, у подвенечных платьев уселось белое, широкое, с какими-то отвисшими
до полу белыми мешками вместо ног; вместо рук,  ушей,  глаз  были  также
мешки. Но хуже всех был профессор Крон, который тоже  очутился  здесь  и
восседал собственной персоной за огромным столом в  самом  центре  зала,
как на арене. Все тело его было раздуто, зубы в локоть показывались  изо
рта, а глазки маслено блестели, и ими он уставился на меня, ибо кто-то -
я не видел кто - подвел меня к столу и усадил  напротив  профессора.  Он
между тем закусывал. Табурет, на который я сел, был  низок,  и  я  видел
лишь его лицо, белое и вздутое, и его глаза, но не мог  разглядеть,  чтo
было перед ним на столе.
   - Да, город тонет, - сказал он гробовым голосом. - Но нам-то,  нам-то
что?! Нам-то лишь бы чаек пить! Эй! подать сюда красного!
   Кривая гарпия с подносом, в которой, по странной логике сна, узнал  я
молоденькую продавщицу, явилась из-за его плеча, и я увидел два  графина
в виде старичка и старухи. Они держались за руки, а головы их были проб-
ки. Крон разом откупорил их - и две красных струи хлынули ему в стакан.
   - Но это так, водичка: старосветская настоечка, -  сказал  он,  гулко
отхлебнув. - А вот не желаешь ли гоголь-моголя?
   Та же гарпия явилась за моей спиной, но я поспешно затряс головою.
   - Я не хочу пить, - глухим, словно чужим голосом сказал я.
   - А коли нет, - подхватил Крон, будто того и ждал, - то  нужно  отку-
шать. Родимчики в собственном соку, кишочки с требухой, вареные, желе из
жира покойничков, только что с Волкова...
   Он причмокнул красными губами. И, пока он говорил, все  это,  как  по
волшебству, громоздилось передо мной.
   - Но это еще не вс„, - продолжал он с важностью. - Ведь нынче  празд-
ник! В такой день нельзя не съесть деликатес. Его сейчас принесут. С ви-
ду так, ничего, пустяк, дрянь: бутерброд, да и только. Деревянный пирог!
Но начинка! Ахнешь. - От удовольствия он прикрыл на миг глаза. - Кое-кто
полагает, - объяснил он, их открывши, - что нет ничего доступней могилы.
Так думают простяки. Но мы-то, мы-то знаем, - тут он сделал мудрое лицо,
- что везде в ходу привилегии. Льготы, прерогативы, исключения,  изъятия
- это бич! Не спорь, юноша, это бич всех времен! Но что делать! Тот, кто
был погребен заживо, редко достается червям. Еще бы! Ведь его  гроб  как
корабль: сегодня тут, завтра там, так и снует от  погоста  к  погосту...
Лишь мы, избранные, можем поймать его, и то не всегда, не всегда. Далеко
не всегда. Ну-с, а в ночь новолунья... Вот гляди!
   И истлевший гроб предстал моим взорам.
   - Но я не хочу есть, - сказал я опять.
   Крон пригорюнился.
   - Э-хо-хо, - протянул он уныло. - Я старик; ничего не пойму. Что  мо-
жет еще хотеть молодой человек как ты?
   - Я хочу дипломат! - ляпнул я.
   И тотчас страшный хохот сотряс стены здания.
   - Дипломат! Только-то! Что же проще! - взревел радостно Крон. - Выби-
рай! Только не ошибись, не то будешь философ.
   И он махнул рукой. Миг - и я оказался на галерее. Тут, я помнил, были
сумки и кошельки днем. Теперь же я увидел  питомцев  кроновского  музея,
всех до одной, в полном составе. Но под действием химии моих  грез  (как
сказал, кажется, де Куинси) они превратились из крыс в ведьм. И эти кря-
жистые ведьмы, сохранившие все же в чертах  нечто  крысиное,  выставляли
напоказ свои лона, причем у тех, кто был краше и юней, они были и впрямь
как кошельки, из бархата и лайки, и были закрыты, защелкнуты, а порой  и
заперты на замочки. Обладательницы их кокетливо поигрывали  миниатюрными
ключиками в крючковатых проворных пальцах. У тех же, кто был  уродлив  и
стар, щели, напротив, были раскрыты настежь, и оттуда, как трава с обры-
ва, свешивались пучки денег. Вся ватага строила мне глазки, а одна  ста-
рая карга подковыляла ко мне с целым чемоданом  и  защебетала  пискливым
голоском:
   - Взгляни, мой батюшка, тут вс„ есть. Чтo тебе надобно?
   И распахнула чемодан. И в самом деле он был  прекрасно  устроен.  Тут
были клапаны для держанья белья, и кармашки длинные и узкие, а рядом ши-
рокие и короткие, и накладное дно, и особый несессер со всем  бритвенным
прибором, и даже отделеньица для часов, для  запонок,  для  галстука,  и
особые на молниях для денег. И все это ведьма подставляла мне  с  самыми
гнусными ужимками.
   - Пошла прочь, бесовская мытница! Шлюха! - закричал я наконец,  поте-
ряв терпение. - Не нужен мне чемодан!
   - А что тебе нужно?
   - Дипломат! Дипломат! Дипломат!
   От этого крика я и проснулся. За окном был день. Профессор заглядывал
в комнату.
   - Долго спите, молодой человек! - сказал он, качая пальцем. - Завтрак
уж на столе.
   Но я понял, что не смогу опять увидеть его жующим. Кое-как отблагода-
рив его, выскочил я прочь и кинулся к  метро.  Был  давно  полдень.  Де-
монстрация прошла (не знаю, была ли она вообще). Невский был пуст и сер,
грязные клочья туч ползли над ним, заслоняя солнце.  Я  вышел  у  Лавры,
забрел в храм, потом в некрополь, но там лежал еще снег, тропинки были в
воде, и я поспешил на Мытню. Собрать вещи и проститься с  Варварой  Сав-
вишной - вот все, что я хотел, но не застал ее; вместо нее дежурила тех-
ничка, которой я и сдал комнату. Затем отправился  прямо  на  вокзал.  В
ларьке на площади торговали. Вдруг сквозь стекло увидел я знакомые очер-
тания. Я бросился туда - так и есть! Дипломат, отличный, кожаный, с  ну-
мерным замком стоял между товаров. Я тотчас схватил его. Все  отделения,
хлястики, ремешки для бумаг, кнопки, застежки - все  было  на  месте.  Я
расплатился. В лице девицы за прилавком мелькнуло что-то... Мимо!  мимо!
Это уже не могло испугать меня. Я шел вдоль перрона к  поезду,  оставляя
город - на долго ли? Бог весть. Я этого не  знал.  Было  жарко;  пaрило.
Дипломат был пуст, и я сложил в него перчатки, зонтик и плащ.



НА МОТИВ ИЗ ЖУКОВСКОГО

   Петербургский некрополь описан давно.
   Я гулял по нему в одиночестве. Но
   Среди темных могил, не ушедших под снег,
   На тропинке стоял мне чужой человек.

   Был он в шляпе и длинном нездешнем пальто.
   Взгляд опущен. Черты мне напомнили то,
   Что привык я встречать в ломкой тени гравюр.
   Он был странно угрюм: не печален, но хмур.

   Он взглянул на меня. Я отвесил поклон -
   Сам не знаю зачем. Как бы нехотя, он
   Мне кивнул и, перчатку сжимая рукой,
   Указал на надгробие перед собой.

   Я прочел и поднял в изумлении бровь:
   "Здесь покоится По" - там стояло. И вновь
   Он кивнул мне. Не зная что делать, тогда
   Я хотел, но не вскрикнул тотчас: "Никогда! "

   Я сказал: "Мне известно, он умер давно.
   Он был найден в беспамятстве, кажется. Но
   Это было не здесь. И я помню, что он
   Преждевременно был где-то там погребен".

   "Впрочем, - тотчас осекся со страхом я вдруг, -
   Он всегда говорил, будто он в Петербург
   Наезжал, - а однако ж он тут не бывал..."
   Так в смятении я про себя повторял.

   День был сер. И туман застилал небосклон.
   "Этот памятник скорбный... Надолго ль здесь он?" -
   Я спросил, поглядев на пришельца в упор.
   Он молчал. Но я понял без слов: "Nevermore!"



КОРНЕТ ЕРГУНОВ

Он будет город свой беречь...
А. Блок

   История корнета Ергунова известна мне из вторых рук. Впрочем, те, кто
слышал ее из первых, утверждают, что многие ее подробности сильно  зави-
сят от градуса беседы. А как точность фактов есть цель  для  людей  моей
профессии, то я счел возможным положиться вполне на свой,  пусть  скром-
ный, но бесспорно трезвый источник в деле,  где  беспристрастность  одна
способна сдержать разгул фантазии. История эта такова.
   Тарас Ергунов принадлежал (и, надо думать, принадлежит до сих пор)  к
числу "вечных" курсантов на манер тех, тоже "вечных",  студентов,  кото-
рые, раз сдав экзамен и куда-нибудь поступив, потом никак уже  не  могут
окончить курса. Судьба их известна. Они часто становятся легендой в сво-
ем кругу, младшие глядят на них с почтением, а профессора морщатся.  Это
произошло с Ергуновым. Он пробыл с год в одном флотском училище, был от-
числен, служил, вернулся и с тех пор устроился неподалеку от стен родной
обители, не торопясь покамест назад под ее кров. Он между дел перепробо-
вал массу занятий. То нанялся грузчиком в порт - и тотчас  свел  близкое
знакомство с коллегами из "Красной Баварии"* , так что тем осталось лишь
пронести под полой изделье своей фирмы, а всю закуску достали  портовые.
То стал кладбищенским сторожем, но не задержался и там, говоря, что нев-
мочь слушать весь день медные , а если к тому же знать, что  там  бывает
по ночам, то легко угодить и в Кресты. То, наконец, караулил  вдвоем  на
паях с опальным поэтом (увы, ныне мертвом) известный крейсер  на  вечном
приколе... Друзья - а у таких людей весь свет в друзьях - дали ему  чин:
корнет. Этот чин нельзя считать просто кличкой. Он значит  б(льшее,  чем
кличка, да кроме того, у Ергунова была и кличка, возникшая  по  другому,
особому поводу. Произошло это так.
   Он заявил однажды - чуть не  в  первый  год  в  училище,  -  что  его
пра-пра-прадед был кавалергард. Зная его, этому не хотели верить.  Вдруг
открылись доказательства: он бился об заклад и победил.
   Кавалергарды в России наперечет. Их биографии еще в начале века  были
собраны и изданы историком Панчулидзевым в  четырех  роскошных  томах  с
гравюрами, печатями и гербами. И вот в первом же  томе,  специально  для
того поднятом в библиотеке, действительно значился некто Василий Никифо-
ров Ергунов, служивший в бытность свою при Елисавете, о коем, правда, не
было иных сведений, кроме надгробных дат да известия, что в 1746 году он
вышел в отставку по болезни "от старой раны под правой  титькой".  Тарас
Ергунов торжествовал. С тех пор он стал, правда, зваться в  глаза  и  за
глаза Титькой . Он показывал вид, что сердится. Однако в душе был  горд:
прозвище подтверждало древность его корней. Ему, должно быть,  это  было
важно. Он был отчаянный малый, шалопай, мастер лихо выпить  или  сделать
дебош, но никто и среди "старичков" не знал так, как он, всех  тонкостей
и негласных традиций учреждения, диплом которого оставался для него меч-
той. Это в конце концов и стало причиной всего происшествия.
   Традиции флотских, да порой и сухопутных войск часто бывают  странны.
Училище, о котором идет речь, довольно скромное, избрало себе за  прави-
ло, бог весть почему, в ночь после выпуска начищать до блеска  ту  часть
конной статуи Петра, которую Фальконе изваял единственно  ради  верности
натуре. Это называлось "выдраить лысого коня". Таким образом, часть выс-
тупала за целое. Ни начальство, ни городские власти, ни военная коменда-
тура ничего поделать тут не могли, хотя принимали меры, и в опасный день
уже с вечера в соседнем саду прогуливались невзначай стражи порядка. Все
было зря.
   Очередной выпуск праздновал окончание. Ергунов  был  почетный  гость.
Наконец, уже з(полночь, стали искать, кто пойдет драить. Кликнули  Ергу-
нова. Он, хоть был нетверд в ногах, согласился охотно, присовокупив, что
ему это не в новость. Пошли шумно, гурьбой. Ергунов возглавлял  шествие.
Но, как это водится под куражом, до места дошли лишь двое. Прочие  разб-
релись невесть куда по ночным улицам и переулкам.  Ночь  была  холодная,
ясная. Серп луны золотил Адмиралтейство. Распахнув  для  удобства  плащ,
Ергунов с щеткой и мелом в руке полез под коня. Но лишь коснулся он  за-
ветной меди, как вдруг вспыхнули кругом фонарики, раздался шум,  голоса,
явился, как из-под земли, желтый фургон, вращая синей мигалкой,  и  фары
его уперлись в памятник. Оба сообщника, забыв о Ергунове, что  есть  сил
бросились прочь. Он увидел, что попался. Хмель разом вылетел из его  го-
ловы при виде шинелей. Бросив щетку и мел, он вскочил, прижимаясь к ноге
Петра, словно в свете софитов, и вдруг, бог знает зачем, прянул в единый
миг к нему за спину, на конский круп, и прижался плащом к его плащу. От-
чаяние порой лучший указчик. Лучи скользнули мимо,  фургон  развернулся,
голоса и крики отдалились и все стихло. Тарас понял, что спасен.
   Но он еще не смел двинуться, шевельнуться, обняв за пояс своего  спа-
сителя, и лишь когда тишина стала полной, потянул робко носок ноги вниз,
к земле. И тут едва удержался от крика: левое его запястье  было  крепко
схвачено железным кольцом, и как ни дергал он, ничто не  помогало.  Ужас
стальными пальцами сжал его сердце. Во тьме казалось, что сам Петр  дер-
жит его! Он снова замер, глядя по сторонам, не идет ли кто. Но никого не
было. В отчаянье он глянул вверх. Луна светила,  как  прежде,  хотя  не-
большие тучи стали чаще переходить по небу. Вдруг первая капля упала  на
спину самодержца. И тотчас ощутил во всем теле Тарас то особое  чувство,
какое бывает в поезде, когда вагон уже двинулся с места, но  колеса  еще
не дошли до первого стыка. Все затрепетало в нем: сквер полз  навстречу,
как во сне, а вместе с тем и глухой стук копыт сотряс оседланного им ис-
тукана. Дождь усилился и вдруг встал стеной. Тарас раскрыл  рот,  глотая
воду. Рука его уже была свободна, но теперь он и сам изо всех  сил  дер-
жался за седока, боясь упасть. Сквозь потоки вокруг он видел,  что  едут
они по Петербургу, по каким-то глухим и бедным улицам, которых он не мог
узнать. Ливень все густел - Тарасу казалось,  что  от  воды  дышать  уже
нельзя. Дождь барабанил все громче - и вдруг стих. Тарас глянул вокруг и
застыл от странного зрелища. Кругом была вода. Они словно ехали  по  дну
огромного водоема. Все так же тянулись улицы,  но  странные,  небывалые,
построенные словно из перевернутых кораблей.  Зеленый  отсвет  лежал  на
всем - и только медный конь из зеленого стал  воронопегим...  Показались
люди. Они шли там-сям, вразброд, загребая руками, но жесты их были плав-
ны, сонны, обрывки одежд колыхались на них, а волоса вставали то  дыбом,
то гибкой волной опадали на лоб, на глаза, совсем мутные, впалые.  Понял
Тарас, что это были утопленники. Судя по их костюмам, они давно уже были
здесь: кто был в мундире преображенца, кто в мичманском кителе, а кто  и
в статском, изодранном до полос. Попался навстречу франт в шляпе  кораб-
ликом и костюме довольно целом, только щеки его сильно или  клевки  рыб.
При виде царя все тотчас кланялись, как тростник, и застывали на  месте.
Медный всадник меж тем шел рысью вперед, расталкивая воду грудью, а стук
копыт стал совсем глух и далек. Наконец забелелась впереди площадь.  Та-
рас догадался, что туда держит он путь и что все прочие  в  этом  городе
шли со всех концов туда же. Площадь приблизилась. Выглядывая из-за  пле-
ча, видел он пьедестал посреди площади, а на  том  пьедестале  коня.  Но
этот конь был без всадника; он словно ждал их. И вот, в один миг,  Тарас
остался один верхом: медный  Петр  легко,  по-гусарски,  соскочил  вдруг
прочь и вмешался в толпу, окружившую его с поклонами. Конь  впереди  по-
вернулся - и тут с ужасом и стыдом понял Тарас, что то была  кобыла!  Он
схватил узду - поздно! Его скакун рванулся вперед, к подруге,  встал  на
дыбы и в один миг покрыл ее. Удары медного зада едва не  свергли  Тараса
наземь. Но понял он, что если упадет, то уже не  встанет.  Из  всех  сил