безопасном порядке, озагла-
вил разделы на свой лад и снабдил ряд мест короткими комментариями. Кро-
ме того, я указал автору на те несообразности, которые вкрались в текст,
может быть, от плохого знания им топографии или по забывчивости;  но  он
не захотел что-нибудь исправить. Этим мое участие и  ограничилось.  Нас-
колько я могу судить, Сомов остался доволен.

   Олег Постнов. 1995.






























   ... Что-нибудь одно: или Петербург -
   случайное и эфемерное порождение
   эпохи, гриб, который в одну ночь
   вырос и в один день высох; или он
   имеет необъятно великое значение
   для России.
   В.Г.Белинский

ПЕРЧАТКА

   Я ехал железной дорогой в Петербург. Поезд, хотя и скорый, плелся ед-
ва-едва, суля затянуть на много часов и  без  того  долгое  путешествие.
Ночью он нагонял - и болтанка мешала спать. Наконец, степи,  а  за  ними
Урал, остались позади. Казань, аванпост русской  Европы,  встретила  нас
под утро шумным вокзалом и руганью диспетчеров  в  мегафон.  Рассвело  к
восьми, день был серый. Теперь поезд медлил  на  полустанках,  пропуская
встречные товарные составы. За окном были рощи, и древние русские город-
ки приводили на ум летопись своими названиями.  Было  скучно.  Выйдя  на
перрон, досужий путник мог наблюдать верх колокольни, саврасовских  гра-
чей, обходчиков у колес с ксилофонными молотками, робких баб, выносивших
к вагону ведро картошки, соленые огурцы или бледные прошлогодние яблоки.
Здесь весна больше, чем за Уралом, давала себя знать.
   Поезд был почти пуст - по сезону. В Барабинске в мое  купе  сел  лишь
один пассажир. До Урала он спал, но на  второй  день  разговорился.  Мне
страх как хотелось вытянуть из него какую-нибудь историю: вид его распо-
лагал к этому. К тому же у пишущих есть особое чутье. Звали  его  Сергей
Степанович ***. Как я вскоре узнал, было ему за семьдесят, но он не выг-
лядел стариком. Я давно заметил, что кудрявые люди, если только не лысе-
ют в юности, после долго выглядят бодро. Это, впрочем, лишь мое наблюде-
ние, никто не обязан этому верить. Я сказал ему, что Лесков - или, может
быть, Писемский - видел в железных дорогах звезду "полынь"  для  русской
литературы: она, де, "отравила источники".  Прежде  бывало  едешь-едешь,
чего  только  не  насмотришься,  разнообразие.  Тут  и  ямщик-подлец,  и
шельма-дворник на постоялых, и злюка "куфарка" в ответ на иеремиаду  так
обличит вдесятеро, что впечатления в тебе кипят,  потом  встанут  густо,
горой, как каша. А теперь все иначе: человек ездит много, но  безопасно.
Разве что "стюард" обсчитает, так он тем живет... Сосед усмехнулся. Ска-
зал, что читал в детстве Писемского и Лескова. У его отца была библиоте-
ка, еще с прежних лет. Однажды осенью, на охоте, они с  отцом  попали  в
туман. Был сырой холод, близость болот, он к  утру  продрог  совершенно.
Пока добрались до дому, простыл и слег на год: врачи вовсе запретили хо-
дить. Тогда-то и стал читать, все подряд, что под руку попадалось:  отец
с этой целью даже соорудил ему особый пюпитр в  кровать.  Разговор  стал
клеиться. Как раз и "стюард" (проводник) принес чай.
   Этот малый, продувной бестия и явный подлец, тоже давно занимал меня.
Пожилой, но подвижный, похожий чем-то на батьку Махно, с скулистым личи-
ком и глазами бандита, он сновал словно взапуски по  вагону  весь  день,
пока был трезв, стучал кирзовыми сапогами, в которые  заправлял  стертые
до блеска штаны, и пускал дым из кургузых  окурков,  не  покидавших  его
рот. Накануне вечером - он уже хлебнул куражу, - анемичный сосед из вто-
рого купе просил у него воды. Я слышал их разговор.
   - Ситро в буфете взять не можешь? - хрипел грозно Махно.  Тот  объяс-
нил, что не может: болен.
   - Чем болен?
   - Печень болит.
   - Печень? гм. А больше у тебя ничего не болит?
   - Нет.
   - Так одной печенью и живешь? Хреново.
   Махно налил ему холодный чай и сплюнул окурок на пол. По его  милости
весь вагон был усыпан окурками и вонял табаком. Однако ж - странное дело
- вид моего попутчика сильно действовал на бандита. Он вдруг  становился
тих, вежлив, никогда не пускал дым к нам в купе и исправно носил чай.  Я
спросил Сергея Степановича, отчего это.
   - Кто их разберет, - сказал тот уклончиво. - Мой отец служил  по  же-
лезной дороге. И я также, всю жизнь. Может быть, откуда-нибудь  он  меня
помнит... Да я теперь в отставке, - прибавил поспешно он.
   Все это показалось мне странным, но я смолчал. Его слова только  уси-
лили мое недоумение. Я слыхал прежде, что железнодорожное ведомство, на-
подобие древних цехов, составляет целый замкнутый мир с своими законами,
существующий чуть ли не с прошлого века, где каждый участник имеет  свой
вес, иногда огромный, но вовсе незаметный для посторонних. Я подозревал,
что дело в этом.
   День тянулся долго, к ночи зарядил дождь. Мы спросили у Махно  шахма-
ты, но вскоре оба поняли разницу сил: Сергей Степаныч играл  безупречно.
Я снова стал его расспрашивать - уже без большой надежды. Он наконец по-
нял, чего я хочу.
   - Моя жизнь самая обыкновенная, - сказал он. - Отец строил  Сибирскую
магистраль, был знаком с Гариным-Михайловским. Но это тоже не бог  весть
что. А вот мой дед - тот другое дело.
   - Ваш дед?
   - Да; тут целая легенда.
   Я стал просить рассказать.
   - Да уж теперь куда деваться, - сказал он с усмешкой. -  Фамилия  его
была не ***. А был он дворянин и петербургский офицер, инженерных войск.
Звали его Шпен„в.
   - Шпен„в? - повторил я для памяти.
   - Или Штыр„в, не скажу точно. На одном параде он дал пощечину велико-
му князю: тот оскорбил его. В этом была замешана женщина. Он бил перчат-
кой и ждал дуэли, а попал под суд. И был сослан в Сибирь, по этапу.  Вот
тут-то и начинается главная тайна.
   - В чем же тайна? - спросил я удивленно.
   - В том, - объяснил Сергей Степаныч, - что в столице у него  остались
друзья. Ну, вы понимаете... В одну ночь каторжан остановили в общей избе
с поселенцами. Среди них был плут и пьяница, некто ***: они  с  Шпен„вым
были схожи лицом. Это было подстроено нарочно. И вот он за деньги  (надо
думать, что за немалые) согласился стать Шпен„вым.  Наутро  он  пошел  в
острог, а Шпен„в - на поселение. Но с тех пор стал ***. Женился после на
крестьянке. Вот и вся тайна.
   - Вы, конечно, никогда не пытались вернуть фамилию? - спросил я.
   - Дед, может быть, и пытался. А после революции было не до того...
   Он вздохнул и смолк. Мне тоже расхотелось говорить. Я представил этап
и весь путь, пройденный Шпен„вым. Мой давешний рассказ о густоте впечат-
лений показался мне теперь глупым.
   С минуту мы смотрели молча в окно. Разговор угас. Я взял книгу  -  он
тоже: какой-то аляповатый детектив, который читал накануне, и с ним  по-
лез к себе наверх. Я спросил, зачем он ему. Он  ответил,  пожав  плечом,
что в его годы уже поздно читать  всерьез.  Я  нашел  это  справедливым.
Вскорости он уснул. Я спустил теневой щит и выключил свет.
   Но мне не спалось: я стал жертвой своей фантазии. Поезд шел на север.
Вагон мотало на стрелках, дрожащие полосы огня ползли из-под щита по уг-
лам купе. Огромность пространства за стеной вдруг стала болезненно  ясна
мне. Я старался придумать недостающие звенья в истории офицера,  давшего
пощечину принцу. Пустой труд! Он сам, его  враг,  таинственная  она,  их
глухая судьба и смутные жизни представились мне  в  кругу  чужой  памяти
лишь группой аллегорических лиц. Что означали они? Я не мог знать. Я ви-
дел лишь части при скрытом целом: удел историка! Смысл являлся, мерцал -
и гас. Ревность, страсть, подлог - все казалось пустым фарсом,  меж  тем
как целый род был брошен в Сибирь и жизнь трех  поколений  ушла  на  то,
чтобы вырваться из недр страны, слишком большой для любви и для чести. И
еще было ли это подлинным возвращением? Возможно, я все сочинил,  непра-
вильно понял... Бессонница (как и ночь) любит такие игры. Признаюсь, мои
мечты казались мне ясней тогда, чем позже, при свете дня. Наконец я  за-
былся.
   В Петербург мы прибывали утром. Сергей Степаныч был  хмур  и  отвечал
сухо.
   - Так вы теперь н а з а д ? - спросил я его все  же,  не  утерпев,  с
особым значением. Он взглянул искоса.
   - Да... Вот решил на старости лет... К дочке.
   Он подхватил чемодан: перрон уже плыл мимо. Мы простились.
   В тамбуре я замешкался - и вдруг поймал на  себе  взгляд  Махно.  Тот
подмигивал мне.
   - Эк, сосед-то ваш, - произнес он с усмешкой.
   - А что? Он вам знаком?
   - Не без того будет.
   Вид его стал важен.
   - Ах вот как! - сказал я неспешно. - Большой начальник был?
   - Ну - большой не большой... Сам под караулом ходил в то время. Да  я
пацан был, у него на стройке работал.
   - На какой стройке?
   - Известно, на какой. Вот на этой. Эту дорогу строили, - пояснил  он,
ткнув для ясности пальцем.
   - Эту? Да ей сто лет!
   Батька скривился.
   - Ишь ты, сто лет! А война? А Север? А Печора? Печорлаг - слыхал?
   Он смотрел презрительно. Я сказал, что он прав.
   - Он у нас инженер был, - прибавил Махно уже мирно. - Сурьезный дядя,
хотя и зэк. Так припекал, если что! Ой!
   Он зажмурился. Я ждал, не скажет ли он еще чего. Но  он  лишь  курил,
пуская искры. Тогда я взял чемодан и пошел к вокзалу. Дорога  кончилась.
Впереди был Петербург.


О ТОЛЩИНЕ СТЕН

   От города я устал под вечер. Было без пяти пять, когда я вошел в кан-
целярию института, куда был командирован. На меня посмотрели  косо:  уже
думали запирать. Но как бумаги мои были в порядке, то я получил лист  на
постой в общежитии университета, забрал с вокзала чемодан и  с  радостью
убедился, что ехать было  недалеко.  Вокруг  шумел  Невский.  Троллейбус
вскоре свернул на мост. Мелькнул шпиль "роковой  твердыни"  -  и  канул.
Зимний остался позади. Я вышел на Мытне.
   Петербуржцы, конечно, хорошо знают это место и это  здание.  Согласно
скромному "Путеводителю"(1973), прежде тут был  доходный  дом.  Но  если
прав слух, то он, точно, приносил доход, хотя и другим способом.  Плани-
ровка "нумеров" как будто подтверждала эту легенду.  Репутации  дома  не
спасло и то, что в разные времена тут были гостиница и больница. Само по
себе здание не интересно ничем. Оно тянется вдоль набережной и  сворачи-
вает в проулок, образуя неправильный пятигранник, отдаленно  похожий  на
бастион. Главный подъезд давно для удобства заперт, и потому вход с тор-
ца. Тут-то, в третьем этаже, как раз на углу, мне и дали  келью,  специ-
ально рассчитанную на гостей. До меня она пустовала. Я нашел две пружин-
ных койки, стол и стул: вся прочая мебель за ненадобностью  отсутствова-
ла. Русские вовсе не обставляют комнат, как справедливо заметил По. Моя,
к тому же, из-за кривизны стен походила на нос корабля, и лишь  прекрас-
ный вид на Неву примирил меня с нею. Уже был закат, и  белый  серп  луны
всплыл над крышами, как всегда там, где его не ждешь. Я стал  распаковы-
вать вещи. Вскоре  одна  из  коек  укрылась  полученным  в  кастелянской
бельем, довольно чистым, на другой я разложил гардероб, стол завалил  по
привычке бумагами и уже хотел было лечь спать,  когда  вдруг  к  большой
своей досаде поймал на подушке насекомое из тех, которых в  тридцатилет-
нюю войну звали "шведами". Казнь над ним завершила мой день. Затем я ус-
нул, как мертвый, хотя, сознаюсь, и сквозь сон чувствовал,  что  "шведы"
переходят в атаку... Наутро я поспешил к месту моей новой службы. Было 8
утра.
   Тот, кто не знаком с Академией, кто не знает ее изнутри и не заставал
никогда ее врасплох, вдруг, тот не может судить о ней. Это касается осо-
бенно гуманитарных учреждений. Академисты, как большинство людей,  обре-
ченных гробу, любят иметь вид бессмертия. Они украшаются  на  свой  лад.
Томные собрания чужих сочинений, столбцы сносок, ад маргиналий - вот  те
ризы, в которые они охотней всего рядят свою спесь. Но не нужно зря  ко-
рить их. Между собой они никогда не смеются, как авгуры, и жизнь  их  не
совсем так приятна, как может показаться со стороны. Их служебные комна-
ты грязны (кроме парадных). На столах лежат кипы бумаг вперемешку с  ко-
пиркой. На стене одинокий Лермонтов с пером в  зубах,  словно  сеттер  с
тростью, сторожит рифму. И по всем комнатам часто нельзя сыскать ни  од-
ной пишущей ручки... Но как быть! В своих кабинетах  они  редкие  гости;
главная жизнь их кипит вне казенных стен. От этого они всегда  спешат  и
норовят улизнуть от вас прочь как можно скорее. Чай - одна их отрада. Он
в академическом заведении необходим как воздух. Тут, за чашкой, решается
вс„, все дела, обсуждаются планы, даются распоряжения... Все это я  знал
в провинции и ожидал найти в столице. И не ошибся.
   Знакомый стук машинки встретил меня с порога - и смолк, лишь я  вошел
в кабинет. Я тотчас стал удобным поводом к  чаепитью.  Все  засуетились,
бросив дела. Я начал с ранних древников, затем перебрался к медиевистам,
а ближе к обеду прочно засел в кружке молодежи за столом сектора русской
литературы XIX столетья, чей демократический глава, одетый в  американс-
кие мокасины, джинсы "Левайс" и куртку-жердочку*, был  всерьез  озабочен
религиозными мотивами в творчестве Блока. Моя специальность  (ересь  жи-
довствующих, XV век) показалась ему подходящей. Как я узнал потом,  этот
кружок был центром общественной жизни института.  Волей-неволей  он  был
составлен из лиц бесправных, мелких, вроде меня:  аспирантов,  стажеров,
лаборанток, других командированных, словом, тех, кто  обязан  высиживать
присутствие до конца и никуда не может деться. По этой причине споры тут
часто становились жарки, а темы - интересны.
   Тут, за столом, собралось странное общество.  Тихая  Лена,  вносившая
уют; другая Лена, отменно пекшая сладкие плюшки; высоколобый эрудит, имя
которого я забыл, но который говорил вскользь удивительные вещи;  шумный
спорщик Веня, еврей и шалун; и, наконец, стажерка из провинции,  пожилая
девушка в круглых очках, получившая за глаза кличку Безумная Грета.  Чи-
татель, может быть, знает, что так в старину  звали  в  Европе  огромную
пушку. Брейгель-старший аллегорически представил ее в виде юродивой, се-
ющей хаос. Наша Грета и впрямь походила на нее лицом. К тому же она име-
ла несчастье задавать вдруг вопросы вроде тех, что встречаются в анкетах
и викторинах. Вначале от нее бегали, потом привыкли. Эрудит,  на  потеху
публики, как-то сделал ловкую параллель между Брейгелем и тем местом  из
"Тараса Бульбы", где ляхи палят картечью по казакам "из величайшей  пуш-
ки". "Страшно глядела она широкою пастью, и тысяча смертей глядело отту-
да",- мерно и томно читал он наизусть. Посвященные хохотали. Бедная Гре-
та удивленно вертела головой, не понимая, чему смеются.
   Вскоре я стал свой человек за столом и  узнал  принятый  тут  порядок
прений. У каждого была своя роль. С утра решали  дела  административные.
Обед проводил кто как мог, потом еще с час работали. Спор затевала,  как
правило, Грета, выпаливая невпопад  очередной  свой  вопрос.  Кто-нибудь
брался ей ответить: по негласному соглашению отвечали ей всегда  серьез-
но. Если это был Веня, то эрудит своими поправками вгонял  его  в  гнев.
Если же, напротив, слово давалось не ему, он спешил отыграться на эруди-
те. Я редко участвовал в споре, хотя Веня сильно брал мою сторону.  Рано
или поздно поднимался крик, встревал джинсовый босс  (отчего  Блока  все
старались не трогать), и под конец даже  обе  Лены  подавали  голоса,  а
плюшки исчезали с большой быстротой. Одна лишь Грета  молчала.  Я  скоро
понял, что это был ее маневр. Происходившее ей явно нравилось, она  слу-
шала всех с улыбкой, но ее мнений узнать было нельзя. Мне стало любопыт-
но: я хотел знать, как она станет защищать что-нибудь. Случай представил
мне неожиданную возможность.
   Рабочий день кончился. Все выпили чай и ушли. Я сделал  обычный  рейд
по букинистическим и отужинал в дешевом кафе на Т***. Там подавали  пор-
ционных кур, запеченных в горшочках, и я любил там столоваться. Поев,  я
отправился на Мытню: в центре мне делать было больше нечего.  Луна  была
уже высоко, ее сиянье лежало на крышах и белых стенах домов. Когда я во-
шел к себе, был десятый час. Чтоб скоротать время, я сел к столу. До по-
луночи я писал, однако сон наконец стал сильно клонить меня к бумаге.  Я
разделся и лег, погасив свет. С Невы веяло влагой в открытую форточку. Я
стал дремать... Что-то мне уже снилось...
   Вдруг резкий звук разбудил меня. В общежитии редко бывает  тихо.  Все
же до сих пор я не имел причин жаловаться на жильцов. Стены, хоть  и  из
дранки, казались мне достаточно толстыми, чтобы сдерживать шумы.  Теперь
я видел, что был неправ. За стеной, как раз у моего виска, кто-то громко
вертелся, звеня железной койкой. "Не блохи ли его кусают?"-  подумал  я,
вспомнив свою первую ночь. Звон повторился. Я хотел спать,  но  невольно
слушал, лежа с закрытыми глазами. Вдруг раздались голоса.  Я  был  почти
испуган, так хорошо их было слышно. Но еще больше удивился я, поняв, что
знаю, кто говорит. Говорила Грета - громко и ясно, не таясь,  тогда  как
второй голос, возможно мужской, был тих и вкрадчив. Вот странно! Я и  не
знал прежде, что она живет здесь! Теперь я прислушался нарочно. Голос ее
показался мне чудным, но это точно был он.
   - Нет, нет, нет! - твердила она как будто с веселым ужасом. - То, что
вы здесь, еще ничего не значит. Понимаете? ни-че-го! Это все оч-чень не-
обязательно, совсем необязательно! Это так и должно быть...
   Ее манера - с повторением и с наскоками, как бы  с  курсивом  главных
слов - была хорошо известна мне. Она все боялась, что ее не поймут; она,
кажется, была учителем где-то в своей провинции... Но теперь,  тут,  она
говорила быстро, и все быстрей и  быстрей,  нервно  посмеиваясь,  и  мне
вдруг пришла в голову мысль, что ее щекочут! Она и впрямь порой вскрики-
вала и возилась, производя тот самый звон, что разбудил меня. Второй го-
лос ее увещал. Но она пока не думала сдаваться.
   - Что вы знаете об этом? - говорила она.- Это все не так. Все  должно
быть случайно. Тут не может быть правил. Нужна неуверенность - ай! А  вы
уверены, да? Да? Вы слишком уверены, что... Ай! Да нет же! А где  страх?
Где ваш страх, что ничего не будет? Вы должны  бояться.  Вы  должны  бо-
яться, и когда рассердитесь, тогда... Тогда вы... Ваш страх... Гнев...
   Она замолчала, задохнувшись. Кровать скрипела. Звук человеческих отп-
равлений скучен, и мне, сознаюсь, не достало бы  духу  представить  себе
нашу Грету без юбки. Но - но в ее голосе, в тоне, это я знал точно, было
то, что ищет мужчина в каждой женщине. Я ждал,  навострив  слух.  Словно
босые ноги простучали по полу. Вновь взвизгнула кровать.
   - А Блок? - вдруг спросила Грета хрипло,- Ты знаешь, чт( хотел  Блок?
- (Она уже говорила "ты".) - Он хотел, чтоб его жена была б... . И спала
со всеми. Он позволял ей иметь детей от других. И сам  ходил  к  девкам.
Знаешь, зачем?
   Я вздрогнул. Блок! Это могло значить одно: там,  за  стеной,  сейчас,
был наш зав, собственной персоной! Я как-то прежде не думал, по  эгоизму
фантазии, кто это с ней. Тотчас представил я его жердочку  -  где-нибудь
на стуле - и его самого, в подтяжках... Это сразу охладило меня. Да  мне
и впрямь следовало освежиться. Я вскочил, накинул плащ и сбежал вниз, на
улицу.
   Ночь обступила меня. На той стороне, у дворца, горели огни, а тут бы-
ло темно и тихо. Лишь Нева плескала в гранит. Я сам чувствовал то, о чем
говорила Грета: страх и гнев. Но это тотчас прошло на воздухе. Я перешел
трамвайный рубеж и прислонился к перилам. Мысли  мои  спутались,  приняв
новый облик. Тяжкая луна ползла вниз. Нева расстилалась передо  мной,  и
город казался затопленным до краев невиданным  наводнением.  Одни  шпили
торчали наружу. Вдруг захотелось мне, чтобы так все и было.  Я  удивился
себе. Откуда это? Откуда эта тяга бездны, и терпкая  сладость  кладбища,
большого могильника, и странное торжество в недрах ужаснейших к