т имела значение моя  военная  нас-
ледственность. Но в одном отношении моя храбрость имеет границы, и я ма-
лодушен и труслив: я боюсь болезней. Болезни внушают мне почти мистичес-
кий страх. Я боюсь именно недомоганий, заразы, всегда  представляю  себе
дурной исход. Даже в здоровом состоянии мне свойственно чувство тоски: я
более человек драматический, чем лирический, это должно было  отразиться
на моей судьбе и моем отношении к боли. Я мнительный человек. Когда  за-
болел живот, мне стало казаться, что за ужином я что-то съел. Мне никог-
да не нравилось мясо, я всегда заставлял себя есть его. А  в  тот  вечер
стол был как раз мясной. Я лег на диван, довольно  покатый  и  неудобный
даже для сна, и постарался, как мог, не показать свой испуг  Саше.  Она,
впрочем, и так волновалась и разыскивала лекарства, которые я просил  ее
дать мне. Меня стал бить озноб. Саша распаковала  мой  кофр,  в  котором
плыл почти весь мой гардероб, в том числе мантия и  шапочка  доктора.  В
них я был внешне похож на злого волшебника (борода, брови) и играл  ког-
да-то с детишками домохозяйки в Париже в Страну Оз. Теперь мантия  воро-
хом лежала на стуле вместе с костюмами  и  плащом.  Наконец  был  найден
верблюжий плед.
   Явился судовой врач, немец, очень толковый  и  вежливый  человек.  Он
прописал сухое тепло, грелки и одобрил лекарства, которые я пил. Его ви-
зит успокоил меня. Однако ночью у меня началась ревматическая горячка  и
припадок печени с прохождением камней. Из всех сил я  старался  не  кри-
чать. Мне удалось уснуть лишь к утру. Следующий день я почти не вставал,
Саша ухаживала за мной. Временами я чувствовал  себя  лучше,  ободрялся,
несколько раз хотел сесть за  работу.  Саша  предлагала  мне  диктовать.
Прежде ей не раз доводилось играть роль моей секретарши. Я это очень лю-
бил. Ее почерк всегда внушал мне  доверие  к  собственным  мыслям,  что,
впрочем, было отчасти вредно. В то время я писал статью о природе  твор-
чества для парижского русского журнала. На третий день  я  уже  довольно
сносно расхаживал по каюте. Боли прошли. В этот вечер должен был  состо-
яться костюмированный бал. К нам  заглянул  южноамериканец  -  он  хотел
пригласить на бал Сашу. То, что мне стало лучше, было  ему  известно  из
разговоров за столом. Я считал, что ей можно пойти, - я не видел в  этом
для себя никакой опасности. Она, однако же,  отказалась,  сославшись  на
мою болезнь, когда же мы остались одни, довольно сухо сказала  мне,  что
предпочитает быть здесь, в каюте, нежели в  шумном  зале  отплясывать  с
глупыми молодыми людьми. Ее тон показался мне странным, но  тогда  я  не
обратил на это внимания и лишь вступился слегка за южноамериканца.  Саша
смолчала.
   У меня уже почти все прошло, только была слабость и  клонило  в  сон.
Саша ушла за ширму, где у нее был ночник, и села читать роман. Я  задре-
мал на своем диване и, как мне кажется, проспал час  или  два.  Когда  я
открыл глаза, верхний общий свет был погашен,  а  из-за  Сашиной  ширмы,
как-то неловко отставленной, выпадал углом узкий голубой луч. В этом лу-
че стояла она и прямо на меня смотрела, но я не сразу узнал ее.  Никогда
прежде я не видел ее такой.
   Она была в одном белье, и с минуту я изумленно оглядывал это бель„. Я
уже говорил прежде о ее манере одеваться. Теперь ничего не  осталось  от
ее темной наружной строгости, напротив. Пышное, пряное, бьющее  в  глаза
бесстыдство составляло суть ее наряда. Исчезли уродливые очки, юбка, жа-
кет. На ней были тонкие сетчатые чулки с резинками у бедер, узкие туфли;
тончайшие черные трусы с кружевным лепестком в шагу; дорогой черный лиф,
державший груди лишь снизу, но вовсе не закрывавший сосков; бархотка  на
шее, скрепленная жемчугом у бьющейся жилки...  Браслет  довершал  наряд.
Соски были как тени на фоне грудей. Не отводя от меня глаз,  Саша  вдруг
изогнулась, достала откуда-то розу из крепа и прижала ее себе  к  виску.
Тут я увидел, что розы - только мельче и жестче - были вытканы на круже-
вах лифа и пришиты к резинкам чулок. Не веря глазам, я  сел  на  диване,
невольно подтянув к подбородку плед. Странная улыбка прошла по ее губам.
   - Как вы спали, герр доктор? - спросила она хрипло. - Вы  не  злы  на
меня? Скажите скорей, не тяните. Вы видите, я вся трепещу...
   В ее тоне был страх и издевка.
   - Саша, что это? - с болью произнес я.
   - Что? То, что я больше не могу так! - вдруг вскрикнула она,  отшвыр-
нув розу, и потом быстро сдернула с себя лиф и трусы. Впервые, с тех пор
как я маленькой мыл ее, я видел ее совсем голой. Мы оба молчали. Я хотел
покашлять, но спазм сдавил мне дыхание. Она стала быстро и громко  гово-
рить, махая руками. Она сказала, что двадцать пять лет  ездит  везде  со
мной. Что она ухаживает за мной, если я болен, следит  за  моим  бельем,
платками, носками. Даже выносит судно, как это было  третьего  дня.  Что
это бесчеловечно. Она сказала, что я не должен так больше мучать ее. По-
том она дернула головой, и волосы ее рассыпались по плечам.  Так  делала
всегда моя жена. Я вздрогнул. Нелюбовь ко всему родовому  -  характерное
мое свойство, я не люблю семейственность и семью.  У  меня  всегда  была
неприязнь к сходству лиц, будь то у детей и родителей, братьев или  сес-
тер. Меж тем, никуда не сев, Саша  стала  раздвигать  ноги.  Не  сдержав
взгляд, я стал смотреть на ее лобок. Уже было видно лоно. Избежать срав-
нений тут было нельзя. Клин волос у Саши был толще и гуще Л„линого,  он,
наподобие щетки, совсем не сужался внизу. Теперь он был сильно  раздвоен
снизу. Родинка на бедре - такая же, как у жены -  потрясла  меня.  Изгиб
бедер, живот, тень пупка - все было  страшно  знакомо,  как  во  сне.  Я
чувствовал, что сейчас разрыдаюсь.
   - Как же... Л„ля? - едва выговорил я.
   Саша взяла себя снизу за груди и сжала их  пальцами  так,  что  соски
встали.
   - Она всегда завидовала мне, - хрипло произнесла она. - У ней они бы-
ли меньше, чем у меня.
   Это была правда. Я вообще не видел когда-либо еще таких сосков. Крас-
ные и тугие, они завершались как бы бубочкой, как детская пирамидка. Са-
ша гладила их и кусала губу. Сдерживая себя, я сказал, что я против кро-
восмешений. Родство всегда казалось мне исключающим всякую любовь. Пред-
мет любви должен быть далек,  трансцендентен,  почти  не  доступен  мне.
Культ "прекрасной дамы" был основан на этом.
   - Я помню все то, что ты ей писал, - перебила Саша шепотом. - Ты  все
сочинил о ней. Она была не такой.
   - Какой же?
   - Не знаю. Вот, смотри.
   Она вдруг нагнулась вперед, стала боком ко мне и спиной  к  свету  и,
прижав груди локтем, другой рукой - всей ладонью, ребром - стала  водить
себе меж расставленных ягодиц. Глаза ее закатились.
   - Это она, Л„лька меня научила, - простонала она сквозь всхлипы. Рес-
ницы ее дрожали. - Мне было десять лет. Она показала мне... А! А-а!..
   - Сашенька, перестань! Умоляю, пожалуйста! - бормотал я. Я уже  стоял
перед ней, хватая ее за руку. Тогда она обняла меня, трясясь и рыдая.
   - Ты всегда все сочинял. Я помню наизусть твои глупые книги.  Любовь,
эрос, свобода... Есть я. Понимаешь? Я. Голая и готовая. Ну?  Возьми  же.
Ну? Ну?!
   Она сползла на колени. Она пыталась  раздеть  меня.  В  зеркале  умы-
вальника я видел свой зеленый (почему-то) лоб и взгляд с мутью. Я  слабо
отталкивал ее. Она не сдавалась. Потом вдруг схватила юбку и кинула  мне
в лицо. И стала кататься по полу, выкрикивая непристойности. Краем ума я
был рад, что на корабле больше нет русских. Ее тело словно плясало пере-
до мной, тасуя позы разврата, любви и боли. Я онемел.
   Я знаю, что я лишен изобразительного художественного дара. В моей ре-
чи есть бедность - бедность словесная и бедность образов. Но, как Шатоб-
риан, я страдаю сильным воображением, гипертрофией его. Именно потому  я
никогда не мог насладиться реальностью, не мечтой. Я человек брезгливый.
Брезгливость моя физическая и душевная, прыщик на лице, пятно  на  туфле
уже вызывают во мне протест, мне хочется  отвернуться.  У  меня  большая
острота зрения. Один окулист сказал мне, что оно вдвое сильней обычного.
Я всегда считал это своей бедой. В мире людей больше уродства, чем  кра-
соты, это так. Я могу себе представить все в духе Обри Бердслея, но  мой
глаз тяготеет скорей к натурализму Доре. Несмотря на болезнь, у меня был
всегда выносливый организм, но было  отталкивание,  брезгливость.  Я  не
люблю плоть. Я люблю только формы плоти в их чистоте. А здесь был  целый
театр форм.
   Человек всегда театрален в социальном плане. Тело Саши было  прекрас-
но. Я не видел, не мог разглядеть ни одного изъяна, ни одной грубой чер-
ты в нем, и, если бы не страшный смысл происходящего, мне понятный,  ве-
роятно, я был бы способен совершить то, чего хотелось ей. Мне всегда ка-
залось, что я хочу не жизнь, а экстаз жизни, когда она выходит  за  свои
пределы. Здесь было это. Демон трезвости, всегда враждебный во мне  эро-
тическому идеалу, был побежден. Но уже было поздно.
   Саша вдруг вскочила, схватила с полки какой-то баул и принялась расш-
выривать из него вещи. С ужасом и восторгом я видел, что это было легкое
дорогое белье, такое же точно, как то, что было прежде на ней. Оно  раз-
леталось, кажется, от одного вздоха. Через миг пол был устлан им. Круже-
ва, шелк, газ, банты и чулки, блестки, цветы и перчатки с  мушками,  все
вперемешку походило на фантастический стог или сугроб. Тяжесть  серебря-
ных пуговиц, пряжек, колец, дым невесомой ткани, мерно ползущее на пол с
дивана боа, леопардовый пояс, россыпь брошек, браслетов, бус - все охме-
ляло, словно вино, меж тем как Саша, отбросив баул, упала спиной в  этот
ворох, раскинула с силой ноги и вдруг стала надувать живот. Я бы никогда
не поверил, что это возможно до такой степени, но это было.  Ее  кольцо,
распахнутое передо мной, влажно блестело. Я чувствовал, что мне дурно. Я
знал, как порабощает плоть, если ей уступить, но тут видел и напрасность
слова. Вдруг она замерла. Живот опал, она зажмурилась, свилась в комок и
сжала лицо руками. Я сел на корточки, гладя ее по плечу.
   - Не прикасайся ко мне, - простонала она. И тут же вскрикнула: -  Бо-
же! Неужели это будет опять? Или тебе все равно? Но нет, нет, это не мо-
жет быть так. Я семь лет терпела. Я не могу больше. Понимаешь? Не  могу.
Ты должен. Должен, должен, - твердила она.
   Я схватил валерьянку. Кажется, я бегал по комнате, толкая вещи и  пу-
таясь ногами в белье. Потом я нашел стакан, обнял ее и поил,  запрокинув
ей голову. Она села, голая, с расставленными ногами, и я видел, как  она
пьет, закрыв лоно рукой. Я вспомнил, что Леонардо писал  об  уродливости
гениталий. Мне казалось теперь, что это не касается Саши.  Принято  счи-
тать, что чужое тело - в отличие от души - легко доступно нам. Но это не
так. Мы в действительности очень плохо знаем  тело  другого,  совсем  не
знаем, что в нем происходит, почти никогда не даем себе  труда  это  по-
нять. Я, конечно, не думал тогда об этом, глядя на Сашу. Я просто  смот-
рел. Потом я одел ее. Она не сопротивлялась, но и не помогала  мне.  Она
вся словно бы обмерла. Я поднял ее на руки и уложил на  диван.  Она  все
молчала. Тогда, осознав, что быть больше здесь я не могу, я схватил плащ
и вышел за дверь. Я хотел подняться на палубу. Была давно полночь.
   В плечах и запястьях я чувствовал странную  легкость,  и  она  словно
держала меня на ходу. Ноги слегка заплетались. В юности  приятели  порой
смеялись надо мной за мои нервные движения хореического  типа,  присущие
мне с детства. Но сейчас моя походка была почти плавной. Где-то в салоне
плясали: я слышал смутно оркестр. Я миновал коридор, ведущий к лестнице,
пренебрег лифтом и стал подниматься вверх в полутьме. Вдруг в  лицо  мне
пахн(л морской воздух. Я был у входа на палубу, какую-то  промежуточную,
которую раньше не знал. Впрочем, мне всегда было трудно запомнить распо-
ложение помещений. Это касается многого в моей жизни, к примеру, решения
задач или чтения книг. Я никогда не мог конспектировать ни одной  книги.
Я вполне уверен в себе лишь тогда, когда процесс идет от меня, а  не  ко
мне. Внешний мир часто представлялся мне лабиринтом, в котором  я  блуж-
дал. Я сознал свое философское призвание еще мальчиком, и это  был  путь
победить лабиринт. Теперь я хотел перейти порог, когда  вдруг  разговор,
происходивший неподалеку, у поручней, достиг моего  слуха.  Он  велся  с
глазу на глаз, хотя говорившие явно ничуть не скрывались. Я сразу  узнал
их.
   - Вы сами хороши, сеньор кабальеро, - говорил женский голос, жеманный
и добродушный: это могла быть лишь пожилая Кармен. - Объявить  себя  ре-
портером - к чему?
   - В каком-то смысле это ведь правда, - отвечал наш  второй  сосед  по
столу.
   - Правда? Вздор. Вы большой писатель. Скромность, ложная  скромность,
гордость - вечно одно и то же. Это болезнь аргентинцев.
   Я пожалел, что Смит, охотник до знаменитостей,  не  мог  быть  здесь.
Между тем фигуры пошевелились, и я был удивлен их  странными  силуэтами,
которые, впрочем, не видел как следует в темноте. Может  быть,  что  мне
кое-что показалось. Свет луны задевал лишь край палубы,  не  заходя  под
навес.
   - Скромность тут ни при чем, - сказал лже-репортер шутливо. - И знае-
те ли, сеньора Корделия? Во всем виноваты вы.
   - Я?!
   - Нет, не вы сами, конечно. Упаси бог. А вообще женщины.
   - Вот новость! Но почему?
   - Все очень просто. Их тянет к мундиру, и они правы, ибо  убийство  и
роды друг другу сродни. Простите мне плохой каламбур. Женщины, как и во-
енные, знают секрет. Человечество в их руках, у них  главные  роли.  Вся
комедия держится лишь на них.
   - Надеюсь, вы шутите, сеньор Адольфо!
   - Ничуть. Да и в вас еще жив дух наших воинов, сражавшихся при Майпу,
Наварро и Ла-Верде. Но мы юная нация, мы новички - испанцы не в счет,  -
куда нам до древних! Наши мужчины стыдятся еще своих мирных профессий. И
каждый ищет в себе кровь дедов, державших в руке нож. Писатель? Фи. Анг-
личане могут себе это позволить.
   - Ну уж не знаю! - вскрикнула с жаром старая дама. - Моя  родословная
восходит к Войне за независимость, но меня вам  не  провести.  Англичане
первые головорезы в мире - не считая немцев, конечно;  а  как  они  чтут
своих соплеменников, даже если это не адмирал Нельсон и герцог  Веллинг-
тон!
   - Вот именно! Они старше.
   - Вздор. Все дело в том, - объявила она, - что  мы  слишком  скромны.
Как я это вам уже и сказала.
   В другое время, должно быть, меня бы занял их спор. Однако  теперь  я
хотел быть один. Я пошел дальше по лестнице вверх и вскоре был  на  без-
людной палубе, где-то высоко над водой. Небо расчистилось. Огромная лун-
ная ночь лежала над океаном. Сколько хватало глаз, блестело и шевелилось
тусклое и тяжелое, черное серебро воды. Я не долго смотрел  кругом.  Мне
трудно объяснить сейчас тогдашний ход моих мыслей. Мной руководило жела-
ние написать эти строки с наибольшей простотой  и  ясностью  не  потому,
чтобы я испытывал потребность выразить себя, но потому,  что  это  может
способствовать постановке и решению проблемы человека и  его  судьбы.  Я
находился тогда в полном разладе чувств, который  трудно  определить.  Я
ощущал легкость, невесомость, подобные хмелю, и вместе  с  тем  это  был
крах, кошмар. Я не знал, как быть. Все сжималось во мне при мысли о  Са-
ше, вероятно, мне следовало решить, что нам с ней делать  теперь.  Но  я
тогда не был в силах думать об этом. Самые корни моего существа были за-
деты, и странные чувства владели мной.
   Я всегда знал, что не могу мыслить  так,  что  "плоть"  греховна  или
"плоть" свята, а только о том, есть ли она насилие надо  мной  или  нет?
Мне свойственно орфическое понимание души, чувство ниспадения ее из выс-
шего мира в низший. Мне часто казалось, что я, в сущности,  в  жизни  не
участвую, слышу о ней издалека и лишь оцарапан ею.  Ничего  более  мучи-
тельного для меня не было, чем моя близость с людьми. Моя тяга к  живот-
ным происходит от этого: это обратная сторона одиночества. Но я не знаю,
мог ли бы я быть всегда один. В детстве я знал мир  феодально-аристокра-
тический высшего стиля. Был свидетелем  несправедливостей,  самодурства,
возмущавших меня. Моя борьба и уход были подобны уходу Толстого, влияние
которого я всегда на себе ощущал. И, однако, внутри я был кровь от крови
того мира и остаюсь таким до сих пор. Иногда я нахожу в  себе  произвол,
самодурство в самом образе моих мыслей. Это пугает меня. Тогда, на палу-
бе, мне вдруг представилось, что Сашины вещи - серебро, жемчуг, а  также
ее белье - могли быть куплены ею лишь путем утаивания и строгой экономии
(после смерти Л„ли она вела мои денежные расчеты) либо добыты на  сторо-
не, от любовников, о которых я ничего  не  знал.  Говоря  напрямик,  она
должна была быть воровкой или содержанкой, или же тем и другим вместе  -
ради меня. Чувствуя тягость в груди, я взвешивал  обе  эти  возможности,
пока наконец не понял, что они обе были приятны мне. Я себе не  лгал.  Я
знал опустошительный смысл этого чувства. Ставрогин из "Бесов", мое юно-
шеское искушение, которое я преодолел в себе, стоял  за  этим.  Неблаго-
родство духовное, именно понятое как отказ от всех норм, всегда пугало и
приманивало меня. Я хорошо видел в нем метафизику зла  -  иррациональный
довесок к идее свободы. И вот моя легкость, подвижность тела - теперь  я
знал это точно - была связана с ним, даже была вызвана им. Я только  бе-
жал от себя. Запахнув плащ, я ближе подступил к перилам. Внизу я  увидел
узоры пены, красивые в свете луны. Я огляделся. Палуба около входа  была
поделена пополам невысокой железной оградкой. Я шагнул к не
   Впоследствии мне пришлось дать полный отчет в судовом участке полиции
обо всех моих действиях, начиная с этой минуты. И, однако, я и сейчас не
готов все до конца объяснить. Так, инспектор Барт (Barthes) находит неу-
бедительным мой довод, согласно которому я перелез на закрытую для  про-
гулок часть палубы потому только, что иллюминатор в моей комнате выходит
на такой же точно пустой закуток. Все же я утверждаю, что не страдал ни-
когда лунатизмом, хотя под моим плащом была обнаружена лишь пижама, а не
вечерний костюм. Туфли были на босу ногу. Луна  ярко  освещала  корабль,
тут не было навесов, и я хорошо видел, что палуба за оградой была пуста.
Я шел медленно мимо ярких, в две краски, плавательных кругов,  свернутых
в кольца канатов и арматуры, назначения которой я не знал. Слева тянулся
фальшборт, справа - глухая стена неизвестного мне  отсека.  Весь  проход
был в длину не более тридцати ярдов. Я был примерно  на  полпути,  когда
началось то, ради чего я взялся составить этот очерк. Было совсем тихо -
лишь где-то внизу плескалась вода. Внезапно я ощутил  легкий  укол  себе
под колено. Решив, что впотьмах я задел что-то, какой-нибудь провод  или
рычаг, я взглянул вниз, но увидел лишь ровный белый настил досок. Лунные
тени были четки на нем и не могли скрыть что-либо, напротив, подчеркива-
ли объем и вещественность тел. Я хотел идти дальше - я  думал  дойти  до
кормы и повернуть назад - и уже сделал шаг, когда сильный удар  в  плечо
остановил меня. Повторяю, вокруг не было ни души. Удар словно  выпал  из
пустоты, оставив на моем плаще вмятину. Инстинктивно я вскинул вверх ру-
ку, и сейчас же град толчков, рывков и ударов обрушился мне  на  лицо  и
плечи. Они были все прозрачны, бестелесны, но сразу разбили мне в  кровь
нос и пустили в глаза круги, от которых я действительно перестал что-ли-
бо видеть. Мне казалось, что меня бьют и при этом еще колют чем-то  ост-
рым в колени, в локти и в пах.
   Я теперь не могу вспомнить первый мой крик, вызванный встречей с чуж-
дым мне миром. Но я твердо знаю, что я изначально чувствовал себя попав-
шим в иной мир. Впрочем, я одинаково чувствовал это и в первый день моей
жизни, и в нынешний ее день. Я отпрыгнул назад, сжав кулаки, и  попробо-
вал нанести удар невидимому мне противнику. Однако моя р