монович подвернулся тут в такую минуту.  "Что  ж,
отец, - спросил С.А., снижая все-таки голос до  обычного  невнятного:  -
что ж, может быть... ну хоть теперь, может быть, поможешь?" Он  потупил-
ся. "Ты говорил в дирекции?" - спросил в свой черед неуверенно Абрам Со-
ломонович. "Да ведь... идиоты! - сказал С.А. - Нет, наверно, нельзя. Мне
нельзя..." - закончил он сокрушенно: он, разумеется, имел в виду, что он
еврей.
   Абрам Соломонович из разных слов С.А.  и  прошлых  некоторых  событий
знал, что С.А. мучится этим, и знал его обиду. Он тоже теперь потупился.
Затем сказал с некоторой, как будто бы прежней  твердостью:  "Хорошо,  я
позвоню". И С.А., подняв глаза, уже с улыбкой и в  самом  деле  чувствуя
так, как говорил, сказал ему: "Нет, если тебе это неприятно, ты этого не
делай, отец." Абрам Соломонович положил ему  ладонь  на  руку  и  слегка
сжал, и они промолчали несколько минут.
   Но ничего не помогло: во главу поставили старшего в секторе,  и  С.А.
остался подчиненным. Он ужасно волновался, пока решалось все, но и после
окончательного уже решения С.А. не стал спокоен. Снова его  мучила  бес-
сонница. Была новая осень, и, лежа без сна и перебирая  обрывки  дневных
слов, С.А. пробовал тщетно уснуть; ничего не помогало, и тогда он  начи-
нал молиться. Но и молитва не давала ему покоя. И ее слова тоже разрыва-
лись и принимались кружить в голове, между тем как  за  окном  проступал
среди деревьев рассвет, который С.А. чувствовал даже с закрытыми  глаза-
ми. Иногда ночью, встав, С.А. зажигал свечу перед иконами на стеллаже  и
после, легши, смотрел на огонь. От этого ему удалось два раза уснуть,  и
свеча стала ритуалом.
   Между тем на работе все теперь становилось чем дальше, тем хуже.  Но-
вый начальник, специалист более в графике, чем в живописи, стал переори-
ентировать сектор. Графику С.А. знал дурно, заниматься ею не хотел, но и
не заявлял открыто собственной темы. Интриговал он отчаянно - и тем ниже
кланялся новому заведующему, говоря за спиной его уже  прямые  оскорбле-
ния, особенно дома, у себя на кухне. Иначе, чем идиотом, он  его  теперь
не звал. Но и все же прежнее искреннее уважение продолжало гнездиться  в
нем, в разрыв со всем, с собственным его настоящим взглядом, так  как  и
оно тоже было настоящим. Ругая начальника, он не лгал, но и хваля в гла-
за и даже превознося, не лгал ни капли; напротив, в нем  при  этом  даже
стеснялось все внутри от особенного, щекочущего удовольствия хвалить,  и
голос набирал силу.
   С.А. не пытался понять, что происходит у него  внутри.  Даже  простая
мысль о раздвоенности, которая всегда витает в воздухе и служит  универ-
сальным объяснителем чуть не для всех аномалий духа, не приходила ему на
ум. И ему было не до того: два присутственных дня странным образом стали
набирать вдруг силу. Теперь С.А. уже с воскресного утра начинал думать о
понедельнике и так же и всю среду проводил в предчувствии четверга.  Ус-
покаивался он лишь заболев и уйдя на бюллетень:  он  в  последнее  время
стал часто что-то болеть. Одолевали его простуды, к которым тотчас  при-
цепливалась боль в сердце и кашель; ему ставили астму и  велели  бросить
курить. И все же главный его недуг, бессонница, на время болезни  остав-
лял его. По утрам С.А. чувствовал легкость в голове и радость от  мысли,
что день начавшийся принадлежит ему.
   Кроме того, дома у С.А. было все хорошо в сравнении с работой.  После
рождения сына, которому было дано  имя  Виталий  (нейтральное  в  нацио-
нальном смысле и еще подкрепленное русским отчеством), равнодушные отно-
шения между С.А. и его женой стали теплеть. И, что было еще важнее,  те-
перь С.А. чувствовал, что и отец его стал ему ближе. Он боялся, что мно-
гим обидел уже отца и не вовсе прав перед ним, особенно после  крещения.
Но Абрам Соломонович тогда же вскоре привез С.А. большой бронзовый выче-
каненный крест, оставшийся от матери, и отдал его на полку с иконами.  И
чем старше становился внук, тем чаще приезжал Абрам Соломонович к  сыну.
Он пристально и молча выслушивал те служебные обиды, на которые жаловал-
ся С.А. у себя на кухне, и тут тоже чувствовал С.А., что отец не  проти-
вится больше его словам.
   В последнее время С.А. снова принялся читать, уже без мысли найти ре-
шение вопросам, а лишь для удовольствия, следуя настроению. Абрам  Соло-
монович в течение этих лет читал мало, но постоянно и не так, как  С.А.:
он строго отбирал книги и прочитывал их с  медлительным  вниманием.  Те-
перь, последние года два, он читал Толстого - романы и  поздние  статьи.
Утомляясь переездом от своей квартиры до квартиры С.А., он стал чаще ос-
таваться ночевать у сына и иногда задерживался и на несколько дней. С.А.
это было приятно. Снова, как прежде, Абрам Соломонович выходил утром  на
кухню к чаю, иногда в халате или в майке. Его тело все еще сохраняло ви-
димость силы и подвижности, и только лицо, старчески-одутловатое,  утра-
тив тонкость черт, сделалось невыразительно, словно угасло.
   Иногда, тоже  как  прежде,  Абрам  Соломонович  принимался  говорить,
только тише и сдержанней и уже не касаясь намеренно себя или других.  Он
говорил, что люди придают слишком мало значения обыкновенным вещам.  Бы-
вают привычки, общие для всех, например - семья; о ней почти  не  думают
или думают между прочим, как о чем-нибудь очевидном, а между тем не  ви-
дят ее смысла. Может быть, и прав был Уайльд, говорил Абрам Соломонович,
считая, что семья, брак убивают индивидуальность. Человек  действительно
растворяется в своей жене и своих детях. Это так, но зато семья враждеб-
на его самости, его ячеству. Она его вынуждает видеть, что не он один на
свете и не весь свет для него. Если бы не семья, то и все общество  было
бы войною всех против всех, однако нельзя всю жизнь только лишь воевать.
Помимо войны необходим мир, нужно уметь любить других и  самому  жить  в
любви. Кроме семьи, этому негде научиться. И, может быть, у нас, в  Рос-
сии, семья еще особенно важна.
   У нас, русских, продолжал он думать и говорить (он теперь думал так),
есть эта черта отношения к своему как своему, родному: у нас  никого  не
исключают до конца из этого круга родственности, и даже жестокость у нас
семейная. У нас нет прав, все наши законы - фикция в  сравнении  с  этим
чувством семейной тоже справедливости. У нас все еще наказывают и проща-
ют, а не казнят или милуют. У нас поэтому нельзя ни в чем создать и  ад-
министрацию: официальная видимость тотчас подменяется какой-то домашней,
свойской сутью...
   - Конечно, от этого злоупотребления, - заключал он печально. - Но бо-
роться с этим нельзя, это все равно,  что  с  собственной  душой.  Может
быть, мы дики... и потому-то и важна семья: она все заменяет и заменит.
   Он уставал и останавливался, а С.А., слушая  его,  кивал  уважительно
или иногда, слегка, тоже очень уважительно, спорил. Но в общем, даже  не
вникая глубоко в смысл слов, С.А. был согласен с Абрамом  Соломоновичем,
с его тоном и с тем общим ласковым чувством, которое заключалось  в  его
словах. Старая ненависть к нему еще обостряла теперь  ощущение  любви  в
С.А., и он явственно видел, как смыкаются воедино в его душе две  части,
спрятанные им в понятие "отец".
   Но бюллетень закрывался, Абрам Соломонович уезжал к себе, и снова на-
чинались беспокойства для С.А. Он снова интриговал, снова  мучился  бес-
сонницей, и опять летели годы незаметно,  тем  незаметней,  чем  трудней
доставалась С.А. жизнь.
   Он написал большую статью, посвященную советской графике послевоенных
лет. В ночь перед обсуждением он не спал вовсе.  Обсуждение  на  секторе
составляло форму приема к печати, и именно здесь, в этом звене, обретали
официальный вес все личные секторские отношения. С.А.  боялся,  что  его
провалят. "Но почему же, господи, - думал он лежа, - почему мы ссоримся?
Почему вечно какие-то глупые недовольства друг другом, когда  каждый  из
нас и так... обречен? - это выговорилось в нем  словно  само  собой.  Он
вспомнил о вечной пропасти под ногами.  -  это  гнусно,  -  стал  думать
дальше С.А., - это подталкивание к краю, с деловым видом,  без  жалости.
Или даже с жалостью. Почему нельзя... не  подталкивать?"  О  собственных
интригах он тут позабыл. На кухне с утра он был бледен и не  смотрел  на
жену. Она вдруг поднялась, вышла в комнату и  вернулась  минуту  спустя,
держа перед собой что-то на ладони и смущенно улыбаясь.
   - Помнишь? - сказала она. - Я его таскала в университет на  экзамены.
Чтоб не провалиться.
   Она поставила на стол возле чашки маленького костяного слоника. Спус-
тя полчаса С.А. ушел на работу со слоником в кармане. Перед этим он пос-
тоял по обыкновению с минуту перед стеллажом.  Статья  была  принята,  и
слоник перекочевал на полку с иконами.
   С.А. не чувствовал в этом противоречия. Он не  думал  и  не  старался
объяснить что-либо себе. Все это - крест, иконы, свеча  в  металлической
пробке из-под вермута и теперь слоник - сочетались в его душе  прихотли-
вым образом. Все они, так же, как старая заповедь - "так теперь нельзя",
- были временной отменой приговора, они разрешали  жить,  закрыв  смерти
ход. И С.А. не пытался философствовать. Бог был для него великий главный
начальник, венчавший стройную пирамиду субординации, по которой С.А. ка-
рабкался от самого основания, с самой же юности, почти с  детства,  -  и
дополз до старшего научного сотрудника;  ниже  основания  пирамиды  была
смерть.
   Прошло еще около года. Была зима - самое наступление  декабря,  когда
во всем и особенно в пушистых  больших  снежинках  чувствуется  близость
Рождества. В жизни С.А. с осени наступило затишье: он даже спал  покойно
по ночам, а в секторе в присутственные дни ощущал беззаботность и свобо-
ду. Внезапное совпадение двух обстоятельств, на вид отдаленных и незави-
симых, все всколыхнуло в нем.
   К началу января в институте был запланирован годовой отчет. Вдруг вы-
яснилось, что у С.А. не достает полутора печатных листов  до  выполнения
плана. Он уже давно вошел в новую тему, хоть и не смирился с ней  -  ему
труднее было писать по ней, чем по старой, - а теперь, кстати же, от не-
го ожидалась статья в очередной сборник. С.А. было предложено  поспешить
со статьей до окончания года. И тотчас вслед за тем, на  следующий  при-
сутственный день, в секторе началось давно  таившееся  под  начальничьим
спудом и наконец пущенное в ход дело по изгнанию с работы некоего  прек-
лонных лет коллеги, члена сектора, тоже  старшего  научного  сотрудника,
которого было решено удалить на пенсию.
   За годы службы в институте С.А. пережил несколько повальных  сокраще-
ний, миновавших его фактически, но глубоко потрясших в душе.  Он  видел,
как разверзалась пропасть под ногами у тех, кто еще вчера был уверен  во
многом, в том числе в завтрашнем дне, - и даже не смел  вообразить,  что
это может случиться с ним тоже. И вот теперь, как раз когда не все у не-
го было ладно и не хватало полутора листов, пропасть распахнулась совсем
рядом, под соседним столом...
   Возвратясь с работы, С.А. в молчании отужинал и тотчас, уйдя в  каби-
нет, сел за статью. Писал он всегда на желто-серых листах для вторых эк-
земпляров, крупными неровными буквами, кое-как складывавшимися в строку.
Теперь буквы получались у него крупней и неряшливей, и в первый же вечер
С.А. исписал ими стопу бумаги; однако, когда на следующий день с утра он
перепечатал написанное, с трудом набралось из всей стопы семь  страничек
сырого текста. С деловитым отчаянием С.А. опять сел к столу. До  следую-
щего присутственного дня он почти не отдыхал, но дело  не  двинулось.  И
тотчас вообразилось С.А., что, если он не закончит статью  в  срок,  его
выгонят в этот же отчет заодно с престарелым коллегой...
   На работе все шло своим чередом. Несчастный удаляемый член сновал  по
инстанциям, думая спастись. С.А. следил за ним со страхом и не смел  за-
говорить под взглядами других. Наконец явился на стене приказ, и коллега
перестал показываться. Вздрагивающим голосом С.А. предложил собрать  де-
нег и сделать ему подарок. Это, впрочем, следовало само собой: админист-
рация института и сама обеспокоилась организацией проводов на  заслужен-
ный отдых. Декабрь меж тем подходил к концу. В один  из  последних  дней
перед Новым годом в секторе было решено провести обсуждение  статей  для
сборника.
   С.А. не спал всю ночь. К утру у него было двадцать восемь страниц, не
считая сносок, и более ни строки он в себе не находил и не способен  был
найти; его тошнило от графики. Он встал из-за стола и  впервые  за  этот
месяц раскричался на кухне. Снова называл он начальника идиотом  и  сво-
лочью, причитал, почему же он, С.А., не настоял на собственной  теме,  и
вдруг, как-то разом решившись, остановился и сказал,  что,  если  статью
его провалят, он пойдет к директору. В тот же миг он с ужасом почувство-
вал, что в самом деле пойдет.
   Директора С.А. боялся. То был вежливый, склонный к улыбке  человек  с
равнодушным взглядом, и С.А. знал, что этот  взгляд  допускает  все.  Он
знал, кроме того, что ради выгоды С.А. директор не шевельнет и пальцем и
что добиться чего-нибудь от него не легче, чем пройти по улице  в  голо-
лед, ни разу не поскользнувшись. Но главное было не  это;  главное  было
то, что С.А. его боялся.
   Новая ночь наступила: уже последняя перед присутственным днем. С  ве-
чера С.А. уснул, но проснулся задолго до наступления утра и, стараясь не
будить жену, перевертывался с одного боку на другой и все как-то находил
себя лежащим ничком, лицом в подушку, в позе, в которой никогда, уже за-
ведомо, не мог бы уснуть... В девять он позвонил в сектор и попросил ла-
борантку зайти к нему за статьей, чтобы все успели прочесть ее: обсужде-
ние было назначено на вторую половину дня.
   До обеда он не ходил на работу. Он еще пытался временами уснуть,  пил
таблетки от сердца и смотрел в окно. Была редкая для  декабря  оттепель.
По-весеннему сырое небо и сырой же рыхлый внизу  снег  выглядели  чем-то
одним, общим, замыкающим мир в уютный теплый шар. И, когда С.А. вышел на
улицу, воздух тоже показался ему небывало густым, влажным. Он  закашлял-
ся.
   На работе в первый же миг поразило его то, что к приходу его все  уже
были на местах. Кивая всем, прошел он к своему столу, и обсуждение  тот-
час началось. В первые минуты С.А. был внимателен и почти спокоен. Поло-
жив перед собою лист, он записывал кое-что из того, что говорилось  вок-
руг, и сам готовился  выступить.  Прежде  обсудили  чужие,  несекторские
статьи - но вот дошел черед и до него; он стал записывать замечания. Од-
нако это уже давалось ему с трудом: вдруг почудилось ему, что тон, кото-
рым произносились замечания, был сам предумышлен, не  случаен;  что  те,
кто его ругал, пожалуй, сговорились заранее и  теперь  спешили  выложить
все то, о чем условились. С.А. поднял взгляд от записей и поглядел  вок-
руг. Все сидели потупившись, как и он только что перед тем, но и это по-
казалось ему чрезвычайно важным и угрожающим. И  тут  он  ощутил  дрожь.
Превозмогая себя, дослушал он выступления, уже слабо, лишь краем ума по-
нимая, о чем шла речь. Наконец, наступила тишина: все ждали его  ответа.
Когда С.А. заговорил, он вначале сам удивился, как тих и покоен его  го-
лос.
   - Я должен благодарить всех, - так начал он, - за то внимание,  кото-
рое... было уделено моей статье. - Он перевел дух и продолжал, вслушива-
ясь в слова. - Те замечания, которые были тут сделаны  (замечания  спра-
ведливые и глубокие), я, без сомнений, приму к сведению и сейчас же, се-
годня же, не откладывая, все, что можно, исправлю и переделаю; это  так.
Но - мне хотелось бы, кроме того, задать вопрос, который давно меня бес-
покоит: он относится ко всем. Вот какой вопрос: почему у нас всегда  так
радуются - вот именно, радуются - чужим неудачам? Откуда эта радость?  -
Он оглядел всех. - Что за торжество, когда у человека что-нибудь  плохо?
Вот недавно, как все мы знаем, в нашем секторе выгнали на пенсию сотруд-
ника... Не перебивайте меня! - вдруг вскрикнул он, увидев, что  заведую-
щий поднял глаза и сделал было движение... - Я никому не мешал  говорить
и теперь хочу тоже все сказать... Именно выгнали! И все этому  обрадова-
лись. И вот я не понимаю: что это за торжество? Когда каждый знает,  что
тоже состарится, что выкинут и его?! - Не замечая, сам собой, С.А.  воз-
высил голос и говорил уже громко, маша рукой. - Что же это за  отношение
друг к другу? Почему мы все время хотим кого-то утопить?  Почему  мы  не
можем позволить другим жить так, как им надо? Почему  нам  нужно  обяза-
тельно нажиться... на чужих костях?! А я, - С.А. вдруг вскочил, - я луч-
ше пусть останусь без куска хлеба, чем буду грабить других! Да, я десять
лет всем кланялся... Но участвовать во всем этом не согласен!
   Он схватил зачем-то со стола лист, скомкал его и бросился к двери. На
ходу он еще приметил, что все так и сидят, потупя глаза, и снова  понял,
что это не случайно. Он оказался  в  коридоре.  Ноги  его  тряслись,  он
чувствовал, что вспотел, но думал лишь об одном: "Теперь - теперь к  ди-
ректору!" Он пошел на лестницу.
   Это был черный, боковой ход, предусмотренный здесь на случай  пожара.
Тут по углам стояли огнетушители и тут же было  место  для  курильщиков.
Обычно здесь все курили; С.А. боялся, что он  встретит  кого-нибудь,  но
лестница была пуста, и С.А., пройдя спешно две или три  ступени,  спотк-
нулся. Страшно стучало у него в затылке и сдавливало виски, и  от  этого
мысли его вдруг тоже сделались стиснуты и неявны. "Директор... - твердил
он, - Да... но - у себя ли директор?" Этот вопрос остановил его. "Госпо-
ди, господи, - забормотал С.А., цепляясь за перила, - нельзя... наверно,
нельзя... мне нельзя... Сволочи! ох, господи!.." Он попробовал  закурить
(он так и не бросил курить, несмотря на астму), но сладкий удушливый дым
стал в горле. Выдохнув его, он отшвырнул сигарету и секунду стоял молча,
не думая. Потом он повернул назад.
   Он вошел в сектор тяжким шагом и сел у стола. И тотчас снова страх  и
отчаяние качнулись в нем. Он т„мно огляделся.
   - У вас это не выйдет, - выговорил он уже неожиданно для себя и сразу
закричал: - Не выйдет! Я десять лет пресмыкался! Думаете,  я  ничего  не
могу? Я сын Галича! Да! Он вам не позволит! Я не кто-нибудь!  Попробуйте
только, вы узнаете!.. Вам не позволит никто!
   Весь день, с самого утра, ему пекло бессонницей глаза - но теперь  он
чувствовал, что они горят так, словно ему бросили в лицо  песок,  и  уже
ничего не видно. Вскинув руки, закрыл он лицо ладонями и продолжал  кри-
чать. "Глаза, глаза!" - твердило что-то в нем, но  он  кричал  другое  и
только зажимал глаза руками - и опомнился и  увидел  все  только  тогда,
когда вдруг почувствовал, что пьет из стакана холодную  невкусную  воду,
схватившись зубами за стекло.
   ... Его вели домой, под руки, натянув кое-как на него пальто,  утешая
и успокаивая его. Неловкая, кособокая его фигура, покачиваясь  на  ходу,
плыла между всеми, и он смотрел на всех, не понимая, что ему говорят. Но
это и не нужно было: он видел, что все прошло, что его прощают и  прини-
мают и что в глазах тех, кто глядит на него и ведет, нет зла,  а  только
жалость, та, с которой никто, кроме матери, никогда не глядел  на  него.
Было тепло. Совсем мокрый снег хрустел под ногами, и, вслушиваясь в этот
хруст и глубоко дыша, С.А. чувствовал,  что  только  лишь  полжизни  его
прошло, и предстоит вторая половина, и что ему достанет  сил  прожить  и
ее, принимая все так, как есть, ибо ничего изменить уже невозможно.


1988





























POST SСRIPTUM

.
   ... это - писатель, склонный к самому безудержному интеллектуальному
   хулиганству. Но, не считаясь ни с
   чем, он все же неуклонно следует по
   пути гармонических сопряжений -
   будь то в области звука или смысла -
   и тем самым, ни на йоту не отступая
   от канонов поэтики, всякий