атастроф?
Что роднит нас с ними? Сердце мое сильно билось. Мне казалось, еще  миг,
и я пойму. У подножья веселого дома перед черной Невой все  складывалось
в странный узор. Скоро стало мне казаться, что я иду по дну океана,  что
затонувший город этот совсем не тот, но что он тоже знаком мне, и я могу
дышать и бродить между зданий... Я встряхнулся, поняв,  что  грежу.  Мне
было зябко под плащом. Я толкнул прочь перила и поспешил к себе. За сте-
ной было тихо. Я сразу уснул.
   Наутро, войдя в кабинет, я так и хотел брякнуть Грете  с  порога:  "А
почему Блок к девкам ходил?" Но вместо этого спросил, улыбаясь, давно ли
живет она на Мытне. Она удивленно вскинула бровь.
   - На Мытне? Я там никогда не была.
   И тотчас я вспомнил сам, будто знал всегда, что, действительно, живет
она на Гражданке, в аспирантском общежитии. Я пригляделся к ней. Она ни-
чуть не смутилась и не поняла моих обиняков. Я пожал плечом.  Вечером  я
допросил кастеляншу. От нее я узнал, что дверь рядом с моей была  запер-
та: там давным-давно был склад, набитый до верха  старой  дрянью.  Ночью
разве что крыса могла быть там. Но крыс в отличие от блох,  это  я  знал
хорошо, на Мытне не существует.


ECCLESIA

   Кокушкин мост!.. Воспеть решаюсь
   Я прелесть ножек, спин, задов,
   Что тут ходили, терлись, жались,
   Но не оставили следов.

   Благословенный полдень жизни
   Уж отшумел и изнемог,
   И на ночной плачевной тризне,
   Как поздний бог, я одинок.

   Тиха умершая столица,
   Никто нигде не гомонит.
   Лишь лунным саваном увиться
   Спешит береговой гранит.

   Холодный камень парапетов
   Ладоней пыл не сохранил,
   И невских фонарей отсветы
   Длинны, как свечи у могил.

   И крепость древняя напрасно
   Среди студеных невских струй
   Стоит, пуста и безопасна,
   Подъявши ввысь злаченый буй!*


ФАРАОН

   Я гулял с приятелем на Невском. Он был знаток  города,  его  рассказы
были занятны. Вечерело. Рабочий день  шел  к  концу.  Блеснули  витрины,
зажглись нити ламп. Толпа на троттуарах сгустилась, это стало мешать на-
шей прогулке. Мы свернули сперва на Литейный, затем  перешли  трамвайные
рельсы, пропустив черный от давки трамвай, и углубились  во  дворы.  Тут
все было отдано дождю и ветру. Я раскрыл зонт - и вдруг замер,  поражен-
ный тусклой прелестью колорита. Вокруг колодцем  стояли  дома.  И  кроме
света в окнах, уже включенного по случаю сумерек, ничто не указывало  на
принадлежность их нашему веку. Даже дрова у стен лежали поленницей,  как
встарь. Где-то жгли печь, дым шел вниз. Как всякий новичок в Петербурге,
я вспомнил Достоевского и Гоголя, их безумие. Я сказал об этом приятелю.
Он усмехнулся.
   - Возможно, - заметил он, - таково уже свойство этих мест. Вон то ок-
но (он показал вверх) - гостиная моей знакомой. Она жила тут с  детства,
с матерью. А недавно, год или два назад, сошла с ума.
   - Неужто от климата?
   - Нет. Была причина.
   - Причина? Какая?
   - Отчасти фантастическая, - он покачал головой с видом неодобрения. -
Все любят находить фантастику в этом городе, - пояснил он. - А  мне  ка-
жется это глупым... И повредилась-то она лишь на время, теперь ее  выхо-
дили. Дело было так. Ее мать работает где-то в ночную смену: на  проход-
ной или в сторожке, много лет. Она, таким образом,  часто  бывала  ночью
одна. Их подъезд угловой; на забежной площадке лишь 2  квартиры.  Соседи
прекрасные, милые люди, два старичка, живут душа в душу.  В  один  вечер
вдруг раздается стук в дверь. Лиза идет открывать -  что  ж:  на  пороге
юноша. Мил, вежлив, одет с иголки. В вечернем костюме, что ли, в галсту-
хе. И без пальто, а дело зимой. Улыбается ей и говорит просто, что у со-
седей беда, нужен телефон. Она впускает его - в ту самую  гостиную  -  и
слышит, как он набирает номер. Сама же, от нечего делать, выглядывает на
площадку. И точно: соседская дверь настежь, сосед лежит на полу с  пере-
резанным горлом, а чуть дальше, в прихожей, под лампадкой (они оба  были
набожные, иконы везде) его жена, в луже крови. Дальше  Лиза  не  помнит:
вокруг врачи, санитары, милиция, молодой человек исчез, как канул, никто
его больше не видел... Ну-с, так и уехала на Пряжку.
   Приятель замолчал. Тут я тоже усмехнулся.
   - Это почти история с привидениями, - заметил я.
   - Ты не веришь? Так все и было, - сказал он без большого азарта.
   - Может быть; а только, если зябко, как сейчас, почему бы  не  подро-
жать и со страху... Мне все кажется, тут могло случиться что-нибудь важ-
ней чертовщины.
   - Что например?
   - Что-нибудь согревающее.
   - Что же?
   - Любовь, страсть...
   - Эге, ты вон куда! - Он присвистнул.
   Я говорил нарочно. Мне хотелось его раздразнить: его вид  всегдашнего
спокойствия побуждал к этому. Он с минуту молчал.
   - А ведь ты прав, - сказал он наконец.
   Я прикинулся удивленным.
   - Только это было не здесь - там, в том дворе, - прибавил он, как  бы
смутившись. Мы как раз вошли в этот двор сквозь ворота,  когда-то  проч-
ные, а теперь с большой скважиной вместо решетки одной из створок и вто-
рой половиной, снятой с петель.
   - Вот тут жила Маша, - сказал мой приятель, грустно кивая на  ближний
подъезд.
   - А! - подхватил я, - Маша! Это звучит лучше: совсем другой тон.  Ну?
И что же с ней?
   - Она жила тут с отцом, мать их оставила. Отец был еврей...
   - О-го! - воскликнул я как мог живо. - Прекрасная жидовка! Что  ж  ты
раньше молчал? Морочил мне голову перерезанным горлом...
   - Не смейся, однако, - заметил он. - Она точно была хороша.
   Я уверил его, что не смеюсь: мне очень хотелось знать его историю. Он
продолжал.
   - Отец в молодости был ученый, химик или математик.  Но  после  вдруг
опустился, запил по-русски... Дело дошло и до карт... У него, между тем,
собралась отличная библиотека. Я в то время оканчивал  литературный  фа-
культет, писал диплом и к ним ходил за книгами. Это давало мне повод ча-
ще видеть Машу. Как водится, у меня был соперник - некто Григорий Ивано-
вич N. Он был старше меня и приходился Левину (так звали еврея)  другом.
Он тоже участвовал в игре и в той шайке, что тут по ночам сражалась. Иг-
рали они в фараон. В этой игре проигрыш легко может быть большим. И  вот
узнаю как-то, что Левин в одну ночь проигрался страшно, в  пух:  спустил
все, весь в долгах, продает книги и чуть ли не квартиру. Я бегом к  ним.
Денег у меня, конечно, не было, но я взял последнее, сам не знаю  зачем.
Прихожу - в доме развал, вс„ в чаду, но Левины дома, и  Григорий  Иваныч
тут же: это он-то и обставил, как потом выяснилось, старика. Маша  сидит
в гостиной, в кресле, с заплаканными глазами. А Левин, прямо  с  порога,
ко мне: "За чем, мол, пожаловал, милостивый государь?" (это он так всег-
да мне говорил в шутку). Я возьми да брякни: "За Лермонтовым!" - у  него
был роскошный шеститомник - и сую ему деньги. "За Лермонтовым? Зачем  он
тебе?" Я вижу, все на меня глядят, смешался страшно, а бес  меня  несет:
"Мне, говорю, Илья Исаакович, нужна для работы новелла его: "Штос".  Из-
волите знать?" - и сам себе ужасаюсь. Левин скалится, прикинулся глухим:
"Что-с?" - говорит и ставит  ладонь  к  уху.  И  морщит  лоб  притворно:
"Что-то, говорит, не припомню. О чем она, а?" И я, как заведенный, отве-
чаю ему (и эдак, помню, бойко, как у доски): "Об  одном  картежнике-ста-
ричке. Он выставлял дочь против золота. И выигрывал. Совсем  было  героя
разорил..." - "А дальше?" - "Дальше... Он не дописал. Кажется,  там  все
оказались фантомы, мертвецы... Невеста тоже мертвая..." - "Ах та-а-ак! -
протянул Левин и дьявольски вдруг усмехнулся.  -  Ну,  у  меня-то  товар
свеж(й. Тут нужно кое-кого расспросить. В интересах науки.  Может  быть,
они знают, чем там дело кончилось?.." И глядит в сторону уг  вижу,  Маша
от его слов вся бледная, в слезах, вскакивает и выбегает вон из комнаты,
Левин за ней. А мы с Григорий Иванычем уже на ногах, друг на друга  гля-
дим в упор и оба красные как раки.
   Приятель умолк.
   - А потом? - спросил я с любопытством.
   Он вздохнул.
   - Потом они поженились - то есть Маша и Григорий Иваныч. Дай  бог  им
здоровья. Я тут ее с коляской видел... Страдал,  конечно,  как  водится,
потом надоело.
   - А отец?
   - Он-то что! Он, надо думать, кругом в барыше: и  дочь  пристроил,  и
свое уберег. Старый чорт! Поди и сейчас еще режется в фараона!


ХОЛСТ

   Грипп, унесший в 12 году прекрасную Элен по волнам, а спустя век ско-
сивший еще пол-России, разразился надо мной под невинной вывеской  "ост-
рого распираторного заболевания" (ОРЗ). На второй день я слег. Но в пер-
вый, предгрозовой, еще только чуя шаги болезни и стойко противясь ей,  я
после службы отправился не к себе на Мытню, а на другой  берег  Невы,  в
Эрмитаж. Там, уже качаясь на валких ногах, причесал кое-как взмокший чуб
в гардеробной, постоял перед картой Сибири XVII века, взглянул на "длин-
ного Петра", как его зовут иностранцы (и нашел, что  цвет  его  щек  до-
вольно здоров в сравнении с моим), и наконец заблудился где-то в  дебрях
екатерининских будуаров, в каждом из которых живет ее тень  в  какой-ни-
будь непристойной позе.
   Не могу уже вспомнить, как я поднялся затем почти к  чердаку.  Вокруг
сновали туристы, дети и, кажется, скульпторы с глупыми лицами  и  такими
руками, будто они только что перед тем рубили ими скотину. Здесь из  уст
милой, но прыщеватой экскурсоводки я узнал, что  нахожусь  в  преддверье
выставки современной немецкой живописи: ее только что привезли в  Петер-
бург. Кажется, я что-то платил за право взглянуть на эту мазню. Все было
как всегда: кубический красный вечер, синяя зима (тоска по России, о ко-
торой они т а м что-то слыхали), фламандский мужик с  вывернутой  рукой.
Две-три работы были удачны. Вдруг я застыл как вкопанный (мне  и  впрямь
казалось, что меня вот-вот закопают) перед одним холстом. Опишу его.
   Он был небольшого размера, в рамах без украшений. Главный тон - блед-
но-зеленый с просинью. Сюжет банален: двое  диких  (или  первобытных)  в
борьбе за самку. Она стоит в стороне. Герои показались мне скучны.  Зато
от нее я не мог отвести глаз. Она была представлена голой, в  безвольной
позе ожидания. Стоило присмотреться к ней, чтобы понять, что  она  одной
расы с кавалерами. Те были звери. Их низкорослость,  их  корявость,  все
было в ней. Зато ее нагота светилась сквозь их полный свежего мяса  мир,
обещая то, что с трудом можно найти  в  белизне  лучших  из  подвенечных
платьев. Кажется, она слегка улыбалась. Врачи знают, что болезнь,  пора-
жая тело, на миг может дать ему вдруг избыток сил. Этот избыток я ощутил
в себе, к тому же самым неловким образом. Я согнулся, как бы  рассматри-
вая подпись.
   Жуткая Венера стала предметом моих бредовых грез. Неделю я метался  в
жару на подушках, стараясь найти выход из лабиринта дворцов,  где  двери
вели к ней и указатели называли ее имя. Я знал, что я ищу; я  искал  ис-
ток. Веня таскал мне хлеб и микстуру.
   Наконец, вновь обретя ясность, я явился, шатаясь, в музей, прошел  по
странно-сморщенным маршам мимо выцветших вдруг картин, поднялся  наверх,
вареным языком сообщил часть своих регалий и под предлогом  специального
интереса стал расспрашивать о холсте. Я был готов к тому, что т е п е  р
ь ничего в нем не увижу: бациллы порой нам  открывают  глаза...  Поздно!
Выставку увезли, копий не сделали, и та же прыщавая  искусствоведша,  на
сей раз смазанная крем-пудрой, звала меня коллегой и могла лишь сказать,
что автор (не помню имени) еще не стар, подает надежды, прежде работал в
рекламном бюро и несколько лет назад деятельно участвовал  в  борьбе  за
закон по защите художников от государства.




АЛХИМИЯ

   Привыкнув к моему обществу, Веня исправно навещал меня. Я  был  этому
рад. Мы оба любили шашки, а эта игра требует родства душ.  Вечером,  сев
на койку, мы раскидывали доску, либо сражались в клабур (род  преферанса
на двоих), либо просто болтали. Как-то я рассказал ему два-три случая из
моих легкомысленных похождений. Разумеется, о сердечных тайнах  речи  не
шло. К моему удивлению, однако, Веня воспринял беседу всерьез. Он замол-
чал и насупился. Видя, что тема ему в тягость, я хотел  ее  сменить,  но
было поздно. Какая-то мысль завладела им, он стал рассеян и наконец под-
нялся, чтобы уйти.
   - Любовь, в сущности, проста, - сказал он вдруг, почти уже с  порога.
- Плохи те, кто ищет в ней что-нибудь, кроме нее.
   Я не любитель сентенций. Все же в устах Вени, всегда растрепанного  и
живого, эта мысль показалась мне странной. Возможно, что меня смутил сам
тон. Из чувства противоречия (а также желая задержать  его)  я  вспомнил
Данте и то место из "Новой жизни", где донны  смеются  над  ним  за  его
страх перед Беатриче. "Он, верно, хочет от нее не того, что другие  муж-
чины от женщин, - говорят они, - раз не может при ней  ни  говорить,  ни
стоять" (что-то в этом роде). Веня кивнул.  Сказал,  что  знает,  о  чем
речь, и что ему жаль Беатриче. Я удивился. Он сказал, что сам был в  та-
ком положении.
   - Однако на Данте ты не похож, - заметил я, смеясь.
   - Я был не в роли Данте, - сказал он серьезно.
   Получилась двусмысленность. Любопытство мое было задето.  Я  вскочил,
усадил его на стул и сказал, что не пущу, пока все не узнаю. Он  хмурил-
ся, глядя в окно. Ущербная луна светила на подоконник; уже совсем смерк-
лось. Он стал говорить - отрывисто, почти зло. Всегдашняя его  веселость
исчезла. Под конец я сам был не рад, что уломал его. Ряд цепких  деталей
смутил меня. Вот его история в том виде, как я ее запомнил.
   Они познакомились на вечеринке. Ее звали Инна, имя, которое ему всег-
да нравилось. Она была старше его. В детстве он был влюблен в свою двою-
родную сестру, которую тоже звали Инной. Та умерла в 12  лет.  Вечеринка
затянулась. Была полночь. Он вызвался проводить ее, поймал на углу  так-
си. Ехать было далеко, в Веселый Поселок. Все мосты были подняты.  Такси
долго ползло вдоль набережной, ища переезд - и вс„  утыкалось  фарами  в
стену пролета с вставшей вверх мостовой и обломком рельсов. Кордон мили-
ции стоял цепью. Наконец переехали - и попали в лабиринт  новостроек.  В
такси было жарко. Инна сняла жакет и повесила на крюк у дверцы. Это было
как обещание - так показалось Вене. У подъезда она сама отпустила такси.
Они поднялись к ней, сразу разделись и легли. Зажгли лишь свечу на  тум-
бочке. В свете этой свечи он увидел вдруг, как у ней закатились глаза. И
странное дело: ее щеки и губы пылали, но чем дальше, тем бледней  стано-
вилась она, ее крик перешел в хрип, а тело словно сползло в дрему,  оне-
мев, как от гипноза. Он вскоре устал и хотел  прекратить.  Она  просила,
чтобы он продолжал. Голова его плыла, он не замечал времени. Наконец  он
вскрикнул сам ("Это было больно", - прибавил он простодушно) и повалился
на бок. За окном был рассвет. Инна лежала недвижно, и ему стало страшно:
его сестра привиделась ему. Он тронул ее плечо - но она  тотчас  села  и
провела пальцами по огню. Свеча натекла,  пламя  стояло  клином.  "Зачем
ты?.." - спросил он, но осекся. Она вовсе не слышала его. Потом он  упал
в подушки и уснул.
   Утром она сказала, что все было чудно. "Там есть  дерево,  -  сказала
она, - такая пальма среди песков. Я раньше никак не могла дойти до  нее.
Все устают слишком быстро... А теперь успела". - "Где это - т а м ?" Она
странно на него взглянула. "Ты ничего не видел?" - "Нет." Больше они  об
этом не говорили. Условились о новой встрече. Но она не  пришла,  адреса
он не знал, дом впотьмах не запомнил и не слишком жалел об этом. Ему ка-
залось, она ему не нравилась. Через два дня он понял, что с ним  не  все
ладно. Инна не оставляла его. По ночам он видел ее голой.  Это  была  не
любовь. Он лишь вожделел ее, но "свыше всех сил" (по его словам). Он ду-
мал, что свихнется. На несколько дней он и впрямь стал маньяк. Он мог бы
изнасиловать ее при всех, если бы встретил на улице. Впрочем, он уже  не
мог ходить. Его скрутило, как в лихорадке. Временами его  рвало,  порой,
напротив, охватывал адский голод. Были часы, когда он  кусал  подушку  и
выл. "Мне бы хотелось съесть ее сердце", - сказал он. Еще он катался  по
полу. Рукоблудие не спасало. Наконец он догадался  разрыть,  как  склеп,
семейный альбом и сжег все снимки умершей. К ночи ему  стало  легче.  Во
сне он видел ручей и лес. Через месяц он заметил ее жакет в метро.
   - Я ее не окликнул, - сказал он.
   Я сочувственно ждал, что дальше. Он пошарил в карманах  -  он  всегда
носил костюм, до краев набитый записками, обрывками, блокнотами и прочей
бумажной ерундой (примета нашей профессии) - и  достал  сложенный  вдвое
лист.
   - Вот это я как-то нашел в Публичке, - сказал он.
   Я развернул лист. Сверху стояло: "Герменон. Алхимия, б/д". Почерк был
Вени.
   - XVIII век, - пояснил он. - Думаю, из книг Новикова.
   Я прочел:
   "О саламандрах. Они способны являться смертным иногда на час,  иногда
на год, словно суккубы, в обличии дивных существ. Объятья их пылки, хотя
сами они холодны, так как огонь их стихия. Этим опасны  они,  ибо  могут
обжечь душу счастьем, которое щедро дарят. Есть среди них и другие,  ро-
дившиеся как дети и умирающие как старики. Тогда они не помнят мир,  ко-
торый изверг их, но ищут к нему путей, неустанны в поисках. Когда  нахо-
дят, ускользают прочь, и ничто не в силах их удержать. Часто  хотят  ув-
лечь с собой свою жертву..."
   Я вернул лист. Он снова сложил его вдвое и спрятал назад в карман. Мы
с минуту молчали.
   - А Дант? - спросил я потом.
   - Разве ты не понял? - Он смешно задрал бровь. - Прочти "Vita  Nova".
Просто там все наоборот - это не важно, что он не  спал  с  ней.  Другой
век, нравы. Он-то был колдун половчей моей Инны.
   - Колдун? Дант?! Что ты плетешь?
   - Как что? Это же ясно! Знаем мы их любовь! Это он  своими  поклонами
да стишками загнал Беатриче на небо!


СОТОВЫЙ МЕД

   Тем, кто жил в общежитии, известен дурной нрав кастелянш.  Их  бранят
даже чаще, чем комендантов. Впрочем,  комендант,  уже  в  силу  военного
свойства своей должности, неумолим как рок, и способен доставлять хлопо-
ты большие, а кастелянша - маленькие. У ней вечно  не  выпросишь  белья;
она всегда ворчит, когда сдаешь ей грязное; она всегда  ищет  недочет  и
требует что-то, чего бедный житель казенной комнаты не видал и в  глаза:
какое-нибудь махровое полотенце или третью из двух несдвигаемых на  окне
штор. Хуже нет, чем ее дежурства на вахте. Однако круг ее  прав  ограни-
чен. Ее власть скудна. Ее не боятся. Иное  дело  -  комендант,  особенно
женщина. Кажется, что мужской дух воплотился в ней, как в андрогине.  Ее
сторонятся, избегают, нарочно стараются не попасть ей на глаза. Ее явле-
ние в комнате подобно визиту городового. Она у себя - мелкий бог и возг-
лавляет триумвират фурий,  где  кастелянша  на  втором,  а  техничка  на
третьем месте. Но техничка вовсе не идет в счет. Что касается  кастелян-
ши, то она часто бывает старей всех других обитателей общежития, работа-
ет сверх срока, вполсилы, между тем получает и пенсию... Судьба ее самая
жалкая. Разве лишь сестра-хозяйка в больнице может сравниться с ней.
   Нашу кастеляншу звали Варвара Саввишна. Мне это имя казалось таким же
древним и скучным, как она сама. Впрочем, надо  признать,  ее  должность
испортила бы любое имя. Особых обид на нее у меня не было, я вообще ред-
ко видел ее. Голова ее сильно тряслась - ей было за семьдесят, - к  тому
же она страдала отеком ног. От этого ходила медленно и с трудом. В кори-
доре ее было слышно издалека. Жила она тут же, на Мытне, в особой комна-
те возле склада. Склад всегда был на замке.  Там  крепко  пах  служебный
нафталин, а он очень едок против домашнего. В ее комнату запах тоже про-
никал. Это я узнал случайно, когда, выздоровев от гриппа (я еще кашлял),
спустился к ней за теплым покрывалом. Я не слишком верил в успех  экспе-
диции - зимний сезон уже кончился, - но полагал, что, может быть, лишний
комплект