ебезжат.
   Не помня себя, вырвался Протасов вон из ряда и почти бегом, не  огля-
дываясь, устремился к выходу. Он слышал еще, как всполошился партер, как
стали кричать: "Врача!" и "Боже мой, помогите кто-нибудь!" Краем глаз он
видел, как кто-то полез на сцену - ему показалось, что кто-то из  иност-
ранцев (и действительно, после выяснилось, что среди них был врач), - но
Протасов не стал дожидаться окончания. Путаясь среди чужой одежды в гар-
деробе, нашел он свои зонт, плащ и шляпу и, едва сунув  в  рукава  руки,
сбежал вниз по ковровой лестнице и выскочил на крыльцо парадного  входа.
Дождь за время концерта прекратился. Лишь редкие капли с карнизов и вет-
вей падали теперь во тьме: переулок был едва освещен. Но Протасову и  не
нужно было света. Обогнув угол здания, он вышел во двор, к подъездам,  и
здесь, присев на первую же лавку, согнулся крючком и сжал обеими  руками
живот. Но не боль и не печень мучили его. Он понимал, что с ним произош-
ло нечто большее, чем приступ холецистита,  и  силился  решить,  что  же
именно. Слова старика вдруг вспомнились ему. "Была причина...  но  какая
же? - тут же спросил он опять. - Зачем, зачем понадобилось этому,  почти
уже умершему человеку прийти и играть? Зачем?" Но теперь, спрашивая так,
он уже знал ответ. Он понимал, что случилась ошибка. Он видел, как  мед-
ленно, шаг за шагом, вели его куда-то, к непонятной ему цели,  как  мно-
жество случаев, пересекаясь, выдвигало его вперед, как слаженно, уверен-
но и неотвратимо проворачивались колеса скрытого механизма и как,  нако-
нец, в самый последний миг, в неощутимо краткую секунду, ему  из  рук  в
руки, из уст в уста был передан некий принцип, особенный смысл,  который
он не смог бы теперь определить или выразить словами. Но  теперь  он,  и
именно он, ненужный никому чиновник, обрел вдруг знание, прежде закрытое
для него: он был посвящен. И от него ждали теперь - он не знал, кто,  но
был уверен, что ждут - не слез и отчаяния, не страха, а поддержки и, мо-
жет быть, веры, а скорее, просто живого участия, понимания этой,  прежде
чуждой ему правоты. Он поднял голову. Вете  м  небе  бесформенные  сырые
громады, где-то среди дождя, вновь полившего, качались под напором ветра
кроны деревьев, и где-то слышался протяжный и ровный  свист.  "Флейта...
не флейта ли там?" - мелькнуло у Протасова. Он прислушался яснее -  нет,
только ветер шумит. Тогда он поднялся со скамьи и, держа руку у  печени,
побрел прочь, в сторону огней, отыскивать автобусную остановку.

1985






























ОСА

Сказка для взрослых


   - Они не приедут, - сказал Николинька.
   Всем своим грузным и жирным телом он развалился на складном  стульчи-
ке, и тот кряхтел под ним. Отец промолчал. Он  тоже  сидел  на  складном
стульчике, но в светло-бежевой летней паре он выглядел небольшим и  лад-
ным рядом с своим переростком-сыном. Сыну еще не  было  пятнадцати  лет.
Несмотря на вечерний час, оба ждали к себе  гостей.  Отец  был  молодой,
преуспевающий адвокат из столицы. "Вдовый", - как он любил о себе  гово-
рить, хотя это была неправда. Он был разведен, и развод прошел бурно.  В
душе он дивился тому, что вот, у него был сын, такой огромный,  несклад-
ный, "сущий Безухов", но зато сильный и странно умный -  где-то  там,  в
своей математике. Кто возится с цифрами, те, по его убеждению, были  все
"мешки". Но сыном он гордился. Он гордился тоже своим  положением  -  он
слыл в кругу друзей либералом, едва не "правозащитником" - разумеется, в
меру. Тут он был начеку. А вообще ему нравилось то, что он  был  здоров,
подвижен; что он мог провести отпуск с сыном, и не где-то, а  здесь,  на
казенной престижной даче (бывшем особняке с дубовой лестницей и каминным
залом). Ему нравилось, что к нему в гости ехал друг,  академик,  великий
умник и весельчак, с которым он на ты - вопреки разнице лет. И что хоть,
правда, тот лишь просился заночевать - он вез в санаторий  дочку  и  сам
вел машину, - но зато, когда детей отправят наверх, можно будет сесть  с
ним здесь, на веранде, под южным небом, в версте от моря, и выпить выве-
зенную прошлым годом из Брюсселя бутыль. Это будет славно.  Ночь  тепла.
Простые радости смертных нужно ценить. Тем более, раз они  -  реальность
(как у него), а не мечта. Он лишь жалел о том, что уехала Зоя (его  под-
руга). Ею он тоже был горд. Она  прошла  весь  путь  от  его  секретарши
("секретутки", как она говорила с хрипотцой) до почти легальной его  же-
ны, и теперь он тишком думал о браке с ней. Ее юность - двадцать  два  -
его возбуждала. Он покосился на сына.
   - Они приедут, - авторитетно сказал он. - Не в поле же им ночевать!
   - Когда? Когда? - спросил сын. Он дернул очки. Порой он сдваивал  вот
так слова, а зачем ему это было нужно, отец не мог взять в толк. Сын  не
вкладывал в это никаких чувств. И вообще на чужой слух говорил он,  надо
думать, странно. Но это было лишь полбеды. Он мог, к примеру (отец заме-
чал), хмуриться и улыбаться разом. И трудно было решить, что тут  ждать:
крах мечты или триумф удачи. Отец пока смотрел на все сквозь  пальцы.  В
школе Николинька блистал.
   - Если ты хочешь спать, - сказал теперь отец  строго  (игра,  которую
оба знали), то тогда марш в постель. Пообщаетесь завтра.
   Он имел в виду Лику, дочь академика; с нею Николинька  был  дружен  в
детстве. Теперь он был волен поступать, как хотел. Он захотел так:
   - Правильно! - сказал он. Вскочил на ноги и опрокинул стул. Рукой при
этом он хлопнул (случайно) о край стола, тоже плетеного, складного, но с
грозно-помпезной лампой в центре. Лампа качнулась. - Я  пойду  спать,  -
сообщил он. - Ну-у, может быть, еще почитаю что-нибудь, пока не усну.
   Это все он протянул и промямлил как-то на "у" - тоже его  манера.  Но
отец уже не обратил на это внимания. Стул остался лежать.
   Николинька удалился. Без него отец позволил себе  сигарету:  воспита-
тельный трюк, где питомец - он сам. Ибо вряд ли, конечно,  сын  переймет
его грех. Они не похожи с сыном. Прошло с полчаса. В гуще сада мелькнули
фары. Потом тени затолкались у стен: подходила машина. Отец живо  встал,
выправил галстук и, бодро отмахивая готовой к  пожатью  рукой,  двинулся
прочь с веранды, вниз, навстречу гостям. Была как раз полночь.
   ... Николинька вздрогнул и открыл глаза. Но тотчас  снова  их  быстро
закрыл и даже загородился ладошкой: у самых его глаз горел огонь.
   - Что это? это не надо, не надо, - забормотал он, садясь в постели  и
силясь отстранить другой рукой то, что могло быть  там,  за  огнем.  При
этом он хотел еще как-нибудь не ожечься. Сейчас же вновь все стало  тем-
но, а под пальцы ему вплыл запах спичечной серы.
   - Ты что орешь? - раздался шепот вблизи его уха. - Это я,  Лика.  Ты,
чего доброго, всех их разбудишь. Они только что улеглись.  Меня  к  тебе
сунули... Ну да ты так сопел, что мне стало забавно. Ну? Ты проснулся?
   - Проснулся, - сказал Николинька кротко. - А вы? Вы приехали, да?
   Он теперь широко улыбался во тьме и моргал глазами. Где-то на тумбоч-
ке, рядом с ним, он помнил, были его очки.
   - Птенец догадлив, - заметил голос ехидно. - Погоди, - голос отдалил-
ся. - У меня здесь свеча, я только не знаю, куда бы ее...  Ах,  чорт!  -
Стало слышно, как что-то шлепнулось и покатилось по полу. -  Ну  вот,  -
сказал голос обиженно, - разобьется к чертям, потом клей... Раздался шо-
рох, и огонь вспыхнул уже возле стола. Тьма  заплясала  в  углах,  потом
ровное пламя огарка озарило комнату. Николинька огляделся. У стены  нап-
ротив, в углу, была разобрана как постель их складная койка  (род  крес-
ла-кровати), укрытая простыней, но с одеялом, сбитым в изножье.  Тут  же
был чемодан, дамская сумочка, а у стола, боком  к  свету,  стояла  юная,
совсем не знакомая ему особа и, чуть улыбаясь, смотрела прямо ему в гла-
за. Его конфуз, как видно, ее смешил. Кое-как он нашел очки и  надел  их
на нос. Мир стал резче, но не понятней.
   - Хорош, - сказала особа, поправляя лямочку тонкой ночнушки. -  Целый
медведь.
   Она улыбнулась шире, показав зубы. Николинька заморгал.
   - Что? Не нравлюсь? - спросила она, следя за его взглядом.
   - Нет, нет, это не так, так это сказать нельзя, отнюдь, отнюдь нет! -
забормотал он, вертя головой.
   - Почему нельзя? - спросила она.
   - Вы не такая, нет, вы... э...
   - А какая?
   - Э... Вы... вы очень взрослая! - выпалил вдруг он.
   Улыбка ее тотчас исчезла.
   - Только посмей еще раз, - начала она грозно, - сказать мне когда-ни-
будь вы, паршивец! Я тебя на год старше и в матери тебе не  гожусь.  Эй,
чего испугался? - (Николинька трепетал). - Это же я, Лика. Ты что,  сов-
сем меня позабыл?
   Это уже было ничуть не страшно, а вполне дружелюбно и мило.
   - Нет, я помню, - сказал он неловко.
   - Врешь. А как мы в "домики" играли? Нас еще папа гонял - забыл?
   Николинька опять во весь рот улыбнулся.
   - Ага! это помнишь. И то хорошо. - Лика прошлась по комнате,  но  тут
же вернулась к столу. - Свечка какая-то... пизанская.  Сейчас  ляпнется,
эх... У тебя нет тут часом подсвечника? Или блюдца, а?
   - Блюдце, да, есть, сейчас, я достану, - Николинька  стал  выбираться
вон из постели.
   - Ого! - удивилась Лика, рассматривая его широкую жирную грудь и жир-
ные ноги (он спал без майки, в трусах). - Точный медведь.
   Он опять застеснялся. Вопреки своей силе он  держал  под  подозрением
свою плоть. Она казалась ему порочной, логически несовершенной (в логике
он знал толк). Его желания - самые мирные, скажем, куда-либо  сесть  или
пойти, - выполнялись ею всегда на свой лад, довольно небрежно. Ему  при-
ходилось смирять ее. В ней к тому же, он знал, жила еще своя  воля,  как
правило, злая: что-нибудь сдвинуть, разбить. Он ее тоже  сдерживал,  как
умел.
   На сей раз, впрочем, все прошло гладко.  Комод  -  гулкий  и  тряский
(пустой), обнаружил на дне ящика пачку газет, а под ними, действительно,
блюдце. В него раньше сыпали нафталин. Николинька  вынул  его  оттуда  и
стер пыль.
   - Отлично, - сказала Лика. Она опрокинула на бок свечу, испачкав край
копотью, потом закрепила ее и вдруг обернулась. - Постой, - сказала она,
- ты, может быть, спать хочешь? Ты скажи.
   Он в это время как раз взял со стула рубашку, закинул за спину ворот-
ник и, тыча кулаком, искал рукав. В спальне, впрочем, было тепло:  южной
неги хватало на ночь.
   - Нет, я не хочу, - сказал он. - Я предпочитаю не спать.
   - Ах, предпочитаешь! - она расхохоталась. - Хорошо же. Мы тогда  про-
шепчемся до утра. Ну? Как ты живешь? - Она села на край кушетки и  заки-
нула ногу на ногу, обхватив рукой голое коленце. - Рассказывай, - велела
она.
   Он в затруднении замер - прямо посреди спальни.
   - Ну и ладно, - кивнула Лика. - Я и так знаю.
   - Откуда?
   - А вот. Я только одно не пойму, - она ткнула пальцем в сторону  тум-
бочки, - как ты спишь при таких часах?
   На тумбочке, точно, стоял исполинский будильник, собранный как-то Ни-
колинькой из часового конструктора.  Корпус  просвечивал,  давая  видеть
весь механизм. Тикал будильник действительно громко.
   Николинька пожал плечом.
   - Я наверно привык, - сказал он.
   - Да? Гм. А мне мешало. И к тому же жара. Я вообще часы не  люблю,  -
призналась Лика. - Особенно электронные. Но главное то, что они врут.
   - Кто, часы? - удивился Николинька. - Эти нет. То есть  чуть-чуть.  А
как раз электронные можно выставить так, что они совпадут с эталоном  до
долей секунды.
   - Ты не понял, - Лика поморщилась. - Не в этом дело. Они не так врут.
Они врут о времени, понимаешь? В целом.
   - Как это - о времени?
   - Вот так. Они его представляют, словно машину. А время -  ничуть  не
машина, оно везде разное, и у всех. Для него нету правил...  Ну  да  это
все вздор. Мне просто смешно глядеть, как все верят часам. А ведь у каж-
дого свой час, и выставлен он совсем не по эталону. Вот у  меня,  напри-
мер: нынче ночь. Но не для сна. Значит, это вовсе  не  ночь,  правильно?
Это темный день с черным небом. А в детстве было совсем другое. Мне  ка-
залось, что время - как паутина, во все стороны, словно сеть. Но  я  про
это потом расскажу. Потому что... О! - Она вдруг схватилась за  сумочку.
- У меня же есть карты. Я тебе сейчас  погадаю...  Где  они?  -  Чемодан
упал, сумка плюхнулась на подушку.  -  А,  вот.  Тебе  кто-нибудь  гадал
раньше? Нет?
   Николинька с сомнением глядел на нее.
   - Разве это бывает нужно? - спросил он затем.
   - Как так?
   - Это ведь принцип случайных чисел. По ним нельзя ничего узнать.
   Брови ее скакнули вверх.
   - Да ну? - Она щелкнула языком. - Э, да ведь папа говорил мне, что ты
теперь вундеркинд. Вот оно что! А не похож.
   - Нет, нет, какой я вундеркинд... Нет, - он даже зарделся.
   - Верно. Никакой не вундеркинд, а медведь. Надевай рубаху, иди  сюда,
сядь тут и гляди. Увидим, что тебе выпадет. - Она  стасовала  колоду.  -
Подушку подвинь. Так. А теперь... Ну-у-у!.. - протянула она разочарован-
но, рассматривая расклад. - Все дамы ушли. Только пиковая и с ней десят-
ка. И то спасибо. А! ну это просто тебе везет. Со мной. Это конечно. Все
чушь! - Она быстро смешала карты. - Ни дороги, ни ран, ни любви, ни хло-
пот. Одно письмо с тайной. Что же ты, милый? Совсем не живой, а?
   - Я очень живой, - не согласился Николинька.
   - Да? Увидим. - Она спрятала карты. - Что ты умеешь делать? - Тон  ее
был строг.
   - Как? В каком смысле? - Он опять струхнул.
   - Ну: рисовать. Или петь. Или ос ловить. Вообще: что?
   Он молчал. Он смутно представил себе, как бы он ловил ос.
   - То-то, - сказала Лика. - Ну а стихи?
   - Что - стихи?
   - Стихи ты писал когда-нибудь?
   - Нет... - Он мотнул головой.
   - А никому не расскажешь?
   - Что, что? Что не расскажу? - он уже волновался и заерзал на месте.
   - То, что я покажу сейчас.
   - Нет. Не расскажу. То есть я никому ничего не  рассказываю,  вообще,
никогда, а стихи не писал потому, что не пробовал, и  я  думаю  поэтому,
что не умею, - выпалил он одним махом. Потом глотнул и перевел дух.
   - Ясно, - сказала Лика. - Но все-таки поклянись. Клясться-то ты  уме-
ешь?
   - Нет. Никогда не...
   - ...пробовал, да? Сейчас попробуешь. Стань на колени.
   Он неуверенно улыбнулся.
   - На колени? зачем? Зачем вставать? - спросил он.
   - Ну ты зануда! - Лика возмутилась. - Чтобы клясться, зачем еще!
   Было похоже, она не шутит. Он сполз с  кушетки,  задрав  простыню,  и
встал на пол возле нее,  расставив  колени  почему-то  как  мог  широко.
Странно, но от этого вид его стал почти грозен,  улыбка  исчезла,  и  он
глядел вверх исподлобья. Смущение перешло в нем  грань,  за  которой  он
чувствовал скорее досаду. Лика была довольна. - Вот так, - сказала  она.
- Бедный рыцарь. Теперь повторяй: "Клянусь звездою и змеею..." Ну?
   - "Клянусь звездою и змеею", - повторил он, слегка запнувшись.
   - Так. "От тьмы до утренней зари..."
   Он повторил.
   - Отлично. "Все, что увижу - все сокрою
   В моей душе..."
   - "В моей душе..."
   - "Замри! Замри!" - взвизгнула вдруг Лика и повалилась с  хохотом  на
кровать. - Ну? Замирай же!
   - Как? А как это? А? как? - спрашивал он, тоже уже опять смеясь  чуть
не в голос.
   - А так.
   Она села, лицо ее стало мертвым, и страшно блеснули вдруг  опустевшие
глаза. Николинька смолк, глядя на нее с пола.
   - Теперь помни, - сказала она, вздохнув. - Ты дал клятву. Подними че-
модан.
   Мало что понимая, он поднял чемодан вровень с  грудью,  и  она  опять
засмеялась:
   - Да нет, сюда, не на воздух. Мне открыть его надо.
   Он молча повиновался. Чемодан был открыт, Лика вынула узкую папку,  а
из нее плотный темный лист.
   - На, читай, - сказала она. - Только молча. Тут девиз, это к  сердцу.
Запомни его.
   Николинька принял лист не вставая и  увидел  мелкие  четкие  буквы  в
центре. Они составлялись в строфу. Светлый квадрат был обведен каймой  с
черно-белым густым орнаментом - бурлеск в духе Бердслея.
   Он прочел:

   Держи копье рукою крепкой,
   Чтоб дрогнул враг перед тобой,
   И кубок пей отравы терпкой,
   Ведь смерть как жизнь, и пир как бой!

   Внизу был нарисован герб: фиал с мордой льва и андреевский  крест  из
пики и алебарды.
   Он хотел что-то спросить, однако  осекся.  Лика  подняла  палец.  Она
словно слушала что-то. Прошел миг, другой. Потом она  дернула  челкой  и
резко спросила:
   - Красивые стихи?
   - Да, - он кивнул. - Они интересные. Я думаю, что...
   - Довольно о них. А герб?
   - Да... - Он растерянно заморгал.
   - Чорт с ним. А я?
   - Что?
   - Я - красивая?
   Она без улыбки следила за тем, как он, открыв рот,  молча  взирал  на
нее. Потом снова схватила сумочку (съехавшую уже было куда-то в  щель  у
стены), порылась в кармашке и дала ему на ладонь темный твердый предмет:
зеркало. Но это было не просто зеркало. К тыльной его стороне, за четыре
угла было прочно приклеено нечто вроде таблички размером с карту.
   - Вот, гляди еще, - велела Лика.
   Воск натек, окружив фитиль, и свет в спальне убыл.  Николинька,  взяв
зеркало, склонился к огню. Рисунок изображал нагую  девицу  в  распутной
позе. Белизну тела подчеркивал черный с блестками фон. Но стиль бурлеска
тут пасовал и как бы стушевывался от реальности изображенного. Тело было
живым, с точно выбранной игрой теней.
   - Хороша? - спросила она.
   - А... Э... ну - да. Да, - промямлил Николинька, спешно возвращая  ей
карту.
   - Похожа я на нее? - Она вновь вперилась в него взглядом.
   Но он совсем потерялся, косил вниз и уже не мог избавиться от  дурной
улыбки.
   - Э... Ну-у...
   - Похожа или нет?
   - Ну, я не знаю.
   - Эх ты! Ты должен был сказать, что очень похожа.
   - Почему? - спросил он наивно, подняв взгляд и поправляя очки.
   - Потому что тогда это вышел бы комплимент, - объяснила Лика. - А да-
мам нужно говорить комплименты. Особенно  ночью.  Ладно,  вот  что:  мне
здесь надоело. Пошли вниз. Я хочу поглядеть на ваш зал.
   Она сунула карту в сумочку и задула свечу.
   - ... А это ты сама рисовала? - спросил ее Николинька шепотом,  когда
они вышли из спальни. Он рассудил про себя, что то, что  оба  они  босы,
очень кстати ввиду конспирации.
   - Конечно, сама. У меня и наоборот есть: черное на белом. Как тот фи-
ал. Но это не я придумала.
   - А кто?
   - Моя бабушка. У меня была только одна бабушка... Она  в  юности  все
рисовала тенью. Мне тоже нравится, но не всегда. Эта картинка так лучше,
потому что виднее. Эй, цс-с! - Она вдруг подняла ладонь к его рту,  хотя
он молчал. - Что это у вас там?
   Он покорно прислушался.
   - Это... ничего. Ничего не слышно, - сообщил он.
   - А сверчок?
   - А, сверчок! Ну да, сверчок есть.
   - Ишь ты! В саду? Ах нет, не в саду, потому что очень уж громко.
   - Да он под ванной, - объяснил Николинька. - Я его раз видел.
   - Ты видел сверчка?! - почти вскрикнула Лика. Было похоже, она забыла
про конспирацию.
   - А что? Что тут особенного? - Он нерешительно взглянул на нее.
   - Ну как же! Тебе повезло, ведь это такая редкость. А ты о чем-нибудь
его попросил?
   - Как это?
   - А, ты не знаешь... Ну ладно.
   Они уже сошли с лестницы, и она, обогнав его, с силой дернула на себя
створки дверей в зале. Петли протяжно заскрипели.
   - Нашумим мы здесь, - сказала она тихо. - А, вздор. Они крепко  спят,
я знаю.
   Она сделала шаг вперед и исчезла в  проеме.  Николинька  поспешил  за
ней. Древний паркет, однако, был крепок - ни одна досточка  не  шелохну-
лась. Где-то уже далеко впереди и совсем  беззвучно  Лика  скользила  во
тьме, словно плыла. Белая ее ночнушка маячила меж грузных теней, похожих
ночью на суда в море. Она уже перешла зал. Тут Николинька разглядел, что
здесь, в воздухе, был всюду разлит особенный мглистый свет, ровный и не-
подвижный. Зрение обострялось в нем. И все предметы вокруг, даже на  том
конце зала - часовой шкап (часы не шли), сервант, рояль, этажерка, расс-
тавленные у стен, - все  было  отчетливей  и  холодней