завалялся где-нибудь на складе. Я застал ее за странным  делом:
она точила ножи.
   Ее комната, узкая щель, в высоту б(льшая, чем в ширину и длину, игра-
ла у ней роль спальни, кухни и гостиной - все  сразу.  Сейчас  это  была
кухня. На единственном столе лежала клеенка и кое-что  из  съестного.  К
ущербному краю была косо привешена мясорубка. Тут же в углу была мрамор-
ная доска. И вот об эту доску с проворством  китайца  из  цирка  Варвара
Саввишна шаркала лезвием так, что искры валились на пол, как звезды. Нож
ходил дугой. Я стоял, открыв рот.
   - Где вы это так наловчились. Варвара Саввишна? - спросил я  наконец,
справившись с изумлением.
   Было похоже, она смутилась; но дела не прервала.
   - Сядь, - велела она, ткнув ножом в сторону стула. Я  прошел  и  сел.
Нож был заточен, за ним второй, третий... Лезвия сверкали на воздухе.
   - Жизнь учит, - сказала она погодя. И, услышав мой кашель, спросила:
   - Болел?
   - Болел, - кивнул я, про себя раздумывая, как  бы  ловчей  перейти  к
покрывалу.
   - Грипп?
   - ОРЗ.
   - Это они там только так пишут, что ОРЗ, - вздохнула она с досадой, -
чтоб бюллетень закрыть. Раньше писали - инфлюэнца. Как  Нева  вскроется,
так инфлюэнца... А тут климат плохой. Тут так нельзя: сырость.
   Я заерзал на месте: ничего лучше она не могла сказать. Язык  мой  че-
сался, но она вдруг отложила нож. Пальцы ее сразу задрожали -  это  было
удивительно видеть после трюка с заточкой. Она строго глядела на меня.
   - Сейчас тебе чай налью, - сказала она. - Дочь сотовый мед  привезла.
Поешь.
   Это не входило в мои планы. Но она уже двинулась к буфету, тяжко сту-
пая на половицах. Отказаться было нельзя. Явился мед,  пряники.  Кипяток
вскоре поспел. Запах заварки перебил нафталин. Но удобный миг  был  упу-
щен. Чтобы продлить время, я спросил ее о ее прошлом.  Она  ответила,  я
спросил еще. Четверть часа спустя она извлекла из-под койки  укладку  и,
открыв замок, откинула верх.
   Тут было все богатство ее. Я увидел пуховую шаль, документы,  письма,
справки, какие-то свертки, банковскую книжку, блокнот... Она долго пере-
бирала листки. Потом вынула фотографию и подала мне. Это был старый сни-
мок; две девушки в пышных платьях и шляпках, завязанных  под  подбородок
на бант.
   - Вот эта - я, - пояснила она, стукнув пальцем по той,  что  казалась
смелее: твердый взгляд, чуть припухлые губы. - А это Наташа.  Она  давно
умерла.
   В синем тумане снимка юная Варвара Саввишна была хороша. Я задал воп-
рос. Она ответила тотчас. Потом стала говорить, прихлебывая чай. Ее  по-
весть была самая простая.
   Родителей она не знала. Из приюта перешла в  интернат.  В  семнадцать
лет была комсомолка и целый год жила в коммуне.  Их  было  несколько  по
стране. Коммуна, или, как тогда еще  говорили,  "фаланстерия",  занимала
дом в три этажа без всякой архитектуры,  с  большим  двором  и  дровяным
складом. Склад отчасти спасал зимой. Коммунары работали на дворе,  спали
в общих спальнях и ели за одним столом. Это было похоже на приют. В  от-
личие от приюта тут была особая - "физиологическая"  -  комната:  счита-
лось, что "жены" тоже должны быть для всех. Варвара Саввишна была  общей
женой. Ей это было весело, она пользовалась  спросом;  раз  как-то  весь
день провела в той комнате и не могла понять, почему других девушек  это
злит.
   - Кроме Наташи, - уточнила она.
   Вдруг коммуну закрыли - в тот же год, что и РАПП; она  была  признана
анархистской. Коммунары разбрелись кто куда. Варвара Саввишна  и  Наташа
остались на улице. Но уже вся столица по  ночам  была  большая  коммуна.
Стало еще лучше и веселей. Появились деньги, какая-то комната на  Литей-
ной... За Наташей ухаживал известный писатель из Москвы, которого  звали
странно: то Юра, то Алеша... Был чудный вечер  над  Невкой.  Они  наняли
"дутики": две коляски на шинах. В те времена (как во все времена,  кроме
моих) еще были коляски. Извозчики пестрили быт. Один был старый, почтен-
ный, как заседатель, с ватной бородой и в ватной куртке; он едва шевелил
вожжи. Другой - вертлявый щегольской форейтор - все спрашивал, не зажечь
ли фонарь, и пел дискантом: "Мой Лизочик так уж мал, так уж мал..."  Фо-
нарь был не нужен, была белая ночь. Писатель целовал Наташу  в  губки  и
что-то шептал и обещал ей, но Варвара Саввишна не слыхала,  что  именно:
ее тоже целовали в губки. Дутики тихо ползли вдоль набережной.  И  вдруг
белесое небо треснуло, как шутовской живот циркача, и оттуда просыпалась
вниз горсть ракет. Где-то взвизгнули, засмеялись, смех плыл  по  реке...
Потом она сама попала под кампанию. Жизнь учила точить ножи - в  спецла-
гере в Свири, бывших монастырских угодьях.  Она  пыталась  бежать,  была
возвращена. В войну штамповала гильзы. Ее дочь была плод тыловой  скуки.
Я видел карточку - ничего общего с матерью: крупные скулы, плоский  нос.
Она вышла замуж и уехала в деревню. И теперь наезжала в город с мужем на
"Запорожце", навещала мать. К себе не звала. Варвара Саввишна и сама  не
хотела. Здесь она жила как всегда.
   - Мед возьми, - сказала она строго. - Дня на три хватит: от кашля.  А
теплых покрывал у меня нет. Только простые. Я тебе дам два.


ВАСИЛЕОСТРОВСКОЕ

   1. Насилу к полдню рассвело.
   Все та же грязь на перекрестке.
   Не то в пыли, не то в известке
   Полуподвальное стекло.

   2. Мне мил трамвайный Петербург,
   Враждебный всяческой реформе.
   И вот на шкидовской платформе
   Везут табак, зашитый в тюк.

   3. Изгибы рельсов, шум шагов.
   Пустой прогулки л„гко бремя,
   И подставляет небу темя
   Медноголовый град Петров.

   4. Сырая вечность мостовых.
   Апрель. Неделя на излете.
   Пророк заезжий - Альгаротти -
   Был неудачник, из простых.*

   5. Тем лучше. Незачем спешить
   На берег. Горизонт в тумане,
   Звенит собор, как ключ в кармане,
   И зябок штиль. Куда ж нам плыть?





ГОСПОДИН АШЕР, АРХИТЕКТОР

   Петр хотел сделать из Петербурга Венецию. Его жажда воды была  удиви-
тельна. Он составлял на досуге списки несуществующих кораблей и  призна-
вался Ягужинскому, что предпочел бы быть  английским  адмиралом,  нежели
русским царем. Между тем город в большой своей  части  располагается  на
суше. Это ограничивало мечты Петра, и он велел пока рыть  на  одном  Ва-
сильевском острове. Меншиков, герцог Ижорский и светлейший князь, занял-
ся каналами, как тогда писали, из своих рук. Каналы эти не были нужны  и
ко времени Екатерины совсем обмелели, разделив судьбу  большинства  идей
царя. Их засыпали, превратив в улицы, "стороны которых по традиции  име-
нуются линиями" ("Путеводитель", 1973). Все это общеизвестно.
   Тут-то, на 10-й линии, в  квартирном  доме  обычной  застройки  конца
прошлого столетья бурно доживала свой век моя внучатая  тетка  по  отцу,
дама с причудами. Зная большой толк в медицине, она лечилась от 1000 бо-
лезней мочой и голодовкой, по новейшей методе, и оттого  походила  разом
на мумию и подсолнух с седой головой. Я решил навестить ее  в  последний
день. Но грипп вдруг лишил меня сил, я ощутил нужду в двух-трех домашних
обедах и, скрепя сердце, отправился в  островную  провинцию  разыскивать
свою лечебную родню.
   Парадное, как сто лет назад, было украшено следами собак и кошек. До-
родная баба в ожерелье из прищепок, несмотря на сырой  день,  вешала  во
дворе белье. На мой стук в дверь мне открыл пожилой  мужчина  в  халате.
Лица его я не рассмотрел. Услыхав мой вопрос, он отступил, впустив  меня
в тусклую прихожую, сказал, что он - коммунальный сосед, что  моя  тетка
вышла с утра в аптеку, но что это ничего и что хотя ее дверь  заперта  -
для наглядности он даже дернул ручку, - я прекрасно  могу  ее  обождать,
сидя у него, милости просим. Он тут же провел меня к  себе,  после  чего
отбыл на кухню ставить кофий. Гостеприимство русских известно. Я остался
один.
   У тетки я был давно и не помнил ее утварь. Но комната, куда я  попал,
меня поразила. Казалось, тут был ломбард или мебельный склад. Вещи стоя-
ли одна на другой, тесно друг к другу, но при всем том они явно были по-
добраны с большим вкусом, д(роги, а некоторые представляли  образцы  ме-
бельного искусства. В единственном свободном простенке  в  изящной  раме
висел подлинный Марини, "Старички, предавшиеся похоти". Чувствуя  ядови-
тое подрагивание иронической складки, которая у меня под щекой, я сел на
стул с прямой спинкой и стал ждать хозяина. Он не замедлил явиться  -  с
подносом в руках. Передо мной возникли чашки в стиле  рококо,  кофейник,
молочник, кофейные ложки с серебром и черным деревом на ручках  и  такие
же ножи для масла, масленка, сахарница, тосты на блюде... Он словно  на-
рочно ждал меня. Теперь я видел, что это был полный, с женскими  бедрами
человек лет пятидесяти (вскоре я узнал, что ему пятьдесят три),  привык-
ший, казалось, к неге. А между тем следы длительных беспокойств, возмож-
но, бессонницы были в его лице.
   - Вы, верно, старый петербуржец? - спросил я его,  отхлебывая  кофий,
очень крепкий.
   В ответ он закашлялся, дернувшись телом так, что мне  самому  захоте-
лось кашлять, но я сдержался, - и сказал с натугой:
   - Да. Но я живу здесь всего год.
   - То есть в этой квартире? - уточнил  я,  что-то  смутно  подозревая.
Добродетель тетушки все приходила мне на ум.
   - Нет-с. В этом городе.
   Я поднял бровь. Пояснения были нужны, он сам это  видел.  Он  странно
всхлипнул (должно быть от кашля), представился - его звали  Андрей  Гри-
горьевич Уминг - и пустился повествовать. Вот его история от  начала  до
конца.
   Родился он в Петербурге, в тридцать восьмом году. Отец его был  архи-
тектор, имел важный чин и вдруг лишился всего по глупой  случайности.  В
Москве на подпись подали два проекта одного фасада, и  сам  (тут  Андрей
Григорьич мигнул глазом) подписал их.  Крайним,  как  водится,  оказался
отец.
   Легенда эта старая и, может быть, не раз бывшая. Я  и  прежде  слыхал
что-то такое в Москве и даже видел какой-то особый дом. Но семейная хро-
ника гласит, что Уминга-старшего вызвали в Кремль. Ноги  его  не  слуша-
лись, руки болтались. Он не помнил свой голос и думал, что потерял слух.
Что ж, в кремлевских коврах тонули шаги, тонули и люди... Как в  полусне
видел он седенького Джугашвили, непоправимо маленького  в  сравненье  со
статуей и плакатом, но который, однако, каркал ему, дергая щекой.
   - Ви - плaхой архитектор. Я - тоже пл(хой архитектор. Но я лучше, чем
ви. Ви нэ знаете, что у здання нэ может быть два фасада. Я знаю  это.  Я
на-учу вас...
   Было это или нет - бог весть; только бедного Уминга с семьей в 24 ча-
са свезли в Таллин, только что занятый нашими войсками. Там он вновь по-
лучил важный пост в проектном бюро, свободный уже два дня, и поселился в
квартире, очень опрятной, тоже два дня свободной. Хозяин исчез неизвест-
но куда. Кухарка не знала по-русски. Лишь  на  двери  осталась  табличка
"Herr Usher, Architekt". Табличку решили не трогать как реликвию.  Через
год началась война.
   Андрей Григорьевич плохо помнил, как ушли русские (в том числе отец),
как город пустовал без власти, как пришли немцы. Он был мал.  Зато  пом-
нился ему говорливый весельчак дядя Рупрехт, поселившийся у них по указу
кухарки, тоже занявшей одну из  комнат.  Они  с  матерью  перебрались  в
спальню. Он уже знал много немецких слов.
   Дядя Рупрехт смешно рассказывал, как в детстве его дразнили мальчишки
в трамвае. Потом пришел кондуктор и ссадил их. "В трамвае, малыш,  лучше
быть кондуктором или вожатым (Fuhrer)", - заключал он. Андрея Григорьича
тоже дразнили мальчишки: за что - он не мог понять. Упоминались  мать  и
"офицер". Позже он узнал от кухарки, что все это ложь. Дядю Рупрехта  он
уважал, ему нравилось, как того боится  околоточный  чухонский  жандарм.
Надо думать, многих бедняг "ссадил" тогда с своего "трамвая"  дядя  Руп-
рехт. Прошло два года. Фронт приблизился. Бомбежки сотрясли город.  Анд-
рей Григорьевич видел в окно, как бежал от машины к дому дядя Рупрехт  в
распахнутом плаще. Вдруг он подпрыгнул и упал на спину,  завернувшись  в
плащ. Вновь пришли русские, и с ними отец. Детство  кончилось.  Началась
школа, потом институт.
   Андрей Григорьич любил готику. Каждая буква на почерневшей давно таб-
личке казалась ему похожей на островерхий собор. Он изучил их все в  го-
роде, рисовал, чертил, словом, тоже стал архитектор. Он даже  работал  в
том же бюро. Родители умерли, кухарка ушла.  Вся  квартира  теперь  была
его, он обставил ее с любовью, на свой вкус. Он был холост, здоров,  по-
лон сил. Он нанимал прислугу. Так прошло много лет. Все это кончилось  в
один день.
   Как-то раз утром, открыв на стук дверь, Андрей  Григорьич  неожиданно
для себя впустил к себе в кабинет  странную  процессию.  Возглавляла  ее
неправдоподобно древняя дама с трясущейся головой.  Следом  шла  вторая,
моложе и крепче. Был одутловатый старик в черном костюме и в чем-то вро-
де пенсне. И, наконец, замыкал шествие огромный молодой человек с откры-
тым лицом без улыбки, похожий на сына писателя Набокова. Он изредка  на-
гибался к свежепрорванной штанине серых модных брюк: на  него  во  дворе
напала собака. Дело выяснилось в несколько минут. Древняя дама была гос-
пожа Ашер. Ее муж погиб в 39 году. Ее сын  был  одутловатый  старик.  Ее
правнук возился с штаниной. От Уминга они требовали свою квартиру.  Вза-
мен предлагали единственную комнату в Петербурге: все их "русское"  дос-
тояние. Ему даже не дали растеряться. Он принес иголку и нить.
   Уже было всем ясно, что республика доживает свои последние часы.  Но-
вая страна заявляла о себе. Все  же  с  неделю  Уминг  думал  что-нибудь
предпринять. Хотел хвататься за связи, знакомства, узнал даже, что  есть
какие-то кровавые "друзья русского народа" и потом в ночном кошмаре  ви-
дел Ашера-младшего с простреленной ногой - в том самом месте, куда цели-
лась и собака. Потом он сразу на все согласился. Ашеры были любезны, по-
могли ему перевезти вещи: мебель принадлежала не им. И теперь,  вот  уже
год, он сидел на 10-й линии, всхлипывал и глотал кофий.
   - Я плохой архитектор, - сказал он мне. - Но и мы все плохие архитек-
торы. Можно сделать дом с двумя фасадами, можно улицу с одной стороной -
все равно. Все развалится, рано или поздно. Все рухнет.
   Я с ним согласился. Шум в прихожей дал  знать  о  возвращении  тетки.
Андрей Григорьич проводил меня. Тетушка всплеснула руками, меня увидя. В
тот день я получил обед, массу вопросов и рецептов. Когда же добрая ста-
рушка поняла, что я только что болел, в голове ее созрел совершенно  но-
вый план, о котором читатель узнает в следующей главе.

ДИПЛОМАТ

   Провинциал в столице обречен на покупки и визиты. Отец дал  мне  нес-
колько поручений, с которыми я справился походя. Такова же  была  судьба
сувениров для друзей. Себе самому я думал купить, кроме книг, лишь новый
дипломат: они уже прочно вошли тогда в моду, будучи знaком делового реш-
пекта, и мой старенький портфель перестал меня устраивать. Между тем шел
последний год экономики дефицита. Частные закусочные -  "кооперативы"  -
были везде и даже на стены высовывали иногда свои вывески,  вроде  "Ску-
шайте гриля, не выходя  из  автомобиля!",  но  частных  вещевых  лавочек
как-то еще не завелось. Я уже обошел весь Гостиный Двор и множество мел-
ких галантерей в поисках дипломата, но, кроме очень  кривых  образцов  с
мятыми крышками и амбарными замками, ничего не мог обнаружить. Был  суб-
ботний вечер, последний день месяца, к тому же преддверье  праздника,  и
завтра я уезжал. Приходилось проститься с мечтой о дипломате. Поняв это,
я решил употребить оставшиеся часы на выполнение еще одной просьбы отца:
он, не знаю зачем, хотел непременно, чтобы я навестил его старого  друга
и коллегу профессора Крона. Тот специализировался по некрофагии грызунов
и жил где-то на Петроградской. Я совсем уже было свернул к метро,  когда
вдруг, перепутав квартал, вошел в двери Пассажа. Я никогда прежде тут не
был.
   Мало того: я и не знал, что в Петербурге есть Пассаж! Он - как, долж-
но быть, ведомо всем, кроме меня, - стоит торцом к Невскому, и я, конеч-
но, множество раз пробегал мимо, прижимая к боку свой портфельчик, нима-
ло не подозревая о его существовании. Гостиный Двор  своими  купеческими
ухватками мешал мне заметить его. Был закат, и косые лучи, пройдя сквозь
стеклянный купол где-то вверху,  распадались  по  залам  матовым  чудным
блеском. Я начал обход. Помню тихий отдел ковров, где узор арабесок  ка-
зался мне фундаментом волшебного зaмка, который мог существовать лишь  в
невидимом третьем измерении. Шляпный ряд удивил меня богатством  выбора,
вплоть до охотничьей шляпы с жесткой тульей и ночного немецкого колпака.
Я пожалел, подойдя к игрушкам, что уже стар  для  них,  наконец,  увидел
разноцветные перепонки зонтиков, а рядом портфели и сумки  всех  сортов.
Увы! Дипломата не было и здесь. Симпатичная девушка с  розовыми  ушками,
как у белой мыши, спросила меня, чем я так удручен. Ее форменный  фартук
чудно шел к ней. Я изложил ей свои затруднения.
   - Я сейчас узнаю, - обещала она и куда-то юркнула, я же выглянул пока
на лестницу возле зала: эта галерея была крайней.
   Тут, на забежной площадке, предназначенной, как я  понял,  более  для
служебных нужд, имелось боковое окно, на одну треть открытое и упиравшее
взгляд в стену соседнего дома. Сам не знаю зачем, я сел на подоконник  и
поглядел наружу. И тут началась та цепь событий, которую любят литерато-
ры, но которой никогда не следует жизнь, а потому и публика ей плохо ве-
рит. Окно выходило в узкий и длинный колодец, образованный стенами  неп-
лотно стоявших домов (ј48 и ј50, как я позже узнал), фасады которых, од-
нако, сходились. Дно этой щели было вымощено тесаным булыжником  наподо-
бие старых мостовых, и солнечный свет падал сюда разве лишь  в  полдень.
Как я ни придумывал, я не мог найти способа, как бы  туда  спуститься  -
разве что спрыгнуть в окно. Но туда явно никто и не хотел попасть. Затх-
лый дух шел оттуда, как из клоаки, да к тому же и мостовая  образовывала
желоб, должно быть, для стока воды. Необитаемое  место  в  самом  сердце
большого города не могло не занять меня. Я уже с  минуту  смотрел  вниз,
когда вдруг понял, что это место не так уж необитаемо. Что-то  двигалось
внизу, вдоль желоба, и вначале я решил, что это кошка. Но чувство, в от-
личие от глаз, обманывает редко. Невольная гадливость  подступила  вдруг
мне к горлу, и тотчас я рассмотрел длинный голый  хвост,  цепкие  лапки,
острую мордочку с усами... Гигантская крыса как ни в чем не бывало  тру-
сила по мостовой, миг - и она скрылась в какую-то щель в Пассаже. Стран-
ная мысль пришла мне на ум...
   - Ах вот вы где! - раздался голос за моей  спиной,  и  я,  вздрогнув,
обернулся. Давешняя девушка стояла рядом со мной, разводя руками.
   - Я ходила на склад, - сказала она. - Дипломатов нет. Но они будут  -
сразу после праздников.
   Я молчал, глядя на нее. Теперь ее сходство с мышью очень не  понрави-
лось мне. Наконец я опомнился, стал благодарить, обещал зайти на  неделе
и с облегчением отделался от нее, сбежав вниз. Теперь уж я твердо  решил
навестить Крона.
   Стало темнеть, когда я сыскал его дом. Он встретил меня радушно.  Ос-
ведомился, где я живу, и тут же, на втором слове,  предложил  ужинать  и
ночевать у него. Признаюсь, я был рад остаться. Общая кухня на  Мытне  с
желтыми плитами, где я варил по вечерам яишницу, или макароны, или  грел
чай, общежитский душ, в коем нельзя было выжать и  капли  горячей  воды,
меж тем как набрякшая штукатурка падала с  потолка  погонами  на  плечи,
грязный клозет и, словом, все удобства кочевой жизни порядком мне надое-
ли. Между тем Крон, похожий на ворона в шелковом своем халате, был хозя-
ин огромной квартиры и вскоре, спросив, голоден ли я, отвел меня в  сто-
ловую, где посреди ковра возвышался, как пьедестал, круглый стол под вя-
заной скатертью, стояли стулья с резными спинками и в