не самое уязвимое из всех возможных.  Безо  всякого  еще  толчка
снаружи С.А. вдруг всею кожей своей осознал собственную национальность.
   По окончании первого курса, летом, С.А. занялся впервые в  жизни  лю-
бовью. Ему было девятнадцать лет. О женитьбе он не думал и  даже  специ-
ально старался не думать. Отец достал им путевки на юг, а после юга весь
роман окончился быстро легким и безболезненным разрывом. С.А. был  дово-
лен и в то же время разочарован. Рассматривая в  детстве  на  диване  те
картинки в альбомах, он ожидал большего. В остальные четыре года студен-
чества он повторил эксперимент еще несколько раз. Но то,  чего  не  было
вначале, не случилось и потом. Как-то невольно,  словно  бы  сам  собой,
С.А. научился извлекать из женщин,  кроме  удовольствия,  пользу  и  уже
трезвым взглядом смотрел на них, зная, чего не следует от  них  ждать  и
что все-таки получить можно. Женитьба, раньше его пугавшая, теперь пока-
залась вполне своевременной.
   Между тем страх его не проходил. Однажды схватив в цепкие кольца  все
отростки его души и сказав ему на ухо все слова о его отце, о его нацио-
нальности, об армии и, главное, о том, как зыбко все в этом мире, однаж-
ды только намекнув ему о пропасти, которая  всегда  у  него  под  ногой,
страх обратился после того в привычку и не исчез, а стал лишь так  неза-
метен, как наручники давнего заключенного. Но даже голос у  С.А.  с  тех
пор переменился. Во взгляде его теперь часто мелькало  подозрение,  а  в
отношении к старшим, особенно тем, от кого зависело  что-нибудь,  напри-
мер, к преподавателям, явилась глубокая и серьезная уважительность,  та-
кая, что С.А. и сам не знал, уважает ли он их на самом деле или  нет,  а
только боится. Идя на экзамен, например, он всегда раздумывал: не юдофоб
ли экзаменующий профессор? - и по любой мелочи с  ужасом  заключал,  что
да, юдофоб. Но так как он уже сам не знал, уважает ли он и этого профес-
сора, то как-то в душе не был уверен заодно уже в том, что тот не  прав,
будучи юдофобом...
   Так же, как в людях, стал он запутываться и  в  смысле  и  содержании
книг. Те ясные принципы, которые находил он раньше в книгах и в  которых
никогда не сомневался, теперь перестали ему казаться такими  уж  ясными,
стоило только приложить их к самому себе. С.А. был, как уже  говорилось,
с детства неплохо начитан, и, кроме общеизвестного, как, например,  "Ши-
нели", "Бедных людей" или "Смерти Ивана Ильича", он знал и изыски,  бул-
гаковскую "Дьяволиаду" и "Крестовых сестер" Ремизова. Впрочем,  Булгаков
тогда как раз только что впервые вошел в моду и его узнали сразу многие.
А с другой стороны, принцип, согласно которому человек человеку  бревно,
С.А. и сам, без Ремизова, усвоил прочно, даже слишком  прочно.  Он  знал
кое-что и из западных литератур. "Песочный человек" Гофмана и еще больше
"Метаморфоза" Кафки поразили его в свой черед - первый в детстве, вторая
в юности. Но вот именно теперь, к окончанию университета, С.А. начал пе-
реставать понимать то, что находил в них тогда. Прежде  всего  он  вдруг
усомнился, действительно ли эти хрестоматийные произведения,  признанные
всеми и принятые за образцы, являются такими уж  великими,  как  принято
считать, а люди, их писавшие, такими уж замечательными, как  то  твердит
об этом вся в один голос ЖЗЛ. То есть, разумеется, если бы С.А. спросили
его мнение, к примеру, на экзамене, он бы не усомнился. Но про  себя  он
всякий раз со странным чувством делал усилие выяснить, в чем причина ве-
личия всех этих книг и людей. Ему мерещился обман. Он, как ему  думалось
- или, вернее, думалось в нем, потому что это был ненамеренный  процесс,
- он ведь прекрасно знал, что знаменитых авторов превозносят, скажем, за
любовь к людям (тут и гуманизм Толстого, и  демократизм  Гоголя),  тогда
как на деле этим авторам наплевать было на людей и только сами себя  они
интересовали. Это было видно из тех же их биографий. Гоголь, скажем, был
эгоист и беспощадный насмешник в  жизни,  а  значит  ведь  писал  потому
только, что так красиво получалось, и вовсе над Акакием  Акакиевичем  не
плакал; Некрасов, положим, плакал, так как  был  ,  а  потом  оплаканных
крестьян еще лучше просаживал спьяну в  карты;  Толстой  спекулировал  в
Бессарабии землями и проч., и проч., примеры сплошь и повсюду. И все  же
они - великие, удостоенные лавров, хотя их все слова ложь,  а  сами  они
такие же, как и все, как, скажем, он, С.А., может быть и талантливые, но
тогда это еще несправедливей; главное здесь было то, что и принципы, ими
основанные, тоже были ложью.
   Существовали, конечно, еще и другие авторы, у которых самих  не  было
поместий, денег, власти, а они утверждали те же принципы. Но в отношении
их С.А. находил в себе все-таки такое же чувство, потому что у них  ведь
оставался - всегда - их талант, то  есть  причина  следовать  принципам,
пусть даже наперекор жизни. Тогда как С.А. пытался,  конечно,  писать  в
свое время и стихи, и даже повесть, и учился рисовать, но - нет,  он  не
отказывал себе в таланте, просто ради этого страдать он тоже был не сог-
ласен. Другими словами, С.А. принял и признал, чуть-чуть только  себе  в
этом не до конца сознаваясь, что люди делятся на (допустим)  соловьев  и
воробьев и что он даже тоже воробей. Он только не принимал того, что со-
ловьи, будучи соловьями, смеют придумывать правила для всех, да  еще  им
же и не следовать по своей воле. И постепенно, продолжая в этом духе, он
перестал быть уверен и в том, что и сами по себе эти книги так уж хороши
безусловно. Удача, внешние причины, вообще судьба (стало  ему  казаться)
чаще всего все и определяют. А оттого, убеждался он,  еще  бессмысленнее
ходить жизни наперекор. За всем этим, разумеется, желтой стеной стоял  в
нем страх.
   Впервые совершенно иначе стал он смотреть на картины отца. То есть он
не то что бы действительно на них смотрел - с некоторых пор отец  посво-
рачивал в трубки свои холсты и хранил их где-то без всякого почитания, -
но, вызывая все их в памяти и тем превращая их как бы в  одну  смешанную
или обобщенную картину, С.А. больше уже не чувствовал в  ней  фальши,  а
наоборот, уверялся все глубже и глубже, что тут-то  именно  и  есть  вся
правда, которая, как теперь он понимал, состоит в отсутствии  лжи.  Одно
слышанное когда-то сочетание слов наполнилось для С.А. новым, очень  жи-
вым и необходимым смыслом. "Так в наше время писать уже нельзя," -  ска-
зал кто-то о старых мастерах, тех, что С.А. любил в детстве, и теперь он
сам до последних корней своего существа понимал смысл этого категоричес-
кого императива. "Нельзя" - это звучало как запрещение смерти, как усло-
вие для права жить. И С.А. даже сам однажды, перелистывая альбом  Велас-
кеса, пробормотал про себя: "Эти мертвецы хотят и нас сделать покойника-
ми". С этих пор максимализм стал ему чужд. Он  усматривал  недостатки  в
общепризнанных шедеврах либо объяснял сами шедевры тем, что "тогда  было
другое время", но главное, даже видя их совершенство, тем более понимал,
что жизнь на самом деле такова, как рисовал его отец, а не  какой-нибудь
Коро или Брэйгель; он хорошо еще помнил свои детские мечты о голых  жен-
щинах и свою первую действительную связь.
   И вполне очевидно, что, чем более нравилось ему искусство  отца,  тем
более сам отец, такой, каким он стал, делался ему ненавистней и непонят-
ней. В С.А. однажды возникла и теперь вместе с ним из года в  год  росла
обида на отца. Если жизнь была такой, какой сам Абрам Соломонович  рисо-
вал ее чуть не двадцать лет, то он как отец  был  кругом  виноват  перед
своим сыном. Деньги, талант, положение в обществе,  защищенность  -  все
это были те вещи, которые определяют каждому  его  ступень  на  лестнице
жизни. И тогда как же смел Абрам Соломонович, пусть даже и преуспевающий
еврей, произвести на свет жалкого полукровку, а потом еще  и  отказаться
от всего, что достиг, от самого своего преуспеяния, то есть окончательно
выбросить С.А. голым в мир? Этой подлости отца С.А. не мог по-настоящему
ни понять, ни простить. Он на самом деле очень любил отца, как  любил  и
читать, как любил листать те альбомы, но теперь он и эту свою любовь го-
тов был счесть ошибкой и избавился бы от нее, если б мог. Но он не мог.
   Согласно представлениям некоторых теософов, святость и чистота, зало-
женные в каждом человеке от рождения, обыкновенно  иссякают  к  двадцати
годам; это, разумеется, лишь интеллектуальный вариант древней веры в то,
что умершие младенцы приобщаются к ангельскому чину. Однако и статистика
уверяет, что именно на этот возраст - двадцать-двадцать пять лет -  при-
ходится наибольшее число случаев умалишения, душевных и духовных  травм,
переломов, пересмотров и других катаклизмов сознания. Как бы то ни было,
как раз в 23 года все, начавшее зреть в С.А. после катастрофы на  модер-
нистической выставке, достигло своего оформления  и  ясности.  Несколько
событий, последовавших одно за другим, оттенило собою этот рубеж.
   Прежде всего, С.А. закончил университет. И вдруг выяснилось, что  его
подозрения насчет беспомощности и социальной дряхлости  его  отца  имеют
под собой некоторую реальную основу. Сектор советской живописи и  графи-
ки, куда Абрам Соломонович прочил сотрудником своего отпрыска, неожидан-
но оказался лишен свободных ставок. С.А. забегал. Он звонил  своим  про-
фессорам, которых боялся и раньше и еще больше теперь, он клянчил у инс-
титутских администраторов, смотревших на него с презрительным  удивлени-
ем, он совсем переменился в лице и потерял сон. Впервые ему пекло  глаза
и качало голову от ночного  бессмысленного  бодрствования,  и  несколько
мыслей или слов - вернее всего, словесных обломков - металось  в  мозгу,
словно стайка серых рыб. Отец не нашел ничего лучше, как пристроить  его
корректором в местную газетенку. Год прошел так. С.А. еще живее, еще ма-
териальнее ощутил, что его понимание действительности было глубоко  вер-
но. Потом все образовалось: кого-то из сотрудников сектора проводили  на
пенсию, ставка освободилась, и С.А. стал лаборантом и вместе заочным ас-
пирантом. Карьера его наметилась довольно реальным пунктиром.  Несколько
месяцев спустя он женился.
   Произошло это почти случайно. Вдруг, безо всякой инициативы со сторо-
ны самого С.А., возобновилась одна из прежних, еще  университетских  его
связей - правда, не первая. С.А. поддался, тем более,  что  не  видел  в
этом уже никакой опасности и был даже рад, поскольку так или иначе, рано
или поздно вопрос с браком следовало решать. А между тем,  с  окончанием
университета, как видел С.А., у него значительно  сократился  круг  зна-
комств и, главное, самих возможностей знакомиться. Очевидно, что будущую
его жену толкнуло к новой близости то же соображение. Взвесив все,  С.А.
нашел такую партию подходящей: он знал, чего ждать, и  исполнением  этих
умеренных ожиданий готов был удовлетвориться. Это, впрочем, не  помешало
ему посоветоваться с отцом, долго колебаться, ходить по дому с нахмурен-
ным лбом и даже, неизвестно зачем, представить невесту  своему  научному
руководителю, у которого он потом тоже (уже наедине) испросил совета.
   Научный руководитель его был человек неглупый, но в то же время прос-
тодушно верящий в собственную значительность. Он был  вместе  удивлен  и
польщен. С.А. продвинулся вверх внутри его сердца, хотя и задал ему  за-
гадку: руководитель решительно не мог взять в толк, зачем тот просит его
совета. Он, впрочем, не сказал ни да, ни нет, а только благосклонно  по-
кивал как бы в целом, чем С.А. остался очень доволен: он  того  и  ждал.
Хуже вышло с отцом.
   С некоторых пор Абрам Соломонович тоже переменился в отношении к  сы-
ну; вернее, отношение его стало сложным. С.А. хвалил теперь  и  вслух  -
хотя, правда, вяло и тихо, но зато неизменно - старые  картины  отца;  а
Абрам Соломонович, весело и уверенно те же картины  ругая,  все-таки  не
мог где-то в самой тайной щелочке своей души немного не радоваться  этим
похвалам. Ему доставляло невинное удовольствие  опровергать  тут  своего
сына, умаляя себя... И при всем том Абрам Соломонович тайно  чувствовал,
что его сын стал ему чужой и что помимо этих разговоров о картинах гово-
рить им друг с другом не о чем. В какой-то миг Абрам  Соломонович  вдруг
стал подозрителен без  всяких  внешних  поводов:  он  заподозрил  (опять
где-то в глубине себя), что его сын подлец - или  трус...  Он,  конечно,
себе не сознался. Но это все вместе определило особую  интонацию  Абрама
Соломоновича в разговорах с С.А. Он стал говорить с ним  иронически  или
(чаще) грустно-иронически; и эта грусть позволяла ему изредка  оставлять
иронию и ласкать словами сына, которого он все же любил. Однако  слишком
уж большая сыновья покорность и предупредительность в  вопросе  женитьбы
ему не понравилась. "Я не пойму что-то: ты ее любишь?" -  спросил  Абрам
Соломонович, болезненно нахмуриваясь. С.А., по обыкновению,  ответил  не
вполне внятным бормотанием, в котором "видишь ли, отец...", "а кроме то-
го", "и с другой стороны", вперемежку с покряхтыванием  и  покашливанием
следовали без всякой внутренней связи, так что Абрам Соломонович  нахму-
рился еще больше и сказал, что С.А. может рассчитывать на его  поддержку
в смысле денег и устройства квартиры. Он и действительно занялся кварти-
рой. Свою, поместительную и очень удобную, пользуясь связями, он поменял
на две, расположенные, правда, в разных концах города, но обе  тоже  по-
местительные и удобные. В результате с первого  же  дня  самостоятельной
жизни С.А. отделился от старших, став "сам большой" и хозяин в доме...
   Не прошло и года, как в городской больнице неожиданно в  каких-нибудь
три дня умерла его мать. С.А. был потрясен - но еще более его был потря-
сен и раздавлен этой смертью Абрам Соломонович. Что  же  касается  С.А.,
то, оказавшись перед стеной смерти, он вспомнил все те ужасные  рассказы
о людях, которые не могли смириться с общей неизбежностью: ему  особенно
представлялись в ночь перед похоронами те, что ели у могилы землю...  Он
сам не чувствовал отчаяния или боли, скорее это было похоже  на  удушье.
Пока его мать была жива, С.А. не очень замечал ее и еще реже о  ней  ду-
мал; теперь он не находил в себе, что делать и даже что чувствовать.
   Потом жизнь вернулась в свое русло. Она стала еще более  обыкновенной
и незаметной после смерти матери - может быть, оттого, что Абрам Соломо-
нович сразу постарел, замкнулся и отдалился сам в себя от всех и от С.А.
с его семьей. Для С.А. время вдруг полетело удивительно быстро и  легко.
Он хаживал два дня в неделю на службу (это называлось  -  присутственные
дни, общепринятые во всех гуманитарных институтах), писал статьи о живо-
писи пятидесятых годов, дома изредка ссорился с женой, занимался бытом и
как-то уже через шесть лет совместной с ней жизни стал  ожидать  от  нее
ребенка. К тому времени он защитился, давно обрел статус  научного  сот-
рудника и перестал чувствовать пропасть под ногами. Одно  ночное  проис-
шествие неожиданно указало ему на его ошибку.
   Он писал ночью. Жена, на четвертом уже месяце, спала, и лицо ее  было
утомлено и, как у всех беременных, обескровлено. С.А., боясь,  что  свет
лампы, очень и так слабый от плотного кругового абажура, может быть, ме-
шает ей, накрыл лампу еще жениным цветным халатом. По комнате  распрост-
ранился угрюмый полумрак с разноцветными пятнами на стенах, и С.А. писал
в этом полумраке еще с полчаса, выходя изредка курить на балкон  (стояла
нехолодная осень). Наконец, его стало клонить к столу дремой. Он погасил
лампу и в темноте, при отсветах фонарей с улицы, лег и тотчас  уснул.  К
середине ночи во сне к нему явилась мать. При жизни он никогда не разго-
варивал с нею ни о чем, что выходило бы за круг домашних дел,  и  теперь
тоже, забывшись сном и говоря  как  с  живой,  спросил  что-то  незначи-
тельное. Но лицо матери было строго, и он увидел, что на шее ее на  тон-
ком снурке поблескивал крест. "Я не знал, что ты христианка,"  -  сказал
С.А. "И ты должен креститься, - отвечала она ему, наклонив голову. -  Ты
долго не был у меня: сходи. Лампу же свою выбрось". - "Да,  мам,  обяза-
тельно, конечно," - сказал С.А., который во сне все  понял  так  хорошо,
как это и бывает во сне, - и тотчас проснулся, все позабыв... "Да...  да
что мне снилось-то? - стал вспоминать он, лежа во тьме. - Да: мать  при-
ходила..." Странная тоска стеснила его. Он поспешно сел,  прислушался  к
дыханию жены, затем опустил ноги с кровати и, подойдя к  столу,  включил
опять лампу. Секунду он стоял, тупо глядя на страницы рукописи, в беспо-
рядке укрывавшие стол; потом побрел на кухню, решив  принять  что-нибудь
от сердца. Сердце было больно у него уже не первый год, и он слыхал, что
кошмары мерещатся перед приступом. Но  он  едва  успел  найти  капли:  в
спальне зашуршало и затрещало что-то недомашним плохим треском и, вбежав
к себе, он увидел охваченный огнем и искрами халат и  абажур  лампы.  Он
погасил их, выхватив шнур из розетки и кинув на стол одеяло. Потом вклю-
чил верхний свет и повалился на кровать рядом с перепуганной проснувшей-
ся женой: у него начался сердечный приступ.
   Крестился он тайком, на той же неделе, и после, в одиночестве приехав
на кладбище, стал на колени перед материной могилою и поклонился, осенив
себя знамением. В Бога он поверил легко, даже не задумавшись, что верит.
Он отвел двум бумажным в пластмассовой рамке иконам место на стеллаже за
дверью так, чтоб с порога не было видно, но в церковь не ходил почти ни-
когда, боясь, что узнают на службе.
   На службе между тем дела его шли в гору. Он участвовал в коллективной
монографии "Гуманизм в советской живописи 30 - 60-х гг.", ему был увели-
чен оклад, и спрашивали его, не подыщет ли он себе тему для второй  дис-
сертации. Он по-прежнему аккуратно являлся на  службу  в  понедельник  и
четверг, пил чай и листал журналы и альбомы. По воскресеньям С.А. с  же-
ной (а теперь, когда она была беременна, один) навещал Абрама  Соломоно-
вича. Тот тоже иногда выбирался к ним, без связи с календарем, и,  разг-
лядев раз иконы на стеллаже сына, сказал только: "А, да ты, как покойни-
ца..." - и задумался о ней. Он вовсе сдал за эти годы. Ему стало  тяжело
ходить, клонило в сон днем, а ночью он подолгу лежал в темноте, не  зак-
рыв глаза. Приезжая в гости, он говорил мало. О картинах больше не вспо-
миналось, но он прилежно прочитывал все то, что выпускал в свет в разных
искусствоведческих сборниках С.А., и иногда просматривал соседние статьи
его коллег.
   Два события совершились следом друг за другом: у С.А. родился сын,  а
через несколько месяцев начальник сектора советской живописи  и  графики
внезапно уволился по поводу перевода в столицу. Для сектора и  для  С.А.
это был неожиданный и тяжкий удар. Поломалась  вся  та  сложная,  хитрая
цепь отношений, которая связывает всякий сектор, определяя  каждому  его
место и роль. С.А. усомнился было, что начать: он не был старшим в  сек-
торе, но мог быть по положению, и, кроме того, тут как раз в его  пользу
было то, что он был молод (ему только что зимой  исполнилось  тридцать).
За всеми корками своего глубокого уважения к старшим, того уважения, ко-
торое было даже искренно, С.А., со всем тем, был и тщеславен. Это  тщес-
лавие было тем сильней, чем сильней было чинопочитательство, - и  вполне
законно: чин на других С.А. любил вчуже и так же готов был  полюбить  на
себе. Собственно, он в простоте души даже и не верил в нетщеславных  лю-
дей, как не верил бы в людей без сердца или желудка; это было естествен-
но хотеть себе то, в чем поклонялся другим. Да и при всем том страх  но-
вого начальника придал ему решимости: С.А. затрус(л по кабинетам.
   Вновь удивленные директор( и замдиректор( воззрились на уважительного
С.А.: теперь уж он не просил впрямую, он лишь подводил к мысли. Зато до-
ма у себя на кухне он громко и храбро говорил, что думал: он думал стать
завсектором. Абрам Соло