е течение; будто она слилась с призрачным шеве-
лением листвы, с каплями, стекающими по влажным стволам, будто она ловит
темный неслышный зов за деревьями, за целым миром, будто вот сейчас  она
встанет и пойдет сквозь туман, бесцельно и уверенно, туда, где  ей  слы-
шится темный таинственный призыв земли и жизни.
   Никогда я не забуду это лицо, никогда не забуду, как  оно  склонилось
ко мне, красивое и выразительное, как оно просияло лаской  и  нежностью,
как оно расцвело в этой сверкающей тишине, - никогда не забуду,  как  ее
губы потянулись ко мне, глаза приблизились к моим, как близко они  разг-
лядывали меня, вопрошающе и серьезно, и как потом эти большие  мерцающие
глаза медленно закрылись, словно сдавшись...
   А туман все клубился вокруг. Из его рваных  клочьев  торчали  бледные
могильные кресты. Я снял пальто, и мы укрылись им. Город потонул.  Время
умерло...
   Мы долго просидели так. Постепенно ветер усилился, и в сером  воздухе
перед нами замелькали длинные тени. Я услышал шаги и невнятное  бормота-
ние. Затем донесся приглушенный звон гитар. Я поднял голову. Тени  приб-
лижались, превращаясь в темные силуэты, и сдвинулись в круг.  Тишина.  И
вдруг громкое пение: "Иисус зовет тебя..."
   Я вздрогнул и стал прислушиваться. В чем дело? Уж не попали ли мы  на
луну? Ведь это был настоящий хор, - двухголосный женский хор...
   - "Грешник, грешник, поднимайся..." - раздалось над кладбищем в ритме
военного марша.
   В недоумении я посмотрел на Пат.
   - Ничего не понимаю, - сказал я.
   - "Приходи в исповедальню..." - продолжалось пение в бодром темпе.
   Вдруг я понял:
   - Бог мой! Да ведь это Армия спасения [3]!
   - "Грех в себе ты подавляй..." - снова призывали тени. Кантилена  на-
растала.
   В карих глазах Пат замелькали искорки. Ее губы и плечи вздрагивали от
смеха.
   Над кладбищем неудержимо гремело фортиссимо:
   Страшный огнь и пламя ада -
   Вот за грех тебе награда;
   Но Иисус зовет: "Молись!
   О заблудший сын, спасись!"
   - Тихо! Разрази вас гром! -  послышался  внезапно  из  тумана  чей-то
злобный голос.
   Минута растерянного молчания. Но Армия спасения привыкла к невзгодам.
Хор зазвучал с удвоенной силой.
   - "Одному что в мире делать?" - запели женщины в унисон.
   - Целоваться, черт возьми, - заорал тот же голос. - Неужели  и  здесь
нет покоя?
   - "Тебя дьявол соблазняет..." - оглушительно ответили ему.
   - Вы, старые дуры, уже давно никого не соблазняете! -  мгновенно  до-
неслась реплика из тумана.
   Я фыркнул. Пат тоже не могла больше сдерживаться. Мы тряслись от  хо-
хота. Этот поединок был форменной потехой. Армии спасения было известно,
что кладбищенские скамьи служат  прибежищем  для  любовных  пар.  Только
здесь они могли уединиться и скрыться от городского шума. Поэтому  бого-
боязненные "армейки", задумав нанести по кладбищу решающий удар, устрои-
ли воскресную облаву во имя спасения душ.  Необученные  голоса  набожно,
старательно и громко гнусавили слова песни. Резко бренчали в такт  гита-
ры.
   Кладбище ожило. В тумане начали раздаваться смешки и возгласы. Оказа-
лось, что все скамейки заняты. Одинокий мятежник, выступивший  в  защиту
любви, получил невидимое, но могучее подкрепление со  стороны  единомыш-
ленников. В знак протеста быстро организовался контрхор. В нем,  видимо,
участвовало немало бывших военных. Маршевая музыка Армии спасения разза-
дорила их. Вскоре мощно зазвучала старинная песня "В Гамбурге я  побывал
- мир цветущий увидал"...
   Армия спасения страшно всполошилась. Бурно заколыхались поля  шляпок.
Старые девы вновь попытались перейти в контратаку.
   - "О, не упорствуй, умоляем..." - резко  заголосил  хор  аскетических
дам.
   Но зло победило. Трубные глотки противников дружно грянули в ответ:
   Свое имя назвать мне нельзя:
   Ведь любовь продаю я за деньги...
   - Уйдем сейчас же, - сказал я Пат. - Я знаю эту  песню.  В  ней  нес-
колько куплетов, и текст чем дальше, тем красочней. Прочь отсюда!
   Мы снова были в городе с его автомобильными гудками и шорохом шин. Но
он оставался заколдованным. Туман превратил автобусы в больших сказочных
животных, автомобили - в крадущихся кошек с горящими глазами, а  витрины
магазинов - в пестрые пещеры, полные соблазнов.
   Мы прошли по улице вдоль кладбища и пересекли площадь  луна-парка.  В
мглистом воздухе карусели вырисовывались, как башни, пенящиеся блеском и
музыкой, чертово колесо кипело в пурпуровом зареве, в золоте и хохоте, а
лабиринт переливался синими огнями.
   - Благословенный лабиринт! - сказал я.
   - Почему? - спросила Пат.
   - Мы были там вдвоем.
   Она кивнула.
   - Мне кажется, что это было бесконечно давно.
   - Войдем туда еще разок?
   - Нет, - сказал я. - Уже поздно. Хочешь что-нибудь выпить?
   Она покачала головой.
   Как она была прекрасна! Туман, словно легкий аромат, делал ее еще бо-
лее очаровательной.
   - А ты не устала? - спросил я.
   - Нет, еще не устала.
   Мы подошли к павильону с кольцами и крючками. Перед ним висели  фона-
ри, излучавшие резкий карбидный свет. Пат посмотрела на меня.
   - Нет, - сказал я. - Сегодня не буду бросать колец. Ни одного не бро-
шу. Даже если бы мог выиграть винный погреб самого Александра  Македонс-
кого.
   Мы пошли дальше через площадь и парк.
   - Где-то здесь должна быть сирень, - сказала Пат.
   - Да, запах слышен. Совсем отчетливо.
   - Видно, уже распустилась, - ответила она. -  Ее  запах  разлился  по
всему городу.
   Мне захотелось найти пустую скамью, и я осторожно посмотрел по сторо-
нам. Но то ли из-за сирени, или потому что был воскресный день, или  нам
просто не везло, - я ничего не нашел. На всех скамейках сидели  пары.  Я
посмотрел на часы. Уже было больше двенадцати.
   - Пойдем ко мне, - сказал я, - там мы будем одни.
   Она не ответила, но мы пошли обратно. На кладбище мы  увидели  неожи-
данное зрелище. Армия спасения подтянула резервы. Теперь хор стоял в че-
тыре шеренги, и в нем были не только сестры, но еще и братья в форменных
мундирах. Вместо резкого двухголосья пение шло уже на четыре  голоса,  и
хор звучал как орган. В ритме вальса над могильными плитами неслось:  "О
мой небесный Иерусалим..."
   От оппозиции ничего не осталось. Она была сметена.
   Директор моей гимназии частенько говаривал:  "Упорство  и  прилежание
лучше, нежели беспутство и гений..."
   Я открыл дверь. Помедлив немного, включил свет.
   Перед нами зияла протянувшаяся в глубь квартиры отвратительная  кишка
коридора.
   - Закрой глаза, - тихо сказал я, - это зрелище для закаленных.
   Я подхватил ее на руки и медленно, обычным шагом, словно я был  один,
пошел по коридору мимо чемоданов и газовых плиток к своей двери.
   - Жутко, правда? - растерянно спросил я, глядя на плюшевый  гарнитур,
расставленный в комнате. Да, теперь мне явно не хватало парчовых  кресел
фрау Залевски, ковра, лампы Хассе...
   - Совсем не так жутко, - сказала Пат.
   - Все-таки жутко! - ответил я и подошел к окну.  -  Зато  вид  отсюда
красивый. Может, придвинем кресла к окну?
   Пат ходила по комнате:
   - Совсем недурно. Главное, здесь удивительно тепло.
   - Ты мерзнешь?
   - Я люблю, когда тепло, - поеживаясь, сказала она. - Не люблю холод и
дождь. К тому же это мне вредно.
   - Боже праведный... а мы просидели столько времени на улице  в  тума-
не...
   - Тем приятнее сейчас здесь...
   Она потянулась и снова заходила по комнате крупными шагами.  Движения
ее были очень красивы. Я почувствовал какую-то неловкость и  быстро  ос-
мотрелся. К счастью, беспорядок был невелик. Ногой я задвинул свои  пот-
репанные комнатные туфли под кровать.
   Пат подошла к шкафу и посмотрела наверх. Там стоял старый  чемодан  -
подарок Ленца. На нем была масса пестрых наклеек - свидетельства экзоти-
ческих путешествий моего друга.
   - "Рио-де-Жанейро! - прочитала  она.  -  Манаос...  Сантьяго...  Буэ-
нос-Айрес... Лас-Пальмас..."
   Она отодвинула чемодан назад и подошла ко мне:
   - И ты уже успел побывать во всех этих местах? Я что-то  пробормотал.
Она взяла меня под руку.
   - Расскажи мне об этом, расскажи обо всех этих городах.  Как,  должно
быть, чудесно путешествовать так далеко...
   Я смотрел на нее. Она стояла передо мной, красивая,  молодая,  полная
ожиданий, мотылек, по счастливой случайности залетевший  ко  мне  в  мою
старую, убогую комнату, в мою пустую, бессмысленную жизнь...  ко  мне  и
все-таки не ко мне: достаточно слабого дуновения - и он  расправит  кры-
лышки и улетит... Пусть меня ругают, пусть стыдят, но я не мог,  не  мог
сказать "нет", сказать, что никогда не бывал там...  тогда  я  этого  не
мог...
   Мы стояли у окна, туман льнул к стеклам, густел около них,  и  я  по-
чувствовал: там, за туманом, притаилось мое прошлое, молчаливое и  неви-
димое... Дни ужаса и холодной испарины, пустота, грязь, клочья зачумлен-
ного бытия, беспомощность, расточительная трата сил, бесцельно  уходящая
жизнь, - но здесь, в тени передо мной, ошеломляюще близко, ее тихое  ды-
хание, ее непостижимое присутствие и тепло, ее ясная жизнь, -  я  должен
был это удержать, завоевать...
   - Рио... - сказал я. - Рио-де-Жанейро - порт как сказка. Семью дугами
вписывается море в бухту,  и  белый  сверкающий  город  поднимается  над
нею...
   Я начал рассказывать о знойных городах и бесконечных равнинах, о мут-
ных, илистых водах рек, о мерцающих островах и о  крокодилах,  о  лесах,
пожирающих дороги, о ночном рыке ягуаров, когда речной пароход  скользит
в темноте сквозь удушливую теплынь, сквозь ароматы ванильных лиан и  ор-
хидей, сквозь запахи разложения, - все это я слышал от Ленца, но  теперь
я почти не сомневался, что и вправду был там, - так причудливо смешались
воспоминания с томлением по всему этому, с желанием привнести в  невесо-
мую и мрачную путаницу моей жизни хоть немного блеска, чтобы не потерять
это необъяснимо красивое лицо, эту внезапно вспыхнувшую надежду, это ос-
частливившее меня цветение... Чего стоил я сам по себе рядом  с  этим?..
Потом, когда-нибудь, все объясню, потом, когда стану  лучше,  когда  все
будет прочнее... потом... только не теперь... "Манаос... - говорил я,  -
Буэнос-Айрес..." - И каждое слово звучало как мольба, как заклинание...
   Ночь. На улице начался дождь. Капли падали мягко и нежно, не так, как
месяц назад, когда они шумно ударялись о голые ветви лип; теперь они ти-
хо шуршали, стекая вниз по молодой податливой листве, мистическое празд-
нество, таинственный ток капель к корням, от которых они поднимутся сно-
ва вверх и превратятся в листья, томящиеся весенними ночами по дождю.
   Стало тихо. Уличный шум смолк. Над тротуаром метался  свет  одинокого
фонаря. Нежные листья деревьев, освещенные снизу, казались почти белыми,
почти прозрачными, а кроны были как мерцающие светлые паруса.
   - Слышишь, Пат? Дождь...
   - Да...
   Она лежала рядом со мной. Бледное лицо и темные волосы на  белой  по-
душке. Одно плечо приподнялось. Оно поблескивало, как матовая бронза. На
руку падала узкая полоска света.
   - Посмотри... - сказала она, поднося ладони к лучу.
   - Это от фонаря на улице, - сказал я.
   Она привстала. Теперь осветилось и ее лицо. Свет сбегал по  плечам  и
груди, желтый как пламя восковой свечи; он менялся, тона сливались, ста-
новились оранжевыми; а потом замелькали синие круги, и вдруг над ее  го-
ловой ореолом всплыло теплое красное сияние. Оно скользнуло вверх и мед-
ленно поползло по потолку.
   - Это реклама на улице.
   - Видишь, как прекрасна твоя комната.
   - Прекрасна, потому что ты здесь. Она никогда уже не будет такой, как
прежде... потому что ты была здесь.
   Овеянная бледно-синим светом, она стояла на коленях в постели.
   - Но... - сказала она, - я ведь еще часто буду приходить сюда... Час-
то...
   Я лежал не шевелясь и смотрел на нее. Расслабленный, умиротворенный и
очень счастливый, я видел все как сквозь мягкий, ясный сон.
   - Как ты хороша. Пат! Куда лучше, чем в любом из твоих платьев.
   Она улыбнулась и наклонилась надо мной:
   - Ты должен меня очень любить, Робби. Не знаю, что я буду делать  без
любви!
   Ее глаза были устремлены на меня. Лицо было совсем  близко,  взволно-
ванное, открытое, полное страстной силы.
   - Держи меня крепко, - прошептала она. - Мне нужно, чтобы кто-то дер-
жал меня крепко, иначе я упаду. Я боюсь.
   - Не похоже, что ты боишься.
   - Это я только притворяюсь, а на самом деле я часто боюсь.
   - Уж я-то буду держать тебя крепко, - сказал я, все еще не  очнувшись
от этого странного сна наяву, яркого и зыбкого. - Я  буду  держать  тебя
по-настоящему крепко. Ты даже удивишься.
   Она коснулась ладонями моего лица:
   - Правда? Я кивнул. Ее плечи осветились  зеленоватым  светом,  словно
погрузились в глубокую воду. Я взял ее за руки и притянул к себе, - меня
захлестнула большая теплая волна, светлая и нежная... Все погасло...
   Она спала, положив голову на мою руку. Я часто просыпался  и  смотрел
на нее. Мне хотелось, чтобы  эта  ночь  длилась  бесконечно.  Нас  несло
где-то по ту сторону времени. Все пришло так быстро, и я еще  ничего  не
мог понять. Я еще не понимал, что меня любят. Правда, я знал,  что  умею
по-настоящему дружить с мужчинами,  но  не  представлял  себе,  за  что,
собственно, меня могла бы полюбить женщина. Я думал: видимо, все сведет-
ся только к одной этой ночи, а потом мы проснемся, и все кончится.
   Забрезжил рассвет. Я лежал неподвижно. Моя рука под ее головой затек-
ла и онемела. Но я не шевелился, и только когда она повернулась во сне и
прижалась к подушке, я осторожно высвободил руку. Я тихонько встал, поб-
рился и бесшумно почистил зубы. Потом налил на ладонь немного  одеколона
и освежил волосы и шею. Было очень странно - стоять  в  этой  безмолвной
серой комнате наедине со своими мыслями и глядеть на темные контуры  де-
ревьев за окном. Повернувшись, я увидел, что Пат открыла глаза и смотрит
на меня. У меня перехватило дыхание.
   - Иди сюда, - сказала она.
   Я подошел к ней и сел на кровать.
   - Все еще правда? - спросил я.
   - Почему ты спрашиваешь?
   - Не знаю. Может быть, потому, что уже утро. Стало светлее.
   - А теперь дай мне одеться, - сказала она.
   Я поднял с пола ее белье из тонкого шелка. Оно было совсем невесомым.
Я держал его в руке и думал, что? даже оно какое-то особенное. И та, кто
носит его, тоже должна быть какой-то особенной. Никогда мне  не  понять;
ее, никогда.
   Я подал ей платье. Она притянула мою голову и поцеловала меня.
   Потом я проводил ее домой. Мы шли рядом в серебристом  свете  утра  и
почти не разговаривали. По мостовой прогромыхал молочный фургон.  Появи-
лись разносчики газет. На тротуаре, прислонившись к стене дома, сидел  и
спал старик. Его подбородок дергался,  -  казалось,  вот-вот  отвалится.
Рассыльные развозили на велосипедах корзины с булочками. На улице запах-
ло свежим теплым хлебом. Высоко в синем небе гудел самолет.
   - Сегодня? - спросил я Пат, когда мы дошли до ее парадного.
   Она улыбнулась.
   - В семь? - спросил я.
   Она совсем не выглядела усталой, а была свежа, как после долгого сна.
На прощание она поцеловала меня. Я стоял перед домом, пока в ее  комнате
не зажегся свет.
   Потом пошел обратно. По пути вспомнил все, что надо было ей  сказать,
- много прекрасных слов. Я брел по улицам и думал, как много мог бы ска-
зать и сделать, будь я другим.  Потом  направился  на  рынок.  Сюда  уже
съехались фургоны с овощами, мясом и цветами. Я знал,  что  здесь  можно
купить цветы втрое дешевле, чем в магазине. На  все  оставшиеся  у  меня
деньги я накупил тюльпанов. В их чашечках блестели капли росы. Цветы бы-
ли свежи и великолепны. Продавщица набрала целую охапку и обещала  отос-
лать все Пат к одиннадцати часам. Договариваясь со мной, она рассмеялась
и добавила к букету пучок фиалок.
   - Ваша дама будет наслаждаться ими по крайней мере две недели, - ска-
зала она. - Только пусть кладет время от времени таблетку  пирамидона  в
воду.
   Я кивнул и расплатился. Потом медленно пошел домой.
   В мастерской стоял отремонтированный "форд". Новых заказов  не  было.
Следовало что-то предпринять. Кестер и я отправились на аукцион. Мы  хо-
тели купить такси, которое продавалось с  молотка.  Такси  можно  всегда
неплохо перепродать.
   Мы проехали в северную часть города. Под аукцион был отведен  флигель
во дворе. Кроме такси, здесь продавалась целая куча других вещей: крова-
ти, шаткие столы, позолоченная клетка с попугаем, выкрикивавшим "Привет,
миленький! ", большие старинные часы, книги, шкафы, поношенный фрак, ку-
хонные табуретки, посуда - все убожество искромсанного и  гибнущего  бы-
тия.
   Мы пришли слишком рано, распорядителя аукциона еще не было.
   Побродив между выставленными вещами, я начал листать зачитанные деше-
вые издания греческих и римских классиков с множеством карандашных поме-
ток на полях. Замусоленные, потрепанные страницы. Это уже не были  стихи
Горация или песни Анакреона, а беспомощный крик нужды и отчаяния чьей-то
разбитой жизни. Эти книги, вероятно, были единственным утешением для  их
владельца, он хранил их до последней возможности, и уж если их  пришлось
принести сюда, на аукцион, - значит, все было кончено.
   Кестер посмотрел на меня через плечо:
   - Грустно все это, правда? Я кивнул и показал на другие вещи:
   - Да, Отто. Не от хорошей жизни люди принесли сюда табуретки и шкафы.
   Мы подошли к такси, стоявшему в углу двора. Несмотря на  облупившуюся
лакировку, машина была чистой. Коренастый мужчина  с  длинными  большими
руками стоял неподалеку и тупо разглядывал нас.
   - А ты испробовал машину? - спросил я Кестера.
   - Вчера, - сказал он. - Довольно изношена, но была в хороших руках.
   Я кивнул:
   - Да, выглядит отлично. Ее помыли еще сегодня утром. Сделал это,  ко-
нечно, не аукционист.
   Кестер кивнул и посмотрел на коренастого мужчину:
   - Видимо, это и есть хозяин. Вчера он тоже стоял здесь и драил  маши-
ну.
   - Ну его к чертям! - сказал я. - Похож на раздавленную собаку.
   Какой-то молодой человек в пальто с поясом пересек двор и  подошел  к
машине. У него был неприятный ухарский вид.
   - Вот он, драндулет, - сказал он, обращаясь то ли к нам, то ли к вла-
дельцу машины, и постучал тростью  по  капоту.  Я  заметил,  что  хозяин
вздрогнул при этом.
   - Ничего, ничего, - великодушно успокоил его парень в пальто  с  поя-
сом, - лакировка все равно уже  не  стоит  ни  гроша.  Весьма  почтенное
старье. В музей бы его, а? - Он пришел в восторг от своей остроты, гром-
ко расхохотался и посмотрел на нас, ожидая одобрения. Мы не рассмеялись.
- Сколько вы хотите за этого дедушку? - обратился он к владельцу.
   Хозяин молча проглотил обиду.
   - Хотите отдать его по цене металлического лома, не так ли? - продол-
жал тараторить юнец, которого не покидало  отличное  настроение.  -  Вы,
господа, тоже интересуетесь? - И вполголоса добавил:  -  Можем  обделать
дельце. Пустим машину в обмен на яблоки и яйца, а прибыль поделим.  Чего
ради отдавать ему лишние деньги! Впрочем, позвольте представиться: Гвидо
Тисе из акционерного общества "Аугека".
   Вертя бамбуковой тростью, он подмигнул нам доверительно, но  с  видом
превосходства. "Этот дошлый двадцатипятилетний червяк знает все на  све-
те", - подумал я с досадой. Мне стало жаль владельца машины, молча  сто-
явшего рядом.
   - Вам бы подошла другая фамилия. Тисе не звучит, - сказал я.
   - Да что вы! - воскликнул он польщенно. Его, видимо, часто хвалили за
хватку в делах.
   - Конечно, не звучит, - продолжал я. - Сопляк, вот бы вам  как  назы-
ваться, Гвидо Сопляк.
   Он отскочил назад.
   - Ну, конечно, - сказал он, придя в себя. - Двое против одного...
   - Если дело в этом, - сказал я, - то я и один могу пойти с вами  куда
угодно.
   - Благодарю, благодарю! - холодно ответил Гвидо и ретировался.
   Коренастый человек с расстроенным лицом стоял молча, словно  все  это
его не касалось; он не с