что она должна быть сильнее его,
ибо иначе весь мир рухнет  и  задохнется  в  страшном  смятении.  И  еще
сильнее я чувствовал, что я есть, что я просто существую на земле и есть
Пат, что я живу, что я спасся от ужаса войны, что у меня глаза, и  руки,
и мысли, и горячее биение крови, и что все это - непостижимое чудо.
   - Робби! - снова позвала Пат и помахала мне рукой.
   Я поднял ее купальный халат и быстро пошел ей навстречу.
   - Ты слишком долго пробыла в воде, - сказал я.
   - А мне совсем тепло, - ответила она, задыхаясь.
   Я поцеловал ее влажное плечо:
   - На первых порах тебе надо быть более благоразумной.
   Она покачала головой и посмотрела на меня лучистыми глазами:
   - Я достаточно долго была благоразумной.
   - Разве?
   - Конечно! Более чем достаточно! Хочу наконец быть неблагоразумной! -
Она засмеялась и прижалась щекой к моему лицу. -  Будем  неблагоразумны,
Робби! Ни о чем не будем думать, совсем ни о чем,  только  о  нас,  и  о
солнце, и об отпуске, и о море!
   - Хорошо, - сказал я и взял махровое полотенце. - Дай-ка я тебя спер-
ва вытру досуха. Когда ты успела так загореть?
   Она надела купальный халат.
   - Это результат моего "благоразумного" года. Каждый день я должна бы-
ла проводить целый час на балконе и принимать солнечную ванну. В  восемь
часов вечера я ложилась. А сегодня в восемь часов вечера пойду опять ку-
паться.
   - Это мы еще посмотрим, - сказал я. - Человек всегда велик в  намере-
ниях. Но не в их выполнении. В этом и состоит его очарование.
   Вечером никто из нас не купался. Мы прошлись в деревню, а когда  нас-
тупили  сумерки,  покатались  на  "ситроене".  Вдруг  Пат  почувствовала
сильную усталость и попросила меня вернуться. Уже не раз я замечал,  как
буйная жизнерадостность мгновенно и резко сменялась в ней глубокой уста-
лостью. У нее не было никакого запаса сил, хотя с виду она  не  казалась
слабой. Она всегда расточительно расходовала свои силы и казалась  неис-
черпаемой в своей свежей юности. Но внезапно наставал момент, когда лицо
ее бледнело, а глаза глубоко западали. Тогда все кончалось. Она  утомля-
лась не постепенно, а сразу, в одну секунду.
   - Поедем домой, Робби, - попросила она, и ее низкий  голос  прозвучал
глуше обычного.
   - Домой? К фройляйн Мюллер с золотым крестиком на  груди?  Интересно,
что еще могло прийти в голову старой чертовке в наше отсутствие...
   - Домой, Робби, - сказала Пат и в изнеможении  прислонилась  к  моему
плечу. - Там теперь наш дом.
   Я отнял одну руку от руля и обнял ее  за  плечи.  Мы  медленно  ехали
сквозь синие, мглистые сумерки, и, когда наконец увидели освещенные окна
маленькой виллы, примостившейся, как темное животное, в пологой  ложбин-
ке, мы и впрямь почувствовали, что возвращаемся в родной дом.
   Фройляйн Мюллер ожидала нас. Она переоделась, и вместо черного  шерс-
тяного на ней было черное шелковое платье такого же пуританского покроя,
а вместо крестика к нему была приколота другая эмблема - сердце, якорь и
крест, - церковный символ веры, надежды и любви.
   Она была гораздо приветливее, чем перед  нашим  уходом,  и  спросила,
устроит ли нас приготовленный ею ужин: яйца, холодное  мясо  и  копченая
рыба.
   - Ну конечно, - сказал я.
   - Вам не нравится? Совсем свежая копченая камбала. - Она  робко  пос-
мотрела на меня.
   - Разумеется, - сказал я холодно.
   - Свежекопченая камбала - это должно быть очень вкусно, - заявила Пат
и с упреком взглянула на меня. - Фройляйн Мюллер, первый день у  моря  и
такой ужин! Чего еще желать? Если бы еще вдобавок крепкого горячего чаю.
   - Ну как же! Очень горячий чай! С удовольствием! Сейчас вам все пода-
дут.
   Фройляйн Мюллер облегченно вздохнула  и  торопливо  удалилась,  шурша
своим шелковым платьем.
   - Тебе в самом деле не хочется рыбы? - спросила Пат.
   - Еще как хочется! Камбала! Все эти дни только и мечтал о ней.
   - А зачем же ты пыжишься? Вот уж действительно...
   - Я должен был расквитаться за прием, оказанный мне сегодня.
   - Боже мой! - рассмеялась Пат. - Ты ничего не прощаешь! Я  уже  давно
забыла об этом.
   - А я нет, - сказал я. - Я такое легко не забываю.
   - А надо бы...
   Вошла служанка с подносом. У камбалы была кожица цвета золотого топа-
за, и она чудесно пахла морем и дымом. Нам принесли еще свежих креветок.
   - Начинаю забывать, - сказал я мечтательно. - Кроме того, я  замечаю,
что страшно проголодался.
   - И я тоже. Но дай мне поскорее горячего чаю. Странно, но меня  поче-
му-то знобит. А ведь на дворе совсем тепло.
   Я посмотрел на нее. Она была бледна, но все же улыбалась.
   - Теперь ты и не заикайся насчет долгих купаний, - сказал я и спросил
горничную: - У вас найдется немного рому?
   - Чего?
   - Рому. Такой напиток в бутылках.
   - Ром?
   - Да.
   - Нет.
   Лицо у нее было круглое как луна. Она смотрела на меня ничего не  вы-
ражающим взглядом.
   - Нет, - сказала она еще раз.
   - Хорошо, - ответил я. - Это неважно. Спокойной ночи. Да  хранит  вас
бог.
   Она ушла.
   - Какое счастье. Пат, что у нас есть дальновидные друзья, - сказал я.
- Сегодня утром перед отъездом Ленц погрузил в нашу машину довольно  тя-
желый пакет. Посмотрим, что в нем.
   Я принес из машины пакет. В небольшом ящике лежали две бутылки  рома,
бутылка коньяка и бутылка портвейна. Я поднес ром к лампе и посмотрел на
этикетку:
   - Ром "Сент Джеймс", подумать только!  На  наших  ребят  можно  поло-
житься.
   Откупорив бутылку, я налил Пат добрую толику рома в чай. При  этом  я
заметил, что ее рука слегка дрожит.
   - Тебя сильно знобит? - спросил я.
   - Чуть-чуть. Теперь уже лучше. Ром хорош... Но я скоро лягу.
   - Ложись сейчас же, Пат, - сказал я. - Придвинем стол к постели и бу-
дем есть.
   Она кивнула. Я принес ей еще одно одеяло с моей кровати и  пододвинул
столик:
   - Может быть, дать тебе настоящего грогу, Пат? Это  еще  лучше.  Могу
быстро приготовить его.
   Пат отказалась:
   - Нет, мне уже опять хорошо.
   Я взглянул на нее. Она действительно  выглядела  лучше.  Глаза  снова
заблестели, губы стали пунцовыми, матовая кожа дышала свежестью.
   - Быстро ты пришла в себя, просто замечательно, -  сказал  я.  -  Все
это, конечно, ром.
   Она улыбнулась:
   - И постель тоже, Робби. Я отдыхаю лучше всего  в  постели.  Она  мое
прибежище.
   - Странно. А я бы сошел с ума, если бы мне пришлось лечь так рано.  Я
хочу сказать - лечь одному.
   Она рассмеялась:
   - Для женщины это другое дело.
   - Не говори так. Ты не женщина.
   - А кто же?
   - Не знаю. Только не женщина. Если бы ты  была  настоящей  нормальной
женщиной, я не мог бы тебя любить.
   Она посмотрела на меня:
   - А ты вообще можешь любить?
   - Ну, знаешь ли! - сказал я. - Слишком много спрашиваешь  за  ужином.
Больше вопросов нет?
   - Может быть, и есть. Но ты ответь мне на этот.
   Я налил себе рому:
   - За твое здоровье, Пат. Возможно, что ты и права. Может быть,  никто
из нас не умеет любить. То есть так, как любили прежде. Но от этого  нам
не хуже. У нас с тобой все по-другому, как-то проще.
   Раздался стук в дверь. Вошла фройляйн Мюллер. В руке она держала кро-
хотную стеклянную кружечку, на дне которой болталась какая-то жидкость.
   - Вот я принесла вам ром.
   - Благодарю вас, - сказал я, растроганно глядя на стеклянный  наперс-
ток. - Это очень мило с вашей стороны, но мы уже вышли из положения.
   - О господи! - Она в ужасе осмотрела четыре бутылки на  столе.  -  Вы
так много пьете?
   - Только в лечебных целях, - мягко ответил  я,  избегая  смотреть  на
Пат. - Прописано врачом. У меня слишком сухая печень,  фройляйн  Мюллер.
Но не окажете ли вы нам честь?..
   Я открыл портвейн:
   - За ваше благополучие! Пусть ваш дом поскорее заполнится гостями.
   - Очень благодарна! - Она вздохнула, поклонилась и отпила, как  птич-
ка. - За ваш отдых! - Потом она лукаво улыбнулась  мне.  -  До  чего  же
крепкий. И вкусный.
   Я так изумился этой перемене, что чуть не выронил стакан. Щечки фрой-
ляйн порозовели, глаза заблестели, и она принялась болтать о  различных,
совершенно неинтересных для нас вещах. Пат слушала ее с ангельским  тер-
пением. Наконец хозяйка обратилась ко мне:
   - Значит, господину Кестеру живется неплохо? Я кивнул.
   - В то время он был так молчалив, - сказала она. -  Бывало,  за  весь
день словечка не вымолвит. Он и теперь такой?
   - Нет, теперь он уже иногда разговаривает.
   - Он прожил здесь почти год. Всегда один...
   - Да, - сказал я. - В этом случае люди всегда говорят меньше.
   Она серьезно кивнула головой и посмотрела на Пат:
   - Вы, конечно, очень устали.
   - Немного, - сказала Пат.
   - Очень, - добавил я.
   - Тогда я пойду, - испуганно сказала она. - Спокойной ночи! Спите хо-
рошо!
   Помешкав еще немного, она вышла.
   - Мне кажется, она бы еще с удовольствием осталась здесь, - сказал я.
- Странно... ни с того ни с сего...
   - Несчастное существо, - ответила Пат. - Сидит себе, наверное,  вече-
ром в своей комнате и печалится.
   - Да, конечно... Но мне думается, что я, в общем, вел себя с ней  до-
вольно мило.
   - Да, Робби, - она погладила мою руку. - Открой немного дверь.
   Я подошел к двери и отворил ее. Небо прояснилось, полоса лунного све-
та, падавшая на шоссе, протянулась в нашу комнату. Казалось, сад  только
того и ждал, чтобы распахнулась дверь, - с такой силой ворвался в комна-
ту и мгновенно разлился по ней ночной аромат цветов, сладкий запах  лев-
коя, резеды и роз.
   - Ты только посмотри, - сказал я.
   Луна светила все ярче, и мы видели садовую дорожку во всю  ее  длину.
Цветы с наклоненными стеблями стояли по ее краям, листья отливали темным
серебром, а бутоны, так пестро расцвечен ник Днем, теперь  мерцали  пас-
тельными - тонами, призрачно и нежно Лунтяй свет и ночь отняли у  красок
всю их силу, но зато аромат был острее и слаще, чем днем.
   Я посмотрел на Пат. Ее маленькая, темноволосая головка лежала на  бе-
лоснежной подушке. Пат казалась совсем обессиленной, но в ней была тайна
хрупкости, таинство цветов, распускающихся в полумраке, в парящем  свете
луны.
   Она слегка привстала:
   - Робби, я действительно очень утомлена. Это плохо?
   Я подошел к ее постели:
   - Ничего страшного. Ты будешь отлично спать.
   - А ты? Ты, вероятно, не ляжешь так рано?
   - Пойду еще прогуляюсь по пляжу.
   Она кивнула и откинулась на подушку. Я посидел еще немного с ней.
   - Оставь дверь открытой на ночь, - сказала она, засыпая. - Тогда  ка-
жется, что спишь в саду...
   Она стала дышать глубже. Я встал, тихо вышел в сад, остановился у де-
ревянного забора и закурил сигарету. Отсюда я  мог  видеть  комнату.  На
стуле висел ее купальный халат, сверху было наброшено платье и белье; на
полу у стола стояли туфли. Одна из них опрокинулась. Я  смотрел  на  эти
вещи, и меня охватило странное ощущение чего-то родного, и я думал,  что
вот теперь она есть и будет у меня и что стоит мне сделать несколько ша-
гов, как я увижу ее и буду рядом с ней сегодня, завтра,  а  может  быть,
долго-долго...
   Может быть, думал я, может быть, - вечно эти два слова,  без  которых
уже никак нельзя было обойтись! Уверенности - вот чего мне  недоставало.
Именно уверенности, - ее недоставало всем.
   Я спустился к пляжу, к морю и ветру, к глухому рокоту,  нараставшему,
как отдаленная артиллерийская канонада.
 
 
   XVI
 
   Я сидел на пляже и смотрел на заходящее солнце. Пат не пошла со мной.
Весь день она себя плохо чувствовала. Когда стемнело, я встал и собрался
пойти домой. Вдруг я увидел, что из-за рощи выбежала горничная. Она  ма-
хала мне рукой и что-то кричала. Я ничего не понимал,  -  ветер  и  море
заглушали слава. Я сделал ей знак, чтобы она остановилась. Но  она  про-
должала бежать и подняла рупором руки к губам.
   - Фрау Пат... - послышалось мне. - Скорее...
   - Что случилось? - крикнул я.
   Она не могла перевести дух:
   - Скорее... Фрау Па... несчастье.
   Я побежал по песчаной лесной дорожке к дому.  Деревянная  калитка  не
поддавалась. Я перемахнул через нее и ворвался в комнату. Пат  лежала  в
постели с окровавленной грудью и судорожно сжатыми пальцами. Изо  рта  у
нее еще шла кровь. Возле стояла фройляйн Мюллер с полотенцем и  тазом  с
водой.
   - Что случилось? - крикнул я и оттолкнул ее в сторону.
   Она что-то сказала.
   - Принесите бинт и вату! - попросил я. - Где рана?
   Она посмотрела на меня, ее губы дрожали.
   - Это не рана...
   Я резко повернулся к ней.
   - Кровотечение, - сказала она.
   Меня точно обухом по голове ударили:
   - Кровотечение? Я взял у нее из рук таз:
   - Принесите лед, достаньте поскорее немного льда.
   Я смочил кончик полотенца и положил его Пат на грудь.
   - У нас в доме нет льда, - сказала фройляйн Мюллер.
   Я повернулся. Она отошла на шаг.
   - Ради бога, достаньте лед, пошлите в ближайший трактир и  немедленно
позвоните врачу.
   - Но ведь у нас нет телефона...
   - Проклятье! Где ближайший телефон?
   - У Массмана.
   - Бегите туда. Быстро. Сейчас же позвоните ближайшему врачу. Как  его
зовут? Где он живет?
   Не успела она назвать фамилию, как я вытолкнул ее за дверь:
   - Скорее, скорее бегите! Это далеко?
   - В трех минутах отсюда, - ответила фройляйн Мюллер и торопливо засе-
менила.
   - Принесите с собой лед! - крикнул я ей вдогонку.
   Я принес свежей воды, снова смочил полотенце, но не  решался  прикос-
нуться к Пат. Я не знал, правильно ли она лежит, и был в отчаянии  отто-
го, что не знал главного, не знал единственного, что должен  был  знать:
подложить ли ей подушку под голову или оставить ее лежать плашмя.
   Ее дыхание стало хриплым, потом она резко привстала, и кровь  хлынула
струей. Она дышала часто, в глазах было  нечеловеческое  страдание,  она
задыхалась и кашляла, истекая кровью; я поддерживал ее за плечи, то при-
жимая к себе, то отпуская, и ощущал содрогания всего ее измученного  те-
ла. Казалось, конца этому не будет. Потом, совершенно обессиленная,  она
откинулась на подушку.
   Вошла фройляйн Мюллер. Она посмотрела на меня, как на привидение.
   - Что же делать? - спросил я.
   - Врач сейчас будет, - прошептала она. - Лед...  на  грудь,  и,  если
сможет... пусть пососет кусочек...
   - Как ее положить?.. Низко или высоко?.. Да говорите же, черт возьми!
   - Пусть лежит так... Он сейчас придет.
   Я стал класть ей на грудь лед, почувствовав облегчение от возможности
что-то делать; я дробил лед для компрессов, менял их и непрерывно  смот-
рел на прелестные, любимые, искривленные губы, эти единственные, эти ок-
ровавленные губы...
   Зашуршали шины велосипеда. Я вскочил. Врач.
   - Могу ли я помочь вам? - спросил я. Он отрицательно покачал  головой
и открыл свою сумку. Я стоял рядом с ним, судорожно вцепившись в  спинку
кровати. Он посмотрел на меня. Я отошел немного назад, не спуская с него
глаз. Он рассматривал ребра Пат. Она застонала.
   - Разве это так опасно? - спросил я.
   - Кто лечил вашу жену?
   - Как то есть лечил?.. - пробормотал я.
   - Какой врач? - нетерпеливо переспросил он.
   - Не знаю... - ответил я. - Нет, я ничего не знаю... не думаю...
   Он посмотрел на меня:
   - Но ведь вы должны знать...
   - Но я не знаю. Она мне никогда об этом не говорила.
   Он склонился к Пат и спросил ее о чем-то.  Она  хотела  ответить.  Но
опять начался кровавый кашель. Врач приподнял  ее.  Она  хватала  губами
воздух и дышала с присвистом.
   - Жаффе, - произнесла она наконец, с трудом вытолкнув  это  слово  из
горла.
   - Феликс Жаффе? Профессор Феликс Жаффе? - спросил врач. Чуть  сомкнув
веки, она подтвердила это. Доктор повернулся ко мне:  -  Вы  можете  ему
позвонить? Лучше спросить у него.
   - Да, да, - ответил я, - я это сделаю сейчас же. А потом приду за ва-
ми! Жаффе?
   - Феликс Жаффе, - сказал врач. - Узнайте номер телефона.
   - Она выживет? - спросил я.
   - Кровотечение должно прекратиться, - сказал врач.
   Я позвал горничную, и мы побежали по дороге. Она  показала  мне  дом,
где был телефон. Я позвонил у парадного. В доме сидело небольшое общест-
во за кофе и пивом. Я обвел всех невидящим взглядом, не понимая, как мо-
гут люди пить пиво, когда Пат истекает кровью. Заказав срочный разговор,
я ждал у аппарата. Вслушиваясь в гудящий мрак, я видел  сквозь  портьеры
часть смежной комнаты, где сидели люди.  Все  казались  мне  туманным  и
вместе с тем предельно четким. Я видел покачивающуюся лысину, в  которой
отражался желтый свет лампы, видел брошь на черной тафте платья со  шну-
ровкой, и двойной подбородок, и пенсне, и высокую вздыбленную  прическу;
костлявую старую руку с вздувшимися венами, барабанившую по  столу...  Я
не хотел ничего видеть, но был словно обезоружен - все само проникало  в
глаза, как слепящий свет.
   Наконец мне ответили. Я попросил профессора.
   - К сожалению, профессор Жаффе ушел, - сообщила мне сестра.
   Мое сердце замерло и тут же бешено заколотилось.
   - Где же он? Мне нужно переговорить с ним немедленно.
   - Не знаю. Может быть, он вернулся в клинику.
   - Пожалуйста, позвоните в клинику. Я подожду. У  вас,  наверно,  есть
второй аппарат.
   - Минутку. - Опять гудение, бездонный мрак, над которым повис  тонкий
металлический провод. Я вздрогнул. Рядом со мной в клетке, закрытой  за-
навеской, защебетала канарейка. Снова послышался голос сестты: - Профес-
сор Жаффе уже ушел из клиники.
   - Куда?
   - Я этого точно не знаю.
   Это был конец. Я прислонился к стене.
   - Алло! - сказала сестра. - Вы не повесили трубку?
   - Нет еще. Послушайте, сестра, вы не знаете, когда он вернется?
   - Это очень неопределенно.
   - Разве он ничего не сказал? Ведь он обязан. А если  что-нибудь  слу-
чится, где же его тогда искать?
   - В клинике есть дежурный врач.
   - А вы могли бы спросить его?
   - Это не имеет смысла, он ведь тоже ничего не знает.
   - Хорошо, сестра, - сказал я, чувствуя смертельную усталость, -  если
профессор Жаффе придет, попросите его немедленно позвонить сюда. - Я со-
общил ей номер. - Но немедленно! Прошу вас, сестра.
   - Можете положиться на меня. - Она повторила номер и повесила трубку.
   Я остался на месте. Качающиеся головы, лысина, брошь, соседняя комна-
та - все куда-то ушло, откатилось, как блестящий резиновый мяч. Я осмот-
релся. Здесь я больше ничего не мог делать. Надо было  только  попросить
хозяев позвать меня, если будет звонок. Но я не решался отойти от  теле-
фона, он был для меня как спасательный круг. И вдруг  я  сообразил,  как
поступить. Я снял Трубку и назвал номер Кестера. Его-то я уж застану  на
месте. Иначе не могло быть.
   И вот из хаоса ночи выплыл спокойный голос Отто. Я сразу же успокоил-
ся и рассказал ему все. Я чувствовал, что слушает и записывает.
   - Хорошо, - сказал он, - сейчас же еду искать его. Позвоню.  Не  вол-
нуйся. Найду.
   Вот все и кончилось. Весь мир успокоился. Кошмар  прошел.  Я  побежал
обратно.
   - Ну как? - спросил врач. - Дозвонились?
   - Нет, - сказал я, - но я разговаривал с Кестером.
   - Кестер? Не слыхал. Что он сказал? Как он ее лечил?
   - Лечил? Не лечил он ее. Кестер ищет его.
   - Кого?
   - Жаффе.
   - Господи боже мой! Кто же этот Кестер?
   - Ах да... простите, пожалуйста. Кестер мой друг. Он ищет  профессора
Жаффе. Мне не удалось созвониться с ним.
   - Жаль, - сказал врач и снова наклонился к Пат.
   - Он разыщет его, - сказал я. - Если профессор не умер, он его  разы-
щет.
   Врач посмотрел на меня, как на сумасшедшего, и пожал плечами.
   В комнате горела тусклая лампочка. Я спросил, могу  ли  я  чем-нибудь
помочь. Врач не нуждался в моей помощи. Я уставился в окно.  Пат  преры-
висто дышала. Закрыв окно, я подошел к двери и стал смотреть на дорогу.
   Вдруг кто-то крикнул:
   - Телефон! Я повернулся:
   - Телефон? Мне пойти? Врач вскочил на ноги:
   - Нет, я пойду. Я расспрошу его лучше. Останьтесь  здесь.  Ничего  не
делайте. Я сейчас же вернусь.
   Я присел к кровати Пат.