ть ей положение дел. Но она не отпускала его. Дрыгая ногами, она  кру-
жилась с ним, не давая ему говорить. Передо мной мелькала то ее  хитрая,
подмигивающая рожица, то его голова мучного  червя.  Он  тщетно  пытался
протестовать.
   Наконец ему удалось высвободиться.
   - Ведь мы еще не договорились, - сказал он, отдуваясь.
   - Договорились, - сказал я с большой  сердечностью.  -  Договорились!
Беру на себя выторговать у него последние пятьсот марок! Вы заплатите за
"кадиллак" семь тысяч марок и ни пфеннига больше! Согласны?
   - Конечно! - поспешно сказала брюнетка. - Ведь это действительно  де-
шево, пупсик...
   - Помолчи? - Булочник поднял руку.
   - Ну, что еще случилось? - набросилась она на него. - Сначала ты  го-
ворил, что возьмешь машину, а теперь вдруг не хочешь!
   - Он хочет, - вмешался я, - мы обо всем переговорили...
   - Вот видишь, пупсик? Зачем отрицать?.. - Она обняла  его.  Он  опять
попытался высвободиться, но она решительно прижалась пышной грудью к его
плечу. Он сделал недовольное лицо, но его сопротивление явно слабело.
   - "Форд"... - начал он.
   - Будет, разумеется, принят в счет оплаты...
   - Четыре тысячи марок...
   - Стоил он когда-то, не так ли? - спросил я дружелюбно.
   - Он должен быть принят в оплату с оценкой в четыре тысячи  марок,  -
твердо заявил булочник. Овладев собой, он теперь нашел позицию для конт-
ратаки. - Ведь машина почти новая...
   - Новая... - изумленно сказал я. - После такого колоссального  ремон-
та?
   - Сегодня утром вы это сами признали.
   - Сегодня утром я имел в виду нечто иное. Новое новому рознь, и слово
"новая" звучит по-разному, в зависимости от того, покупаете  ли  вы  или
продаете. При цене в четыре тысячи марок ваш "форд" должен был бы  иметь
бамперы из чистого золота.
   - Четыре тысячи марок - или ничего не выйдет, - упрямо сказал он. Те-
перь это был прежний непоколебимый булочник; казалось,  он  хочет  взять
реванш за порыв сентиментальности, охвативший его у Фердинанда.
   - Тогда до свидания! - ответил я и обратился к его подруге: -  Весьма
сожалею, сударыня, но совершать убыточные сделки я не могу. Мы ничего не
зарабатываем на "кадиллаке" и не можем поэтому  принять  в  счет  оплаты
старый "форд" с такой высокой ценой. Прощайте...
   Она удержала мена. Ее глаза сверкали, и теперь она так яростно  обру-
шилась на булочника, что у него потемнело в глазах.
   - Сам ведь говорил сотни раз, что "форд" больше ничего  не  стоит,  -
прошипела она в заключение со слезами на глазах.
   - Две тысячи марок, - сказал я. - Две тысячи марок, хотя  и  это  для
нас самоубийство.
   Булочник молчал.
   - Да скажи что-нибудь наконец! Что же ты молчишь, словно воды  в  рот
набрал? - кипятилась брюнетка.
   - Господа, - сказал я, - пойду и пригоню вам "кадиллак". А  вы  между
тем обсудите этот вопрос между собой.
   Я почувствовал, что мне лучше всего  исчезнуть.  Брюнетке  предстояло
продолжить мое дело.
   Через час я вернулся на "кадиллаке". Я сразу заметил, что спор разре-
шился простейшим образом. У булочника был весьма растерзанный вид, к его
костюму пристал пух от перины. Брюнетка, напротив, сияла, ее грудь колы-
халась, а на лице играла сытая предательская улыбка. Она  переоделась  в
тонкое шелковое платье, плотно облегавшее ее фигуру. Улучив момент,  она
выразительно подмигнула мне и кивнула головой. Я понял, что все улажено.
Мы совершили пробную поездку. Удобно развалясь  на  широком  заднем  си-
денье, брюнетка непрерывно болтала. Я бы с удовольствием вышвырнул ее  в
окно, но она мне еще была нужна. Булочник с  меланхоличным  видом  сидел
рядом со мной. Он заранее скорбел о своих деньгах, а  эта  скорбь  самая
подлинная из всех.
   Мы приехали обратно и снова поднялись в квартиру. Булочник  вышел  из
комнаты, чтобы принести деньги. Теперь он казался старым, и  я  заметил,
что у него крашеные волосы. Брюнетка кокетливо оправила платье:
   - Это мы здорово обделали, правда?
   - Да, - нехотя ответил я.
   - Сто марок в мою пользу...
   - Ах, вот как... - сказал я.
   - Старый скряга, - доверительно прошептала она и подошла ближе. - Де-
нег у него уйма! Но попробуйте заставить его раскошелиться! Даже завеща-
ния написать не хочет! Потом все получат, конечно, дети, а я останусь на
бобах! Думаете, много мне радости с этим старым брюзгой?..
   Она подошла ближе. Ее грудь колыхалась.
   - Так, значит, завтра я зайду насчет ста марок. Когда вас можно  зас-
тать! Или, может быть, вы бы сами заглянули сюда? -  Она  захихикала.  -
Завтра после обеда я буду здесь одна...
   - Я вам пришлю их сюда, - сказал я.
   Она продолжала хихикать.
   - Лучше занесите сами. Или вы боитесь?
   Видимо, я казался ей робким, и она сделала поощряющий жест.
   - Не боюсь, - сказал я. - Просто времени нет. Как раз завтра надо ид-
ти к  врачу.  Застарелый  сифилис,  знаете  ли!  Это  страшно  отравляет
жизнь!..
   Она так поспешно отступила назад, что чуть не упала в плюшевое  крес-
ло. В эту минуту вошел булочник. Он недоверчиво покосился на свою подру-
гу. Затем отсчитал деньги и положил их на стол. Считал он медленно и не-
уверенно. Его тень маячила на розовых обоях и как бы  считала  вместе  с
ним. Вручая ему расписку, я подумал: "Сегодня это уже вторая, первую ему
вручил Фердинанд Грау". И хотя в этом совпадении  ничего  особенного  не
было, оно почему-то показалось мне странным.
   Оказавшись на улице, я вздохнул свободно. Воздух был  по-летнему  мя-
гок. У тротуара поблескивал "кадиллак".
   - Ну, старик, спасибо, - сказал я и похлопал его по капоту. - Вернись
поскорее - для новых подвигов!
 
 
   XV
 
   Над лугами стояло яркое сверкающее утро. Пат и  я  сидели  на  лесной
прогалине и завтракали. Я взял двухнедельный отпуск и отправился с Пат к
морю. Мы были в пути.
   Перед нами на шоссе стоял маленький старый "ситроен". Мы получили эту
машину в счет оплаты за старый "форд" булочника, и Кестер дал мне ее  на
время отпуска. Нагруженный чемоданами, наш "ситроен" походил на терпели-
вого навьюченного ослика.
   - Надеюсь, он не развалится по дороге, - сказал я.
   - Не развалится, - ответила Пат.
   - Откуда ты знаешь?
   - Разве непонятно? Потому что сейчас наш отпуск, Робби.
   - Может быть, - сказал я. - Но, между прочим, я знаю его заднюю  ось.
У нее довольно грустный вид. А тут еще такая нагрузка.
   - Он брат "Карла" и должен вынести все.
   - Очень рахитичный братец.
   - Не богохульствуй, Робби. В данный момент это самый прекрасный авто-
мобиль из всех, какие я знаю.
   Мы лежали рядом на полянке. Из леса дул мягкий, теплый ветерок. Пахло
смолой и травами.
   - Скажи, Робби, - спросила Пат немного погодя, - что  это  за  цветы,
там, у ручья?
   - Анемоны, - ответил я, не посмотрев.
   - Ну что ты говоришь, дорогой! Совсем это не анемоны. Анемоны гораздо
меньше; кроме того, они цветут только весной.
   - Правильно, - сказал я. - Это кардамины.
   Она покачала головой.
   - Я знаю кардамины. У них совсем другой вид.
   - Тогда это цикута.
   - Что ты, Робби! Цикута белая, а не красная.
   - Тогда не знаю. До сих пор я обходился этими тремя названиями, когда
меня спрашивали. Одному из них всегда верили.
   Она рассмеялась.
   - Жаль. Если бы я это знала, я удовлетворилась бы анемонами.
   - Цикута! - сказал я. - С цикутой я добился большинства побед.
   Она привстала:
   - Вот это весело! И часто тебя расспрашивали?
   - Не слишком часто. И при совершенно других обстоятельствах.
   Она уперлась ладонями в землю:
   - А ведь, собственно говоря, стыдно ходить по земле и почти ничего не
знать о ней. Даже нескольких названий цветов.
   - Не расстраивайся, - сказал" я, - гораздо более позорно, что мы  во-
обще не знаем, зачем околачиваемся на земле. И тут несколько лишних наз-
ваний ничего не изменят.
   - Это только слова! Мне кажется, ты просто ленив.
   Я повернулся:
   - Конечно. Но насчет лени еще далеко не все ясно. Она - начало всяко-
го счастья и конец всяческой философии. Полежим еще немного рядом. Чело-
век слишком мало лежит. Он вечно стоит или сидит. Это  вредно  для  нор-
мального биологического самочувствия.  Только  когда  лежишь,  полностью
примиряешься с самим собой.
   Послышался звук мотора, и вскоре мимо нас промчалась машина.
   - Маленький "мерседес", - заметил я, не  оборачиваясь.  -  Четырехци-
линдровый.
   - Вот еще один, - сказала Пат.
   - Да, слышу. "Рено". У него капот как свиное рыло?
   - Да.
   - Значит, "рено". А теперь слушай: вот идет настоящая  машина!  "Лян-
чия"! Она наверняка догонит и "мерседес" и "рено", как волк пару  ягнят.
Ты только послушай, как работает мотор! Как орган!
   Машина пронеслась мимо.
   - Тут ты, видно, знаешь больше трех названий! - сказала Пат.
   - Конечно. Тут уж я не ошибусь.
   Она рассмеялась:
   - Так это как же - грустно или нет?
   - Совсем не грустно. Вполне естественно. Хорошая машина иной раз при-
ятней, чем двадцать цветущих лугов.
   - Черствое дитя двадцатого века! Ты, вероятно, совсем не  сентимента-
лен...
   - Отчего же? Как видишь, насчет машин я сентиментален.
   Она посмотрела на меня.
   - И я тоже, - сказала она.
   В ельнике закуковала кукушка. Пат начала считать.
   - Зачем ты это делаешь? - спросил я.
   - А разве ты не знаешь? Сколько раз она прокукует - столько  лет  еще
проживешь.
   - Ах да, помню. Но тут есть еще одна примета. Когда слышишь  кукушку,
надо встряхнуть свои деньги. Тогда их станет больше.
   Я достал из кармана мелочь и подкинул ее на ладони.
   - Вот это ты! - сказала Пат и засмеялась. - Я хочу жить, а ты  хочешь
денег.
   - Чтобы жить! - возразил я. - Настоящий идеалист стремится к деньгам.
- Деньги - это свобода. А свобода - жизнь.
   - Четырнадцать, - считала Пат. - Было время, когда ты говорил об этом
иначе.
   - В мрачный период. Нельзя говорить о деньгах  с  презрением.  Многие
женщины даже влюбляются из-за денег. А любовь делает многих  мужчин  ко-
рыстолюбивыми. Таким образом, деньги стимулируют идеалы,  -  любовь  же,
напротив, материализм.
   - Сегодня тебе везет, - сказала Пат. - Тридцать пять.
   - Мужчина, - продолжал я, - становится  корыстолюбивым  только  из-за
капризов женщин. Не будь женщин, не было бы и денег, и мужчины  были  бы
племенем героев. В окопах мы жили без женщин, и было не так уж важно,  у
кого и где имелась какая-то собственность. Важно  было  одно:  какой  ты
солдат. Я не ратую за прелести окопной жизни,  -  просто  хочу  осветить
проблему любви с правильных позиций. Она пробуждает в мужчине самые худ-
шие инстинкты - страсть к обладанию, к общественному положению, к  зара-
боткам, к покою. Недаром диктаторы любят, чтобы их соратники были  жена-
ты, - так они менее опасны. И недаром католические священники  не  имеют
жен, - иначе они не были бы такими отважными миссионерами.
   - Сегодня тебе просто очень везет, - сказала Пат. - Пятьдесят два!
   Я опустил мелочь в карман и закурил сигарету.
   - Скоро ли ты кончишь считать? - спросил я. - Ведь уже перевалило  за
семьдесят.
   - Сто, Робби! Сто - хорошее число. Вот сколько лет я хотела  бы  про-
жить.
   - Свидетельствую тебе свое уважение, ты храбрая женщина!  Но  как  же
можно столько жить?
   Она скользнула по мне быстрым взглядом:
   - А это видно будет. Ведь я отношусь к жизни иначе, чем ты.
   - Это так. Впрочем, говорят, что труднее всего прожить первые семьде-
сят лет. А там дело пойдет на лад.
   - Сто! - провозгласила Пат, и мы тронулись в путь.
   Море надвигалось на нас, как огромный серебряный парус. Еще издали мы
услышали его соленое дыхание. Горизонт ширился  и  светлел,  и  вот  оно
простерлось перед нами, беспокойное, могучее и бескрайнее.
   Шоссе, сворачивая, подходило к самой воде. Потом появился лесок, а за
ним деревня. Мы справились, как проехать к дому,  где  собирались  посе-
литься. Оставался еще порядочный кусок пути. Адрес нам дал Кестер. После
войны он прожил здесь целый год.
   Маленькая вилла стояла на отлете. Я лихо подкатил  свой  "ситроен"  к
калитке и дал сигнал. В окне на мгновение показалось широкое бледное ли-
цо и тут же исчезло.
   - Надеюсь, это не фройляйн Мюллер, - сказал я.
   - Не все ли равно, как она выглядит, - ответила Пат.
   Открылась дверь. К счастью, это была не фройляйн Мюллер, а  служанка.
Через минуту к нам вышла фройляйн Мюллер, владелица виллы, -  миловидная
седая дама, похожая на старую деву. На ней было закрытое черное платье с
брошью в виде золотого крестика.
   - Пат, на всякий случай подними чулки, - шепнул я, поглядев на  крес-
тик, и вышел из машины.
   - Кажется, господин Кестер уже предупредил вас  о  нашем  приезде,  -
сказал я.
   - Да, я получила телеграмму. - Она внимательно разглядывала  меня.  -
Как поживает господин Кестер?
   - Довольно хорошо... если можно так выразиться в наше время.
   Она кивнула, продолжая разглядывать меня.
   - Вы с ним давно знакомы?
   "Начинается форменный экзамен", - подумал я и доложил,  как  давно  я
знаком с Отто. Мой ответ как будто удовлетворил ее. Подошла Пат. Она ус-
пела поднять чулки. Взгляд фройляйн Мюллер смягчился. К Пат  она  отнес-
лась, видимо, более милостиво, чем ко мне.
   - У вас найдутся комнаты для нас? - спросил я.
   - Уж если господин Кестер известил меня, то комната  для  вас  всегда
найдется, - заявила фройляйн Мюллер, покосившись на меня. - Вам  я  пре-
доставлю самую лучшую, - обратилась она к Пат.
   Пат улыбнулась. Фройляйн Мюллер ответила ей улыбкой.
   - Я покажу вам ее, - сказала она.
   Обе пошли рядом по узкой  дорожке  маленького  сада.  Я  брел  сзади,
чувствуя себя лишним, - фройляйн Мюллер обращалась только к Пат.
   - Комната, которую она нам показала, находилась в нижнем  этаже.  Она
была довольно просторной, светлой и уютной и  имела  отдельный  выход  в
сад, что мне очень понравилось. На  одной  стороне  было  подобие  ниши.
Здесь стояли две кровати.
   - Ну как? - спросила фройляйн Мюллер.
   - Очень красиво, - сказала Пат.
   - Даже роскошно, - добавил я, стараясь польстить  хозяйке.  -  А  где
другая?
   Фройляйн Мюллер медленно повернулась ко мне:
   - Другая? Какая другая? Разве вам нужна другая? Эта вам не нравится?
   - Она просто великолепна, - сказал я, - но...
   - Но? - чуть насмешливо заметила фройляйн Мюллер. -  К  сожалению,  у
меня нет лучшей.
   Я хотел объяснить ей, что нам нужны две отдельные комнаты, но она тут
же добавила:
   - И ведь вашей жене она очень нравится:
   "Вашей жене"... Мне почудилось, будто я отступил на шаг  назад,  хотя
не сдвинулся с места. Я незаметно взглянул на Пат. Прислонившись к окну,
она смотрела на меня, давясь от смеха.
   - Моя жена, разумеется... - сказал я, глазея на золотой крестик фрой-
ляйн Мюллер. Делать было нечего, и я решил не открывать ей  правды.  Она
бы еще, чего доброго, вскрикнула и упала в обморок. - Просто мы привыкли
спать в двух комнатах, - сказал я. - Я хочу сказать - каждый в своей.
   Фройляйн Мюллер неодобрительно покачала головой:
   - Две спальни, когда люди женаты?.. Какая-то новая мода...
   - Не в этом дело, - заметил я, стараясь предупредить возможное  недо-
верие. - У моей жены очень легкий сон. Я же, к сожалению, довольно гром-
ко храплю.
   - Ах, вот что, вы храпите! - сказала  фройляйн  Мюллер  таким  тоном,
словно уже давно догадывалась об этом.
   Я испугался, решив, что теперь она предложит мне комнату наверху,  на
втором этаже. Но брак был для нее, очевидно, священным делом. Она  отво-
рила дверь в маленькую смежную комнатку, где,  кроме  кровати,  не  было
почти ничего.
   - Великолепно, - сказал я, - этого вполне достаточно. Но  не  помешаю
ли я кому-нибудь? - Я хотел узнать, будем ли мы одни на нижнем этаже.
   - Вы никому не помешаете, - успокоила меня фройляйн Мюллер, с которой
внезапно слетела вся важность. - Кроме вас, здесь никто  не  живет.  Все
остальные комнаты пустуют. - Она с минуту постояла с  отсутствующим  ви-
дом, но затем собралась с мыслями: - Вы желаете  питаться  здесь  или  в
столовой?
   - Здесь, - сказал я.
   Она кивнула и вышла.
   - Итак, фрау Локамп, - обратился я к Пат, - вот мы и влипли. Но я  не
решился сказать правду - в этой старой чертовке есть что-то церковное. Я
ей как будто тоже не очень понравился. Странно, обычно я пользуюсь успе-
хом у старых дам.
   - Это не старая дама, Робби, а очень милая старая фройляйн.
   - Милая? - Я пожал плечами. - Во всяком случае, не без осанки. Ни ду-
ши в доме, и вдруг такие величественные манеры!
   - Не так уж она величественна...
   - С тобой нет.
   Пат рассмеялась:
   - Мне она понравилась. Но давай  притащим  чемоданы  и  достанем  ку-
пальные принадлежности.
   Я плавал целый час и теперь загорал на пляже. Пат была еще в воде. Ее
белая купальная шапочка то появлялась,  то  исчезала  в  синем  перекате
волн. Над морем кружились и кричали чайки. На  горизонте  медленно  плыл
пароход, волоча за собой длинный султан дыма.
   Сильно припекало солнце. В его лучах таяло всякое  желание  сопротив-
ляться сонливой бездумной лени. Я закрыл глаза и вытянулся во весь рост.
Подо мной шуршал горячий песок. В ушах отдавался шум слабого  прибоя.  Я
начал что-то вспоминать, какой-то день, когда лежал точно так же...
   Это было летом 1917 года. Наша рота находилась тогда во  Фландрии,  и
нас неожиданно отвели на несколько  дней  в  Остенде  на  отдых.  Майер,
Хольтгоф, Брайер, Лютгенс, я и еще кое-кто. Большинство из  нас  никогда
не были у моря, и эти немногие дни, этот почти непостижимый перерыв меж-
ду смертью и смертью превратились в какое-то дикое, яростное наслаждение
солнцем, песком и морем. Целыми днями мы валялись на  пляже,  подставляя
голые тела солнцу. Быть голыми, без выкладки, без оружия, без  формы,  -
это само по себе уже равносильно миру. Мы буйно резвились на пляже, сно-
ва и снова штурмом врывались в море, мы ощущали свои тела, свое дыхание,
свои движения со всей силой, которая связывала нас с жизнью. В эти  часы
мы забывались, мы хотели забыть обо всем. Но вечером, в сумерках,  когда
серые тени набегали из-за горизонта на бледнеющее море, к рокоту  прибоя
медленно примешивался другой звук; он усиливался и наконец, словно  глу-
хая гроза, перекрывал морской шум. То был грохот фронтовой  канонады.  И
тогда внезапно обрывались разговоры, наступало напряженное молчание, лю-
ди поднимали головы и вслушивались, и на радостных лицах мальчишек,  на-
игравшихся до полного изнеможения, неожиданно и резко проступал  суровый
облик солдата; и еще на какое-то мгновение  по  лицам  солдат  пробегало
глубокое и тягостное изумление, тоска, в которой было все, что так и ос-
талось невысказанным: мужество, и горечь, и жажда жизни, воля  выполнить
свой долг, отчаяние, надежда и загадочная скорбь тех, кто смолоду  обре-
чен на смерть. Через несколько дней началось большое наступление, и  уже
третьего июля в роте  осталось  только  тридцать  два  человека.  Майер,
Хольтгоф и Лтюгенс были убиты.
   - Робби! - крикнула Пат.
   Я открыл глаза. С минуту я соображал, где нахожусь.
   Всякий раз, когда меня одолевали воспоминания о войне, я куда-то уно-
сился. При других воспоминаниях этого не бывало.
   Я привстал. Пат выходила из воды. За ней убегала вдаль красновато-зо-
лотистая солнечная дорожка. С ее плеч стекал мокрый блеск, она была  так
сильно залита солнцем, что выделялась на фоне озаренного неба темным си-
луэтом. Она шла ко мне и с каждым шагом все выше врастала в слепящее си-
яние, пока позднее предвечернее солнце не встало нимбом вокруг ее  голо-
вы.
   Я вскочил на ноги, таким неправдоподобным, будто из другого мира, ка-
залось мне это видение: просторное синее небо, белые ряды пенистых греб-
ней моря, и на этом фоне - красивая, стройная фигура. И мне  почудилось,
что я один на всей земле, а из воды выходит первая женщина. На минуту  я
был покорен огромным, спокойным могуществом красоты  и  чувствовал,  что
она сильнее всякого кровавого прошлого,