- Да, - сказал я.
   - Что с вами? - спросил он.
   - Ничего, - ответил я. - Я что-то плохо вижу.
   - Ах, вот что. - Он поправил очки. Потом вложил снимки обратно в кон-
верты и испытующе посмотрел на меня. - Не предавайтесь бесполезным  раз-
мышлениям.
   - Я этого и не делаю. Но что за кошмарный ужас! Миллионы людей здоро-
вы! Почему же она больна?
   Жаффе помолчал немного.
   - На это никто вам не даст ответа, - сказал он затем.
   - Да, - воскликнул я, внезапно  охваченный  горьким,  бессильным  бе-
шенством, - на это никто не даст ответа! Конечно, нет!  Никто  не  может
ответить за муки и смерть! Проклятье! И хоть бы  что-нибудь  можно  было
сделать!
   Жаффе долго смотрел на меня.
   - Простите меня, - сказал я, - но я не могу себя  обманывать.  Вот  в
чем весь ужас.
   Он все еще смотрел на меня.
   - Есть у вас немного времени? - спросил он.
   - Да, - сказал я. - Времени у меня достаточно.
   Он встал:
   - Мне предстоит сделать вечерний обход. Давайте пойдем со мной. Сест-
ра даст вам халат. Для пациентов вы будете моим ассистентом.
   Я не понимал, чего он хотел; но я взял халат, поданный мне сестрой.
   Мы шли по длинным коридорам. Широкие окна светились розоватым  вечер-
ним сиянием. Это был мягкий,  приглушенный,  совершенно  неправдоподобно
парящий свет. В раскрытые окна лился аромат цветущих лип.
   Жаффе открыл одну из дверей. В нос ударил удушливый,  гнилостный  за-
пах. Женщина с чудесными волосами цвета старинного  золота,  на  которых
ярко переливались отсветы сумерек, бессильно подняла  руку.  Благородный
лоб суживался у висков. Под глазами начиналась  повязка,  доходившая  до
рта. Жаффе осторожно удалил ее. Я увидел, что у женщины нет носа. Вместо
него зияла кровавая рана, покрытая струпьями, багрово-красная,  с  двумя
отверстиями посередине. Жаффе вновь наложил повязку.
   - Хорошо, - сказал он приветливо и повернулся к выходу.
   Он закрыл за собой дверь. В коридоре я остановился на минуту  и  стал
смотреть на вечернее небо.
   - Пойдемте! - сказал Жаффе, направляясь к следующей комнате.
   Мы услышали горячее прерывистое дыхание больного, метавшегося в жару.
На как бы свинцовом лице мужчины ярко проступали странные красные пятна.
Рот был широко открыт, глаза выкатились, а руки беспокойно двигались  по
одеялу. Он был без сознания. У кровати сидела  сестра  и  читала.  Когда
Жаффе вошел, она отложила книгу и поднялась. Он посмотрел на температур-
ный лист, показывавший сплошь сорок градусов, и покачал головой:
   - Двустороннее воспаление легких плюс плеврит. Вот уже неделю борется
со смертью, как бык. Рецидив. Был почти здоров. Слишком  рано  вышел  на
работу. Жена и четверо детей. Безнадежно.
   Он выслушал сердце и проверил пульс.  Сестра,  помогая  ему,  уронила
книгу на пол. Я поднял ее, - это была поваренная  книга.  Руки  больного
непрерывно, как пауки, сновали по одеялу. Это был единственный звук, на-
рушавший тишину.
   - Останьтесь здесь на ночь, сестра, - сказал Жаффе.
   Мы вышли. Розовый закат стал ярче. Теперь его свет заполнял весь  ко-
ридор, как облако.
   - Проклятый свет, - сказал я.
   - Почему? - спросил Жаффе.
   - Несовместимые явления. Такой закат - и весь этот ужас.
   - Но они сосуществуют, - сказал Жаффе.
   В следующей комнате лежала женщина, которую доставили днем. У нее бы-
ло тяжелое отравление вероналом. Она хрипела.  Накануне  произошел  нес-
частный случай с ее мужем - перелом позвоночника. Его привезли  домой  в
полном сознании, и он надсадно кричал. Ночью он умер.
   - Она выживет? - спросил я.
   - Вероятно.
   - Зачем?
   - За последние годы у меня было пять подобных случаев, - сказал  Жаф-
фе. - Только одна пациентка вторично пыталась отравиться.  Из  остальных
две снова вышли замуж.
   В комнате рядом лежал мужчина с параличом двенадцатилетней  давности.
У него была восковая кожа, жиденькая черная  бородка  и  очень  большие,
спокойные глаза.
   - Как себя чувствуете? - спросил Жаффе.
   Больной сделал неопределенный жест. Потом показал на окно:
   - Видите, какое небо! Будет дождь, я это чувствую. - Он улыбнулся.  -
Когда идет дождь, лучше спится.
   Перед ним на одеяле была кожаная шахматная доска с фигурками на штиф-
тах. Тут же лежала кипа газет и несколько книг.
   Мы пошли дальше. Я видел молодую женщину с синими губами и дикими  от
ужаса глазами, совершенно истерзанную тяжелыми родами; ребенка-калеку  с
тонкими скрюченными ножками и рахитичной головой; мужчину  без  желудка;
дряхлую старушку с совиным лицом, плакавшую оттого, что родные не  забо-
тились о ней, - они считали, что она слишком медленно  умирает;  слепую,
которая верила, что вновь прозреет; сифилитического ребенка  с  кровавой
сыпью и его отца, сидевшего у постели; женщину, которой утром  ампутиро-
вали вторую грудь; еще одну женщину с телом, искривленным от  суставного
ревматизма; третью, у которой вырезали яичники; рабочего с раздавленными
почками...
   Так мы шли из комнаты в комнату, и всюду было одно и то же  -  стону-
щие, скованные судорогой тела, неподвижные, почти угасшие тени, какой-то
клубок мучений, нескончаемая цепь страданий, страха,  покорности,  боли,
отчаяния, надежды, нужды; и всякий раз, когда за нами затворялась дверь,
в коридоре нас снова встречал розоватый  свет  этого  неземного  вечера;
сразу после ужаса больничных палат это нежное серовато-золотистое  обла-
ко. И я не мог понять,  чудовищная  ли  это  насмешка  или  непостижимое
сверхчеловеческое утешение. Жаффе остановился  у  входа  в  операционный
зал. Через матовое стекло двери лился резкий  свет.  Две  сестры  катили
низкую тележку. На ней лежала женщина. Я уловил ее взгляд. Она  даже  не
посмотрела на меня. Но эти глаза заставили меня  вздрогнуть,  -  столько
было в них мужества, собранности и спокойствия.
   Лицо Жаффе показалось мне вдруг очень усталым.
   - Не знаю, правильно ли я поступил, - сказал он, - но было  бы  бесс-
мысленно успокаивать вас словами. Вы бы мне просто не  поверили.  Теперь
вы увидели, что многие из этих людей страдают сильнее, чем Пат  Хольман.
У иных не осталось ничего, кроме надежды. Но большинство выживает.  Люди
становятся опять совершенно здоровыми. Вот что я хотел вам показать.
   Я кивнул.
   - Вы поступили правильно, - сказал я.
   - Девять лет назад умерла моя жена. Ей было двадцать пять лет. Никог-
да не болела. От гриппа. - Он немного помолчал. - Вы понимаете, зачем  я
вам это говорю?
   Я снова кивнул.
   - Ничего нельзя знать наперед. Смертельно больной человек может пере-
жить здорового. Жизнь - очень странная штука. - На его лице резко  обоз-
начились морщины. Вошла сестра и что-то шепнула ему на ухо. Он выпрямил-
ся и кивком головы указал на операционный зал. - Мне нужно туда. Не  по-
казывайте Пат своего беспокойства. Это важнее всего. Сможете?
   - Да, - сказал я.
   Он пожал мне руку и в сопровождении сестры быстро прошел через  стек-
лянную дверь в ярко освещенный известково-белый зал.
   Я медленно пошел вниз по лестнице. Чем ниже я спускался, тем станови-
лось темнее, а на втором этаже уже горел электрический  свет.  Выйдя  на
улицу, я увидел, как на горизонте  снова  вспыхнули  розоватые  сумерки,
словно небо глубоко вздохнуло. И сразу же розовый свет исчез, и горизонт
стал серым.
   Какое-то время я сидел за рулем неподвижно, уставившись в одну точку.
Потом собрался с мыслями и поехал обратно в  мастерскую.  Кестер  ожидал
меня у ворот. Я поставил машину во двор и вышел.
   - Ты уже знал об этом? - спросил я.
   - Да. Но Жаффе сам хотел тебе сказать.
   Кестер взглянул мне в лицо.
   - Отто, я не ребенок и понимаю, что еще не все потеряно.  Но  сегодня
вечером мне, вероятно, будет трудно не выдать себя, если  я  останусь  с
Пат наедине. Завтра будет легче. Переборю себя. Не пойти ли нам  сегодня
куда-нибудь всем вместе?
   - Конечно, Робби. Я уже подумал об этом и предупредил Готтфрида.
   - Тогда дай мне еще раз "Карла". Поеду домой, заберу  Пат,  а  потом,
через часок, заеду за вами.
   - Хорошо.
   Я поехал. На Николаиштрассе вспомнил о собаке. Развернулся  и  поехал
за ней.
   Лавка не была освещена, но дверь была открыта. Антон сидел в  глубине
помещения на походной койке. Он держал в руке бутылку.  От  него  несло,
как из винной бочки.
   - Околпачил меня Густав! - сказал он.
   Терьер запрыгал мне навстречу, обнюхал и  лизнул  руку.  Его  зеленые
глаза мерцали в косом свете, падавшем с улицы. Антон встал. Он с  трудом
держался на ногах и вдруг расплакался...
   - Собачонка моя, теперь и ты уходишь... все  уходит...  Тильда  умер-
ла... Минна ушла... скажите-ка, и чего это ради мы живем на земле?
   Только этого мне не хватало! Он включил маленькую лампочку,  загорев-
шуюся тусклым, безрадостным светом.  Шорох  черепах  и  птиц,  низенький
одутловатый человек в лавчонке.
   - Толстяки - те знают зачем... но скажите мне, для чего,  собственно,
существует наш брат? Зачем жить нам, горемыкам?.. Скажите, сударь...
   Обезьянка жалобно взвизгнула и исступленно заметалась по  штанге.  Ее
огромная тень прыгала по стене.
   - Коко, - всхлипнул одинокий, наклюкавшийся в темноте человек, -  иди
сюда, мой единственный! - Он протянул ей бутылку.  Обезьянка  ухватилась
за горлышко.
   - Вы погубите животное, если будете его поить, - сказал я.
   - Ну и пусть, - пробормотал он.  -  Годом  больше  на  цепи...  годом
меньше... не все ли равно... один черт... сударь...
   Собачка тепло прижималась ко мне. Я пошел. Мягко  перебирая  лапками,
гибкая и подвижная, она побежала рядом со мной к машине.
   Я приехал домой и осторожно поднялся наверх, ведя собаку на  поводке.
В коридоре остановился и посмотрел в зеркало. Мое лицо было  таким,  как
всегда. Я постучал в дверь к Пат, приоткрыл ее слегка и впустил  собаку.
Сам же остался в коридоре, крепко держа поводок, и ждал. Но вместо голо-
са Пат вдруг раздался бас фрау Залевски:
   - О боже мой! Облегченно вздохнув, я заглянул  в  комнату.  Я  боялся
только первой минуты наедине с Пат. Теперь мне стало легко. Фрау Залевс-
ки была надежным амортизатором. Она величественно восседала у  стола  за
чашкой кофе. Перед ней в каком-то мистическом  порядке  были  разбросаны
карты. Пат сидела рядом. Ее глаза блестели, и она жадно слушала предска-
зания.
   - Добрый вечер, - сказал я, внезапно повеселев.
   - Вот он и пришел, - с достоинством сказала фрау Залевски. -  По  ко-
роткой дорожке в вечерний час... а рядом черный король.
   Собака рванулась, прошмыгнула между моих ног и с громким лаем выбежа-
ла на середину комнаты.
   - Господи! - закричала Пат. - Да ведь это ирландский терьер!
   - Восхищен твоими познаниями! - сказал я. - Несколько часов тому  на-
зад я этого еще не знал.
   Она нагнулась, и терьер бурно кинулся к ней.
   - Как его зовут, Робби?
   - Понятия не имею. Судя по прежнему владельцу, Коньяк, или Виски, или
что-нибудь в этом роде.
   - Он принадлежит нам?
   - Да, насколько одно живое существо может принадлежать другому.
   Пат едва не задохнулась от прилива радости.
   - Мы назовем его Билли, ладно, Робби? Когда мама была девочкой, у нее
была собака Билли. Мама мне часто о ней рассказывала.
   - Значит, я хорошо сделал, что привел его? - спросил я.
   - А он чистоплотен? - забеспокоилась фрау Залевски.
   - У него родословная как у князя, - ответил я. - А князья  чистоплот-
ны.
   - Пока они маленькие... А сколько ему?..
   - Восемь месяцев. Все равно что шестнадцать лет для человека.
   - А по-моему, он не чистоплотен, - заявила фрау Залевски.
   - Его просто надо вымыть, вот и все.
   Пат встала и обняла фрау Залевски за плечи. Я обмер от удивления.
   - Я давно уже мечтала о собаке, - сказала она. - Мы можем  его  оста-
вить здесь, правда? Ведь вы ничего не имеете против?
   Матушка Залевски смутилась в первый раз с тех пор, как я ее знал.
   - Ну что ж... пусть остается... - ответила она. - Да и карты были та-
кие. Король приносит в дом сюрприз.
   - А в картах было, что мы уходим сегодня вечером? - спросил я.
   Пат рассмеялась:
   - Этого мы еще не успели узнать, Робби. Пока мы только о тебе гадали.
   Фрау Залевски поднялась и собрала карты:
   - Можно им верить, можно и не верить. А можно  верить,  но  наоборот,
как покойный Залевски. У него всегда над так называемым жидким элементом
была пиковая девятка... а ведь это дурное предзнаменование. И вот он ре-
шил, что должен остерегаться воды. А все дело было в водке и пильзенском
пиве.
   Когда хозяйка вышла, я крепко обнял Пат:
   - Как чудесно приходить домой и заставать тебя. Каждый  раз  это  для
меня сюрприз. Когда я поднимаюсь  по  последним  ступенькам  и  открываю
дверь, у меня всегда бьется сердце: а вдруг это неправда.
   Она посмотрела на меня, улыбаясь. Она почти никогда не отвечала, ког-
да я говорил что-нибудь в таком роде. Впрочем, я и не рассчитывал на от-
ветное признание. Мне бы это было даже неприятно. Мне казалось, что жен-
щина не должна говорить мужчине, что любит его. Об этом пусть говорят ее
сияющие, счастливые глаза. Они красноречивее всяких слов.
   Я долго не отпускал ее, ощущая теплоту ее кожи и легкий аромат волос.
Я не отпускал ее, и не было на свете ничего, кроме нее,  мрак  отступил,
она была здесь, она жила, она дышала, и ничто не было потеряно.
   - Мы правда уходим, Робби? - спросила она, не отводя лица.
   - И даже все вместе, - ответил я. - Кестер и Линц  тоже.  "Карл"  уже
стоит у парадного.
   - А Билли?
   - Билли, конечно, возьмем с собой. Иначе куда  же  мы  денем  остатки
ужина? Или, может быть, ты уже поужинала?
   - Нет еще. Я ждала тебя.
   - Но ты не должна меня ждать. Никогда. Очень страшно ждать чего-то.
   Она покачала головой:
   - Этого ты не понимаешь, Робби. Страшно, когда нечего ждать.
   Она включила свет перед зеркалом:
   - А теперь я должна одеться, а то не успею. Ты тоже переоденешься?
   - Потом, - сказал я. - Мне ведь недолго. Дай мне еще побыть  немножко
здесь.
   Я подозвал собаку и уселся в кресло у окна. Я любил смотреть, как Пат
одевается. Никогда еще я не чувствовал с такой силой вечную,  непостижи-
мую тайну женщины, как в минуты, когда она тихо двигалась  перед  зерка-
лом, задумчиво гляделась в него, полностью растворялась в себе, уходя  в
подсознательное, необъяснимое самоощущение своего пола. Я не представлял
себе, чтобы женщина могла одеваться, болтая и смеясь; а если она это де-
лала, значит, ей недоставало таинственности и  неизъяснимого  очарования
вечно ускользающей прелести. Я любил мягкие и плавные движения Пат, ког-
да она стояла у зеркала; какое это было чудесное зрелище, когда она уби-
рала свои волосы или бережно и осторожно, как стрелу, подносила к бровям
карандаш. В такие минуты в ней было что-то от лани, и от гибкой пантеры,
и даже от амазонки перед боем. Она переставала замечать все вокруг себя,
глаза на собранном и серьезном лице спокойно и внимательно  разглядывали
отражение в зеркале, а когда она вплотную приближала к нему лицо, то ка-
залось, что нет никакого отражения в зеркале, а есть две женщины,  кото-
рые смело и испытующе смотрят друг другу в глаза извечным  всепонимающим
взглядом, идущим из сумерек действительности в далекие тысячелетия прош-
лого.
   Через открытое окно с кладбища доносилось свежее  дыхание  вечера.  Я
сидел, не шевелясь. Я не забыл ничего из моей встречи с Жаффе, я  помнил
все точно, - но, глядя на Пат, чувствовал, как глухая печаль, плотно за-
полнившая меня, снова и снова  захлестывалась  какойто  дикой  надеждой,
преображалась и смешивалась с ней, и одно превращалось в  другое  -  пе-
чаль, надежда, ветер, вечер и красивая девушка среди сверкающих зеркал и
бра; и внезапно меня охватило странное ощущение, будто именно это и есть
жизнь, жизнь в самом глубоком смысле, а может быть, даже и счастье:  лю-
бовь, к которой примешалось столько тоски, страха и молчаливого  понима-
ния.
 
 
   XIX
 
   Я стоял около своего такси на стоянке. Подъехал Густав и  пристроился
за мной.
   - Как поживает твой пес, Роберт? - спросил он.
   - Живет великолепно, - сказал я.
   - А ты? Я недовольно махнул рукой:
   - И я бы жил великолепно, если бы зарабатывал побольше. За весь  день
две ездки по пятьдесят пфеннигов. Представляешь?
   Он кивнул:
   - С каждым днем все хуже. Все становится хуже. Что же будет дальше?
   - А мне так нужно зарабатывать деньги! - сказал я. - Особенно теперь!
Много денег!
   Густав почесал подбородок.
   - Много денег!.. - Потом он посмотрел на меня. - Много теперь не  за-
колотишь, Роберт. И думать об этом нечего. Разве что заняться спекуляци-
ей. Не попробовать ли счастья на тотализаторе?  Сегодня  скачки.  Как-то
недавно я поставил на Аиду и выиграл двадцать восемь против одного.
   - Мне не важно, как заработать. Лишь бы были шансы.
   - А ты когда-нибудь играл?
   - Нет.
   - Тогда с твоей легкой руки дело пойдет. - Он посмотрел  на  часы.  -
Пойдем? Как раз успеем.
   - Ладно! - После истории с собакой я проникся к Густаву большим дове-
рием.
   Бюро по заключению пари  находилось  в  довольно  большом  помещении.
Справа был табачный киоск, слева тотализатор. Витрина пестрела  зелеными
и розовыми спортивными газетами и объявлениями о скачках,  отпечатанными
на машинке. Вдоль одной стены тянулась стойка с  письменными  приборами.
За стойкой орудовали трое мужчин. Они были необыкновенно деятельны. Один
орал что-то в телефон, другой метался взад и вперед с какими-то бумажка-
ми, третий, в ярко-фиолетовой рубашке с закатанными рукавами и в  котел-
ке, сдвинутом далеко на затылок, стоял за стойкой и записывал ставки.  В
зубах он перекатывал толстую, черную, изжеванную сигару "Бразил".
   К моему удивлению, все здесь шло ходуном. Кругом суетились "маленькие
люди" - ремесленники, рабочие, мелкие чиновники, было несколько  прости-
туток и сутенеров. Едва мы переступили порог, как нас остановил кто-то в
грязных серых гамашах, сером котелке и обтрепанном сюртуке:
   - Фон Билинг. Могу посоветовать господам, на кого ставить. Полная га-
рантия!
   - На том свете будешь нам советовать, -  ответил  Густав.  Очутившись
здесь, он совершенно преобразился.
   - Только пятьдесят пфеннигов, - настаивал Билинг. -  Лично  знаком  с
тренерами. Еще с прежних времен, - добавил он, уловив мой взгляд.
   Густав погрузился в изучение списков лошадей.
   - Когда выйдет бюллетень о бегах в Отейле? - крикнул он  мужчинам  за
стойкой.
   - В пять часов, - проквакал клерк.
   - Филомена - классная кобыла, - бормотал Густав. - Особенно на  круп-
ной рыси. - Он вспотел от волнения. - Где следующие бега? - спросил он.
   - В Хоппегартене, - ответил кто-то рядом.
   Густав продолжал листать списки:
   - Для начала поставим по две монеты на Тристана. Он придет первым!
   - А ты что-нибудь смыслишь в этом? - спросил я.
   - Что-нибудь? - удивился Густав. - Я знаю каждое конское копыто.
   - И ставите на Тристана? - удивился кто-то около нас. -  Единственный
шанс - это Прилежная Лизхен! Я лично знаком с Джонни Бернсом.
   - А я, - ответил Густав, - владелец конюшни, в которой находится При-
лежная Лизхен. Мне лучше знать.
   Он сообщил наши ставки человеку за стойкой. Мы получили  квитанции  и
прошли дальше, где стояло несколько столиков и стулья. Вокруг нас  назы-
вались всевозможные клички. Несколько рабочих спорили о скаковых лошадях
в Ницце, два почтовых чиновника изучали сообщения о погоде в Париже, ка-
кой-то кучер хвастливо рассказывал о временах, когда он был  наездником.
За одним из столиков сидел толстый человек с волосами ежиком  и  уплетал
одну булочку за другой. Он был безучастен ко всему. Двое других, присло-
нившись к стене, жадно смотрели на него. Каждый из них держал в руке  по
квитанции, но, глядя на их осунувшиеся лица, можно  было  подумать,  что
они не ели несколько дней.
   Резко зазвонил телефон. Все навострили уши. Клерк  выкрикивал  клички
лошадей. Тристана он не назвал.
   - Соломон пришел первы