е листья, - объяснил я. По телу пробежала теплая  волна,  и  я
почувствовал облегчение, как это бывает  всегда,  когда  проходит  опас-
ность.
   Кестер кивнул:
   - Осенью на лесных поворотах всегда такая  чертовщина.  Хочешь  заку-
рить?
   - Да, - сказал я.
   Мы остановились и закурили.
   - Теперь можно повернуть обратно, - сказал Кестер.
   Мы приехали в город, и я вышел из машины.
   - Хорошо, что прокатились, Отто. Теперь я в норме.
   - В следующий раз покажу тебе другую технику  езды  на  поворотах,  -
сказал он. - Резкий поворот руля при одновременном  торможении.  Но  это
когда дорога посуше.
   - Ладно, Отто. Доброй ночи.
   - Доброй ночи, Робби.
   "Карл" умчался. Я вошел в дом. Я был совершенно измотан, но  спокоен.
Моя печаль рассеялась.
 
 
   XXIII
 
   В начале ноября мы продали "ситроен". На вырученные деньги можно было
еще некоторое время содержать мастерскую, но наше положение ухудшалось с
каждой неделей. На зиму владельцы автомобилей ставили свои машины в  га-
ражи, чтобы экономить на бензине и налогах. Ремонтной работы становилось
все меньше. Правда, мы кое-как перебивались выручкой от такси, но  скуд-
ного заработка не хватало на троих, и поэтому я очень обрадовался, когда
хозяин "Интернационаля" предложил мне начиная с декабря снова  играть  у
него каждый вечер на пианино. В последнее время ему повезло: союз ското-
промышленников проводил свои еженедельные встречи в одной из задних ком-
нат "Интернационаля". Примеру скотопромышленников последовал  союз  тор-
говцев лошадьми и наконец "Общество борьбы за кремацию во имя обществен-
ной пользы". Таким образом, я мог предоставить такси  Ленцу  и  Кестеру.
Меня это вполне устраивало еще и потому, что по вечерам я часто не знал,
куда деваться.
   Пат писала регулярно. Я ждал ее писем, но не  мог  себе  представить,
как она живет, и иногда, в мрачные и слякотные  декабрьские  дни,  когда
даже в полдень не бывало по-настоящему светло, я  думал,  что  она  дав-
ным-давно ускользнула от меня, что все прошло. Мне казалось, что со вре-
мени нашей разлуки прошла целая вечность, и тогда я не  верил,  что  Пат
вернется. Потом наступали вечера, полные тягостной, дикой тоски,  и  тут
уж ничего не оставалось - я просиживал ночи напролет в обществе  прости-
туток и скотопромышленников и пил с ними.
   Владелец "Интернационаля" получил разрешение не закрывать свое кафе в
сочельник. Холостяки всех союзов устраивали большой вечер.  Председатель
союза скотопромышленников, свиноторговец Стефан  Григоляйт,  пожертвовал
для праздника двух молочных поросят и много свиных ножек. Уже  два  года
Григоляйт был вдовцом. Отличаясь мягким и общительным характером, он по-
желал встретить рождество в приятном обществе.
   Хозяин кафе раздобыл четырехметровую  ель,  которую  водрузили  около
стойки. Роза, признанный авторитет по части уюта и задушевной атмосферы,
взялась украсить дерево. Ей помогали Марион и Кики, - в силу своих  нак-
лонностей он тоже обладал чувством прекрасного. Они приступили к  работе
в полдень и навесили на ветки огромное количество пестрых стеклянных ша-
ров, свечей и золотой мишуры. В конце концов елка получилась на славу. В
знак особого внимания к Григоляйту украшение дополнили множеством  розо-
вых свинок из марципана.
   После обеда я прилег и проспал несколько часов. Проснулся уже затемно
и не сразу сообразил, вечер теперь или утро. Мне что-то снилось, но я не
мог вспомнить, что. Сон унес меня куда-то далеко, и мне казалось, что  я
еще слышу, как за мной захлопывается черная дверь. Потом я услышал стук.
   - Кто там? - откликнулся я.
   - Я, господин Локамп.
   Я узнал голос фрау Залевски.
   - Войдите, - сказал я. - Дверь открыта.
   Скрипнула дверь, и я увидел фигуру фрау Залевски,  освещенную  желтым
светом, лившимся из коридора.
   - Пришла фрау Хассе, - прошептала она. - Пойдемте скорее. Я  не  могу
ей сказать это.
   Я не пошевелился. Нужно было сперва прийти в себя.
   - Пошлите ее в полицию, - сказал я, подумав.
   - Господин Локамп! - Фрау Залевски заломила  руки.  -  Никого,  кроме
вас, нет. Вы должны мне помочь. Ведь вы же христианин!
   В светлом прямоугольнике двери она казалась червой, пляшущей тенью.
   - Перестаньте, - сказал я с досадой. - Сейчас приду.
   Я оделся и вышел. Фрау Залевски ожидала меня в коридоре.
   - Она уже знает? - спросил я.
   Она отрицательно покачала головой и прижала носовой платок к губам.
   - Где она?
   - В своей прежней комнате.
   У входа в кухню стояла Фрида, взмокшая от волнения.
   - На ней шляпа со страусовыми перьями и брильянтовая брошь, - прошеп-
тала она.
   - Смотрите, чтобы эта идиотка не подслушивала, - сказал  я  фрау  За-
левски и вошел в комнату.
   Фрау Хассе стояла у окна. Услышав шаги, она быстро обернулась.  Види-
мо, ждала кого-то другого. Как это ни было глупо,  я  прежде  всего  не-
вольно обратил внимание на ее шляпу с перьями и брошь.  Фрида  оказалась
права: шляпа была шикарна. Брошь - скромнее. Дамочка расфуфырилась, явно
желая показать, до чего ей хорошо живется. Выглядела она в общем, непло-
хо; во всяком случае, куда лучше, чем прежде.
   - Хассе, значит, работает и в сочельник? - едко спросила она.
   - Нет, - сказал я.
   - Где же он? В отпуске? Она подошла ко мне, покачивая  бедрами.  Меня
обдал резкий запах ее духов.
   - Что вам еще нужно от него? - спросил я.
   - Взять свои вещи. Рассчитаться. В конце концов кое-что здесь принад-
лежит и мне.
   - Не надо рассчитываться, - сказал я. - Теперь  все  это  принадлежит
только вам.
   Она недоуменно посмотрела на меня.
   - Он умер, - сказал я.
   Я охотно сообщил бы ей это иначе. Не сразу, с подготовкой.  Но  я  не
знал, с чего начать. Кроме того, моя голова еще гудела от сна  -  такого
сна, когда, пробудившись, человек близок к самоубийству.
   Фрау Хассе стояла посредине комнаты, и в момент  когда  я  ей  сказал
это, я почему-то совершенно отчетливо представил себе, что она ничего не
заденет, если рухнет на пол. Странно, но я действительно ничего  другого
не видел и ни о чем другом не думал.
   Но она не упала. Продолжая стоять, она смотрела на меня. Только перья
на ее роскошной шляпе затрепетали.
   - Вот как... - сказала она, - вот как...
   И вдруг - я даже не сразу понял, что происходит, - эта расфранченная,
надушенная женщина начала стареть на моих глазах, словно время ураганным
ливнем обрушилось на нее и каждая секунда была годом. Напряженность  ис-
чезла, торжество угасло, лицо стало дряхлым. Морщины наползли  на  него,
как черви, и когда неуверенным, нащупывающим движением руки она  дотяну-
лась до спинки стула и села, словно боясь что-то  разбить,  передо  мной
была другая женщина - усталая, надломленная, старая.
   - Отчего он умер? - спросила она, не шевеля губами.
   - Это случилось внезапно, - сказал я.
   Она не слушала и смотрела на свои руки.
   - Что мне теперь делать? - бормотала она. - Что мне теперь делать?
   Я подождал немного. Чувствовал я себя ужасно.
   - Ведь есть, вероятно, кто-нибудь, к кому вы можете пойти, - сказал я
наконец. - Лучше вам  уйти  отсюда.  Вы  ведь  и  не  хотели  оставаться
здесь...
   - Теперь все обернулось по-другому, - ответила она, не поднимая глаз.
- Что же мне теперь делать?..
   - Ведь кто-нибудь, наверно, ждет вас. Пойдите к нему и обсудите с ним
все. А после рождества зайдите в полицейский участок. Там все  документы
и банковые чеки. Вы должны  явиться  туда.  Тогда  вы  сможете  получить
деньги.
   - Деньги, деньги, - тупо бормотала она. - Что за деньги?
   - Довольно много. Около тысячи двухсот марок.
   Она подняла голову. В ее глазах вдруг появилось выражение безумия.
   - Нет! - взвизгнула она. - Это неправда!
   Я не ответил.
   - Скажите, что это неправда, - прошептала она. -  Это  неправда,  но,
может быть, он откладывал их тайком на черный день?
   Она поднялась. Внезапно она  совершенно  преобразилась.  Ее  движения
стали словно механическими. Она подошла вплотную ко мне.
   - Да, это правда, - прошипела она, - я чувствую,  это  правда!  Какой
подлец! О, какой подлец! Заставить меня проделать все это, а потом вдруг
такое! Но я возьму их и выброшу, выброшу все в один вечер,  вышвырну  на
улицу, чтобы от них не осталось ничего! Ничего! Ничего!
   Я молчал. С меня было довольно. Ее первое потрясение прошло, она зна-
ла, что Хассе умер, во всем остальном ей нужно было  разобраться  самой.
Ее ждал еще один удар - ведь ей предстояло узнать, что он повесился.  Но
это было уже ее дело. Воскресить Хассе ради нее было невозможно.
   Теперь она рыдала. Она исходила слезами, плача тонко и  жалобно,  как
ребенок. Это продолжалось довольно долго. Я дорого дал бы за сигарету. Я
не мог видеть слез.
   Наконец она умолкла, вытерла лицо, вытащила  серебряную  пудреницу  и
стала пудриться, не глядя в зеркало. Потом спрятала пудреницу, забыв за-
щелкнуть сумочку.
   - Ничего я больше не знаю, - сказала она надломленным голосом, -  ни-
чего я больше не знаю. Наверно, он был хорошим человеком.
   - Да, это так.
   Я сообщил ей адрес полицейского участка и сказал, что сегодня он  уже
закрыт. Мне казалось, что ей лучше не идти туда сразу. На сегодня с  нее
было достаточно.
   Когда она ушла, из гостиной вышла фрау Залевски.
   - Неужели, кроме меня, здесь нет никого? - спросил я, злясь на самого
себя.
   - Только господин Джорджи. Что она сказала?
   - Ничего.
   - Тем лучше.
   - Как сказать. Иногда это бывает и не лучше.
   - Нет у меня к ней жалости, - энергично заявила фрау Залевски.  -  Ни
малейшей.
   - Жалость - самый бесполезный предмет на свете, - сказал я раздражен-
но. - Она обратная сторона злорадства, да будет  вам  известно.  Который
час?
   - Без четверти семь.
   - В семь я хочу позвонить фройляйн Хольман. Но так,  чтобы  никто  не
подслушивал. Это возможно?
   - Никого нет, кроме господина Джорджи. Фриду я отправила. Если  хоти-
те, можете говорить из кухни. Длина шнура как раз позволяет дотянуть ту-
да аппарат.
   - Хорошо.
   Я постучал к Джорджи. Мы  с  ним  давно  не  виделись.  Он  сидел  за
письменным столом и выглядел ужасно. Кругом валялась разорванная бумага.
   - Здравствуй, Джорджи, - сказал я, - что ты делаешь?
   - Занимаюсь инвентаризацией, - ответил он, стараясь улыбнуться. - Хо-
рошее занятие в сочельник.
   Я поднял клочок бумаги. Это были конспекты лекций с химическими  фор-
мулами.
   - Зачем ты их рвешь? - спросил я.
   - Нет больше смысла, Робби.
   Его кожа казалась прозрачной. Уши были как восковые.
   - Что ты сегодня ел? - спросил я.
   Он махнул рукой:
   - Неважно. Дело не в этом. Не в еде. Но я просто больше не могу. Надо
бросать.
   - Разве так трудно?
   - Да.
   - Джорджи, - спокойно сказал я. - Посмотри-ка  на  меня.  Неужели  ты
сомневаешься, что и я в свое время хотел стать человеком, а не пианистом
в этом б...ском кафе "Интернациональ"?
   Он теребил пальцы:
   - Знаю, Робби. Но от этого мне не легче. Для меня учеба была всем.  А
теперь я понял, что нет смысла. Что ни  в  чем  нет  смысла.  Зачем  же,
собственно, жить?
   Он был очень жалок, страшно подавлен, но я все-таки расхохотался.
   - Маленький осел! - сказал я. - Открытие сделал! Думаешь, у тебя  од-
ного столько грандиозной мудрости? Конечно, нет смысла. Мы  и  не  живем
ради какого-то смысла. Не так это просто.  Давай  одевайся,  пойдешь  со
мной в "Интернациональ". Отпразднуем твое превращение в мужчину. До  сих
пор ты был школьником. Я зайду за тобой через полчаса.
   - Нет, - сказал он.
   Он совсем скис.
   - Нет, пойдем, - сказал я. - Сделай мне одолжение. Я не хотел бы быть
сегодня один.
   Он недоверчиво посмотрел на меня.
   - Ну, как хочешь, - ответил он безвольно. - В конце концов не все  ли
равно.
   - Ну, вот видишь, - сказал я. - Для начала это совсем неплохой девиз.
   В семь часов я заказал телефонный разговор с Пат. После семи действо-
вал половинный тариф, и я мог говорить вдвое дольше. Я сел на стол в пе-
редней и стал ждать. Идти на кухню не хотелось. Там пахло зелеными боба-
ми, и я не хотел, чтобы это хоть как-то связывалось с Пат даже при теле-
фонном разговоре. Через четверть часа мне дали санаторий. Пат сразу  по-
дошла к аппарату. Услышав так близко ее теплый, низкий, чуть неуверенный
голос, я до того разволновался, что почти не мог говорить. Я был  как  в
бреду, кровь стучала в висках, и я никак не мог овладеть собой.
   - Боже мой, Пат, - сказал я, - это действительно ты? Она рассмеялась.
   - Где ты, Робби? В конторе?
   - Нет, сижу на столе у фрау Залевски. Как ты поживаешь?
   - Хорошо, милый.
   - Ты встала?
   - Да. Сижу в белом купальном халате на подоконнике в  своей  комнате.
За окном идет снег.
   Вдруг я ясно увидел ее. Я видел кружение снежных хлопьев, темную  то-
ченую головку, прямые, чуть согнутые плечи, бронзовую кожу.
   - Господи, Пат! - сказал я. - Проклятые деньги! Я бы тут же сел в са-
молет и вечером был бы у тебя.
   - О, дорогой мой...
   Она замолчала. Я слышал тихие шорохи и гудение провода.
   - Ты еще слушаешь. Пат?
   - Да, Робби. Но не надо говорить таких вещей.
   У меня совсем закружилась голова.
   - И у меня здорово кружится голова, - сказал я. -  Расскажи,  что  ты
там делаешь наверху.
   Она заговорила, но скоро я перестал вникать в  смысл  слов  и  слушал
только ее голос. Я сидел в темной передней под кабаньей головой, из кух-
ни доносился запах бобов. Вдруг мне почудилось, будто распахнулась дверь
и меня обдала волна тепла и блеска, нежная, переливчатая,  полная  грез,
тоски и молодости. Я уперся ногами в перекладину стола, прижал ладонь  к
щеке, смотрел на кабанью голову, на открытую дверь кухни  и  не  замечал
всего этого, - вокруг было лето, ветер, вечер над пшеничным полем и  зе-
леный свет лесных дорожек. Голос умолк. Я глубоко дышал.
   - Как хорошо говорить с тобой. Пат. А что ты делаешь сегодня вечером?
   - Сегодня у нас маленький праздник. Он начинается в восемь. Я как раз
одеваюсь, чтобы пойти.
   - Что ты наденешь? Серебряное платье?
   - Да, Робби. Серебряное платье, в котором ты нес меня по коридору.
   - Ас кем ты идешь?
   - Ни с кем. Вечер будет в санатории. Внизу, в холле.  Тут  все  знают
друг друга.
   - Тебе, должно быть, трудно сохранять мне верность,  -  сказал  я.  -
Особенно в серебряном платье.
   Она рассмеялась:
   - Только не в этом платье. У меня с ним связаны кое-какие  воспомина-
ния.
   - У меня тоже. Я видел, какое оно производит впечатление. Впрочем,  я
не так уж любопытен. Ты можешь мне изменить, только я не  хочу  об  этом
знать. Потом, когда вернешься, будем считать, что это  тебе  приснилось,
позабыто и прошло.
   - Ах, Робби, - проговорила она медленно и глухо. - Не могу я тебе из-
менить. Я слишком много думаю о тебе. Ты не знаешь, какая  здесь  жизнь.
Сверкающая, прекрасная тюрьма. Стараюсь отвлечься как могу, вот  и  все.
Вспоминая твою комнату, я просто не знаю, что делать.  Тогда  я  иду  на
вокзал и смотрю на поезда, прибывающие снизу, вхожу в вагоны  или  делаю
вид, будто встречаю кого-то. Так мне кажется, что я ближе к тебе.
   Я крепко сжал губы. Никогда еще она не  говорила  со  Мной  так.  Она
всегда была застенчива, и ее привязанность проявлялась скорее  в  жестах
или взглядах, чем в словах.
   - Я постараюсь приехать к тебе, Пат, - сказал я.
   - Правда, Робби?
   - Да, может быть, в конце января.
   Я знал, что это вряд ли будет возможно: в  конце  февраля  надо  было
снова платить за санаторий. Но я сказал это, чтобы подбодрить ее.  Потом
я мог бы без особого труда оттягивать свой приезд до  времени,  когда  а
поправится и сама сможет уехать из санатория.
   - До свидания, Пат, - сказал я. - Желаю тебе всего хорошего! Будь ве-
села, тогда и мне будет радостно. Будь веселой сегодня.
   - Да, Робби, сегодня я счастлива.
   Я зашел за Джорджи, и мы отправились в "Инрнациональ".  Старый,  про-
копченный зал был почти неузнаваем. Огни на елке ярко горели, и их  теп-
лый свет отражался во всех бутылках, бокалах, в  блестящих  никелевых  и
медных частях стойки. Проститутки в вечерних туалетах, с фальшивыми дра-
гоценностями, полные ожидания, сидели вокруг одного из столов.
   Ровно в восемь часов в зале появился хор объединенных скотопромышлен-
ников. Они выстроились перед дверью по голосам: справа -  первый  тенор,
слева - второй бас. Стефан Григоляйт, вдовец и свиноторговец, достал ка-
мертон, дал первую ноту, и пение началось:
   Небесный мир, святая ночь,
   Пролей над сей душой.
   Паломнику терпеть невмочь -
   Подай ему покой.
   Луна сияет там вдали,
   И звезды огоньки зажгли,
   Они едва не увлекли
   Меня вслед за собой [9].
   - Как трогательно, - сказала Роза, вытирая глаза.
   Отзвучала вторая строфа. Раздались громовые аплодисменты. Хор  благо-
дарно кланялся. Стефан Григоляйт вытер пот со лба.
   - Бетховен есть Бетховен, - заявил он. Никто не возразил ему.  Стефан
спрятал носовой платок. - А теперь - в ружье!
   Стол был накрыт в большой комнате, где обычно собирались члены союза.
Посредине на серебряных блюдах,  поставленных  на  маленькие  спиртовки,
красовались оба молочных поросенка, румяные и поджаристые. В зубах у них
были ломтики лимона, на спинках маленькие зажженные елочки. Они уже  ни-
чему не удивлялись.
   Появился Алоис в свежевыкрашенном фраке, подаренном хозяином. Он при-
нес полдюжины больших глиняных кувшинов с вином и наполнил бокалы.  При-
шел Поттер из общества содействия кремации.
   - Мир на земле! - сказал он с большим достоинством, пожал руку Розе и
сел возле нее.
   Стефан Григоляйт, сразу же пригласивший Джорджи к столу, встал и про-
изнес самую короткую и самую лучшую речь в своей жизни. Он поднял  бокал
с искристым "ваххольдером", обвел всех лучезарным взглядом и воскликнул:
   - Будем здоровы!
   Затем он снова сел, и Алоис притащил свиные ножки, квашеную капусту и
жареный картофель. Вошел хозяин с подносом, уставленным кружками с золо-
тистым пильзенским пивом.
   - Ешь медленнее, Джорджи, - сказал я. - Твой  желудок  должен  сперва
привыкнуть к жирному мясу.
   - Я вообще должен сперва привыкнуть ко всему, - ответил он и  посмот-
рел на меня.
   - Это делается быстро, - сказал я. - Только не надо сравнивать. Тогда
дело пойдет.
   Он кивнул и снова наклонился над тарелкой.
   Вдруг на другом конце стола вспыхнула ссора.  Мы  услышали  каркающий
голос Поттера. Он хотел чокнуться с Бушем, торговцем  сигарами,  но  тот
отказался, заявив, что не желает пить, а предпочитает побольше есть.
   - Глупости все, - раздраженно заворчал  Поттер.  -  Когда  ешь,  надо
пить! Кто пьет, тот может съесть даже еще больше.
   - Ерунда! - буркнул Буш, тощий высокий человек с плоским  носом  и  в
роговых очках.
   Поттер вскочил с места:
   - Ерунда?! И это говоришь ты, табачная сова?
   - Тихо! - крикнул Стефан Григоляйт. - Никаких скандалов в сочельник!
   Ему объяснили, в чем дело, и он принял соломоново решение - проверить
дело практически. Перед спорщиками поставили несколько  мисок  с  мясом,
картофелем и капустой. Порции были огромны. Поттеру разрешалось пить что
угодно, Буш должен был есть всухомятку. Чтобы придать состязанию  особую
остроту, Григоляйт организовал тотализатор, и гости стали заключать  па-
ри.
   Поттер соорудил перед собой полукруг из стаканов с пивом  и  поставил
между ними маленькие рюмки с водкой, сверкавшие как брильянты. Пари были
заключены в соотношении 3:1 в пользу Поттера.
   Буш жрал с ожесточением, низко пригнувшись к тарелке. Поттер сражался
с открытым забралом и сидел выпрямившись. Перед каждым глотком  он  зло-
радно желал Бушу здоровья, на что последний отвечал ему взглядами,  пол-
ными ненависти.
   - Мне становится дурно, - сказал мне Джорджи.
   - Давай выйдем.
   Я прошел с ним к туалету и присел в передней,  чтобы  подождать  его.
Сладковатый запах свечей смешивался с ароматом хвои, сгоравшей с  легким
треском. И вдруг мне померещило