тно, простирались до бедер - ина-
че нельзя было объяснить прямо-таки оглушительную громкость его  голоса.
Я оказался в трудном положении: с бешенством глядел на моих соседок, ох-
ваченных неодолимым комплексом материнства, и одновременно пытался  про-
износить в трубку приветливее слова. От пробора до кончика  носа  я  был
сама гроза, а от носа до подбородка - мирным пейзажем под весенним  сол-
нышком. Я так и не понял, каким образом, несмотря ни на что, я ухитрился
назначить ей свидание на следующий вечер.
   - Вам бы следовало поставить здесь звуконепроницаемую телефонную буд-
ку, - сказал я фрау Залевски.
   - А зачем? Разве у вас так много секретов? - не растерявшись, отпари-
ровала она.
   Я промолчал и убрался восвояси. Не следует затевать ссоры с женщиной,
в которой пробудились материнские чувства. На ее стороне вся мораль  ми-
ра.
   Мы договорились встретиться вечером у Готтфрида. Закусив в  небольшом
ресторане, я отправился к нему. По пути зашел в один  из  самых  дорогих
магазинов мужских мод и  купил  себе  роскошный  галстук.  Мне  казалось
странным, что все прошло так гладко, и я дал себе слово быть на  следую-
щий день не менее серьезным, чем, скажем,  генеральный  директор  погре-
бальной конторы.
   Жилище Готтфрида мы считали своего рода  достопримечательностью.  Оно
было сплошь увешано сувенирами, собранными им во время скитаний по Южной
Америке. Пестрые циновки на стенах, несколько масок, засушенный  челове-
ческий череп, причудливые глиняные горшки, копья и - самое главное - ве-
ликолепная коллекция фотографий, занимавшая целую стену. Со  снимков  на
вас смотрели юные индианки и креолки - красивые, смуглые и гибкие девуш-
ки, непостижимо очаровательные и непринужденные.
   Кроме Ленца и Кестера, здесь были Браумюллер и Грау. Тео  Браумюллер,
человек с загорелой, медноцветной плешью, примостившись на спинке  дива-
на, восторженно разглядывал фотографическую коллекцию Готтфрида.  Гонщик
одной автомобильной фирмы, он уже давно дружил с Кестером. Шестого числа
ему предстояло участвовать в гонке, на которую Отто записал "Карла".
   Грузный, расплывшийся и довольно сильно  подвыпивший  Фердинанд  Грау
сидел за столом. Он среб меня своей здоровенной лапой и прижал к себе.
   - Робби, - пробасил он, - ты-то зачем здесь, среди нас - людей пропа-
щих? Нечего тебе тут делать. Уходи отсюда! Спасайся! Ты еще не погиб!
   Я посмотрел на Ленца. Он подмигнул мне.
   - Фердинанд здорово наклюкался. Уже второй день он  пропивает  чью-то
дорогую покойницу. Продал ее портрет и сразу получил гонорар.
   Фердинанд Грау был художником. Он давно околел бы с голода,  если  бы
не его особая специализация: по заказам благочестивых  родственников  он
писал с фотографий умерших замечательные по сходству портреты.  Этим  он
жил, и совсем неплохо. Но его отличные пейзажи не покупал никто.  Может,
поэтому в словах Фердинанда всегда слышался оттенок пессимизма.
   - На сей раз, Робби, это был владелец трактира, - сказал он. -  Трак-
тирщик, который получил наследство от тетки, торговавшей оливковым  мас-
лом и уксусом. - Его передернуло. - Просто ужасно!
   - Послушай, Фердинанд, - вмешался Ленц, - зачем такие сильные выраже-
ния? Разве тебя не кормит самое прекрасное  из  человеческих  качеств  -
благочестие?
   - Ерунда! - возразил Грау. - Кормлюсь я за счет  того,  что  у  людей
иногда пробуждается сознание собственной вины. А благочестие -  это  как
раз и есть сознание своей вины. Человеку хочется оправдаться перед самим
собой за то, что он причинил или пожелал тому или другому  дорогому  по-
койнику. - Он медленно провел ладонью по разгоряченному лицу. - Ты и  не
подозреваешь, сколько раз мой трактирщик желал своей тетушке  сыграть  в
ящик. Зато теперь он заказывает ее портрет в самых  изысканных  тонах  и
вешает этот портрет над диваном. Так она ему больше нравится.  Благочес-
тие! Обычно человек вспоминает о своих добрых свойствах, когда уже слиш-
ком поздно. Но он все равно растроган - вот, мол, каким благородным  мог
бы я быть. Он умилен, кажется себе добродетельным. Добродетель, доброта,
благородство, - он махнул своей огромной ручищей, - пусть все это  будет
у других. Тогда их легче обвести вокруг пальца.
   Ленц усмехнулся.
   - Ты расшатываешь устои человеческого общества, Фердинанд!
   - Стяжательство, страх и продажность - вот  устои  человеческого  об-
щества, - ответил Грау. - Человек зол, но он любит  добро...  когда  его
творят другие... - Он протянул Ленцу свой стакан. - Вот, а теперь  налей
мне и перестань болтать. Дай и другим вставить словечко.
   Я перелез через диван к Кестеру. Меня внезапно осенило.
   - Отто, сделай мне одолжение. Завтра вечером мне понадобится  "кадил-
лак".
   Браумюллер оторвался от фотографии почти совсем обнаженной креольской
танцовщицы, которую уже давно и усердно сверлил взглядом.
   - Ты что - научился поворачивать направо и налево? До сих пор мне ка-
залось, что ты можешь ехать только прямо, да и то, если кто-то ведет ма-
шину вместо тебя.
   - Ты, Тео, помалкивай, - возразил я. - На  гонках  шестого  числа  мы
сделаем из тебя котлету.
   От хохота Браумюллер начал кудахтать.
   - Так как же, Отто? - взволнованно спросил я.
   - Машина не застрахована, Робби, - сказал Кестер.
   - Я буду ползти, как улитка, и сигналить, как междугородный  автобус.
Проеду всего лишь несколько километров по городу.
   Полуприкрыв глаза, Отто улыбнулся:
   - Ладно, Робби, изволь.
   - Скажи, а машина тебе понадобилась к новому галстуку, не так  ли?  -
спросил подошедший к нам Ленц.
   - Заткнись, - сказал я и отодвинул его.
   Он не отставал.
   - Ну-ка, детка, покажи галстучек! - Он потрогал шелк галстука. -  Ве-
ликолепно. Наш ребеночек в роли жиголо - наемного танцора.  Ты,  видать,
собрался на смотрины.
   - Сегодня тебе меня не обидеть. Молчал бы! Тоже  мне  фокусник-транс-
форматор!
   Фердинанд Грау поднял голову.
   - Говоришь, собрался на смотрины? А почему бы и  нет!  -  Он  заметно
оживился. - Так и сделай, Робби. Это тебе  вполне  подходит.  Для  любви
нужна известная наивность. Она тебе свойственна. Сохрани  ее  и  впредь.
Это поистине дар божий. А лишишься его - никогда не вернешь.
   - Не принимай это слишком близко к сердцу, - ухмыльнулся Ленц. -  Ро-
диться дураком не позор. А вот умереть дураком стыдно.
   - Ни слова больше, Готтфрид. - Движением своей могучей руки Грау  от-
мел его в сторону. - Не о тебе разговор, несчастный романтик с задворок.
О тебе никто не пожалеет.
   - Валяй, Фердинанд, выговорись, - сказал Ленц. - Выговориться -  зна-
чит облегчить свою душу.
   - Ты вообще лодырь, - заявил Грау. - Да еще высокопарный.
   - Все мы такие, - улыбнулся Ленц. - Все живем в долг и питаемся иллю-
зиями.
   - Вот это точно, - сказал Грау и по очереди оглядел нас из-под  своих
кустистых бровей. - Питаемся иллюзиями из прошлого,  а  долги  делаем  в
счет будущего. - Потом он снова обратился ко мне: - Наивность, сказал я,
Робби. Только завистливые люди называют ее глупостью. Не огорчайся из-за
этого. Наивность - не недостаток, а, напротив, признак одаренности.
   Ленц открыл было рот, но Фердинанд продолжал говорить:
   - Ты, конечно, понимаешь, о чем речь. О простой душе, еще не изъеден-
ной скепсисом и этакой  сверхинтеллектуальностью.  Парсифаль  был  глуп.
Будь он поумнее - никогда не стал бы завоевывать чашу святого Грааля.  В
жизни побеждает только глупец. А умному везде  чудятся  одни  лишь  пре-
пятствия, и, не успев что-то начать, он уже потерял уверенность в  себе.
В трудные времена наивность - самое драгоценное из всего, волшебная ман-
тия, скрывающая от тебя беды, в которые сверхумник, словно  загипнотизи-
рованный, то и дело попадает.
   Он отпил глоток и посмотрел на меня своими огромными голубыми  глаза-
ми, вправленными, точно два кусочка неба, в обрюзгшее, морщинистое лицо.
   - Никогда, Робби, не стремись знать слишком много! Чем меньше знаешь,
тем проще живется. Знание делает человека свободным,  но  и  несчастным.
Давай выпьем за наивность, на глупость и все, что к ним относится, -  за
любовь, за веру в будущее, за мечты о счастье  -  за  божественную  глу-
пость, за потерянный рай...
   Он сидел, грузный и неуклюжий, внезапно уйдя в себя и в свое  опьяне-
ние, - одинокий холм неизбывной тоски. Жизнь  его  была  разбита,  и  он
знал: склеить осколки невозможно. Он жил в своей  большой  мастерской  и
сожительствовал со своей экономкой. Это была бесхитростная и  грубоватая
женщина. А Грау, несмотря на мощное телосложение, отличался ранимостью и
переменчивыми настроениями. Он все никак не мог отделаться от своей  по-
любовницы, но для него это, вероятно, стало безразличным.  Ему  исполни-
лось сорок два. И хотя я хорошо знал, что он просто  пьянствует,  всякий
раз, когда я видел его в таком состоянии, мне становилось страшно. У нас
он бывал нечасто. Пил обычно у себя в мастерской. А от  питья  в  одино-
честве люди быстро опускаются.
   На его лице мелькнула улыбка. Он сунул мне в руку рюмку.
   - Пей, Робби! И спасайся! Помни о том, что я тебе говорил.
   - Запомню, Фердинанд.
   Ленц завел патефон. У него была куча пластинок с записями  негритянс-
ких песен. Он прокрутил некоторые из них - про Миссисипи, про  сборщиков
хлопка и знойные ночи на берегах синих тропических рек.
 
 
   VI
 
   Патриция Хольман жила в большом желтом доме, отделенном от улицы  уз-
кой полоской газона. Подъезд был освещен фонарем.  Я  остановил  "кадил-
лак". В колеблющемся свете фонаря машина поблескивала черным лаком и по-
ходила на могучего черного слона.
   Я принарядился: кроме галстука, купил новую шляпу и перчатки, на  мне
было длинное пальто Ленца - великолепное серое  пальто  из  тонкой  шот-
ландской шерсти. Экипированный таким образом, я хотел во что  бы  то  ни
стало рассеять впечатление от первой встречи, когда был пьян.
   Я дал сигнал. Сразу же, подобно ракете, на всех пяти этажах  лестницы
вспыхнул свет. Загудел лифт. Он снижался, как светлая бадья, спускающая-
ся с неба. Патриция Хольман открыла  дверь  и  быстро  сбежала  по  сту-
пенькам. На ней был короткий коричневый меховой жакет и узкая коричневая
юбка.
   - Алло! - Она протянула мне руку. - Я так рада, что вышла. Весь  день
сидела дома.
   Ее рукопожатие, более крепкое, чем можно  было  ожидать,  понравилось
мне. Я терпеть не мог людей с руками вялыми, точно дохлая рыба.
   - Почему вы не сказали этого раньше? - спросил я. - Я  заехал  бы  за
вами еще днем.
   - Разве у вас столько свободного времени?
   - Не так уж много, но я бы как-нибудь освободился.
   Она глубоко вздохнула:
   - Какой чудесный воздух! Пахнет весной.
   - Если хотите, мы можем подышать, свежим воздухом вволю, - сказал  я.
- Поедем за город, в лес, - у меня машина. - При этом я небрежно показал
на "кадиллак", словно это был какой-нибудь старый "фордик".
   - "Кадиллак"? - Она изумленно посмотрела на меня. - Ваш собственный?
   - На сегодняшний вечер. А вообще он принадлежит нашей мастерской.  Мы
его хорошенько подновили и надеемся заработать на нем, как еще никогда в
жизни.
   Я распахнул дверцу:
   - Не поехать ли нам сначала в "Лозу" и поужинать? Как вы думаете?
   - Поедем ужинать, но почему именно в "Лозу"? Я  озадаченно  посмотрел
на нее. Это был единственный элегантный ресторан, который я знал.
   - Откровенно говоря, - сказал я, - не знаю ничего  лучшего.  И  потом
мне кажется, что "кадиллак" кое к чему обязывает.
   Она рассмеялась:
   - В "Лозе" всегда скучная и чопорная публика. Поедем в другое место!
   Я стоял в нерешительности. Моя мечта казаться  солидным  рассеивалась
как дым.
   - Тогда скажите сами, куда нам ехать, - сказал я. - В других рестора-
нах, где я иногда бываю, собирается грубоватый народ. Все это, по-моему,
не для вас.
   - Почему вы так думаете? - Она быстро взглянула на  меня.  -  Давайте
попробуем.
   - Ладно. - Я решительно изменил всю программу. - Если вы не из пугли-
вых, тогда вот что: едем к Альфонсу.
   - Альфонс! Это звучит гораздо приятнее, - ответила она. -  А  сегодня
вечером я вообще ничего не боюсь.
   - Альфонс - владелец пивной, - сказал я. - Большой друг Ленца.
   Она рассмеялась:
   - По-моему, у Ленца всюду друзья.
   Я кивнул:
   - Он их легко находит. Вы могли это заметить на примере с Биндингом.
   - Ей-богу, правда, - ответила она. - Они подружились молниеносно.
   Мы поехали.
   Альфонс был грузным, спокойным человеком. Выдающиеся скулы. Маленькие
глаза. Закатанные рукава рубашки. Руки как у гориллы.  Он  сам  выполнял
функции вышибалы и выставлял из своего заведения всякого, кто был ему не
по вкусу, даже членов спортивного союза "Верность родине". Для  особенно
трудных гостей он держал под стойкой молоток.  Пивная  была  расположена
удобно - совсем рядом с больницей, и  он  благодаря  этому  экономил  на
транспортных расходах.
   Волосатой лапой Альфонс провел по светлому еловому столу.
   - Пива? - спросил он.
   - Водки и чего-нибудь на закуску, - сказал я.
   - А даме? - спросил Альфонс.
   - И дама желает водки, - сказала Патриция Хольман.
   - Крепко, крепко, - заметил Альфонс. - Могу предложить свиные  отбив-
ные с кислой капустой.
   - Сам заколол свинью? - спросил я.
   - А как же!
   - Но даме, вероятно, хочется что-нибудь полегче.
   - Это вы несерьезно говорите, - возразил  Альфонс.  -  Посмотрели  бы
сперва мои отбивные.
   Он попросил кельнера показать нам порцию.
   - Замечательная была свинья, - сказал он. -  Медалистка.  Два  первых
приза.
   - Ну, тогда, конечно,  устоять  невозможно!  -  воскликнула  Патриция
Хольман. Ее уверенный тон удивил меня, - можно было  подумать,  что  она
годами посещала этот кабак.
   Альфонс подмигнул:
   - Значит, две порции? Она кивнула.
   - Хорошо! Пойду и выберу сам.
   Он отправился на кухню.
   - Вижу, я напрасно опасался, что вам здесь не понравится, - сказал я.
- Вы мгновенно покорили Альфонса. Сам пошел выбирать отбивные! Обычно он
это делает только для завсегдатаев.
   Альфонс вернулся:
   - Добавил вам еще свежей колбасы.
   - Неплохая идея, - сказал я.
   Альфонс доброжелательно посмотрел на нас. Принесли водку. Три  рюмки.
Одну для Альфонса.
   - Что ж, давайте чокнемся, - сказал он. - Пусть наши дети заимеют бо-
гатых родителей.
   Мы залпом опрокинули рюмки. Патриция тоже выпила водку единым духом.
   - Крепко, крепко, - сказал Альфонс и зашаркал к своей стойке.
   - Нравится вам водка? - спросил я.
   Она поежилась:
   - Немного крепка. Но не могла же я оскандалиться перед Альфонсом.
   Отбивные были что надо. Я съел две большие порции,  и  Патриция  тоже
ела с аппетитом, которого я в ней не подозревал. Мне очень нравилась  ее
простая и непринужденная манера держаться.  Без  всякого  жеманства  она
снова чокнулась с Альфонсом и выпила вторую рюмку.
   Он незаметно подмигнул мне, - дескать, правильная девушка. А  Альфонс
был знаток. Не то чтобы он разбирался в красоте или  культуре  человека,
но он умел верно определить его сущность.
   - Если вам повезет, вы сейчас узнаете главную  слабость  Альфонса,  -
сказал я.
   - Вот это было бы интересно, - ответила она. - Похоже, что у него нет
слабостей.
   - Есть! - Я указал на столик возле стойки. - Вот...
   - Что? Патефон?
   - Нет, не патефон. Его слабость - хоровое пение! Никаких танцев,  ни-
какой классической музыки - только  хоры:  мужские,  смешанные.  Видите,
сколько пластинок? Все сплошные хоры. Смотрите, вот он опять идет к нам.
   - Вкусно? - спросил Альфонс.
   - Как дома у мамы, - ответил я.
   - И даме понравилось?
   - В жизни не ела таких отбивных, - смело заявила дама.
   Альфонс удовлетворенно кивнул:
   - Сыграю вам сейчас новую пластинку. Вот удивитесь!
   Он подошел к патефону. Послышалось шипение иглы, и зал огласился зву-
ками могучего мужского хора. Мощные голоса исполняли "Лесное  молчание".
Это было чертовски громкое молчание.
   С первого же такта все  умолкли.  Альфонс  мог  стать  опасным,  если
кто-нибудь не выказывал благоговения перед его хорами. Он стоял у  стой-
ки, упираясь в нее своими волосатыми руками. Музыка преображала его  ли-
цо. Он становился мечтательным - насколько может быть  мечтательным  го-
рилла. Хоровое пение производило на него неописуемое  впечатление.  Слу-
шая, он становился кротким, как новорожденная лань. Если  в  разгар  ка-
кой-нибудь потасовки вдруг раздавались звуки мужского хора. Альфонс, как
по мановению волшебной палочки, переставал драться, вслушивался и  сразу
же готов был идти на мировую. Прежде, когда он был более вспыльчив, жена
постоянно держала наготове его любимые пластинки.  Если  дело  принимало
опасный оборот и он выходил из-за стойки  с  молотком  в  руке,  супруга
быстро ставила мембрану с иглой на пластинку. Услышав пение, Альфонс ус-
покаивался, и рука с молотком опускалась. Теперь в этом уже не было  та-
кой надобности, - Альфонс постарел, и страсти его поостыли, а жена умер-
ла. Ее портрет, подаренный Фердинандом Грау, который имел здесь  за  это
даровой стол, висел над стойкой.
   Пластинка кончилась. Альфонс подошел к нам.
   - Чудесно, - сказал я.
   - Особенно первый тенор, - добавила Патриция Хольман.
   - Правильно, - заметил Альфонс, впервые оживившись, - вы в этом пони-
маете толк! Первый тенор - высокий класс!
   Мы простились с ним.
   - Привет Готтфриду, - сказал он. - Пусть как-нибудь покажется.
   Мы стояли на улице. Фонари перед домом бросали  беспокойный  свет  на
старое ветвистое дерево, и тени бегали по его верхушке.  На  ветках  уже
зазеленел легкий пушок, и сквозь неясный, мерцающий свет дерево казалось
необыкновенно высоким и могучим. Крона его терялась где-то в сумерках и,
словно простертая гигантская рука, в непомерной тоске тянулась к нему.
   Патриция слегка поеживалась.
   - Вам холодно? - спросил я.
   Подняв плечи, она спрятала руки в рукава мехового жакета:
   - Сейчас пройдет. Там было довольно жарко.
   - Вы слишком легко одеты, - сказал я. - По вечерам еще холодно.
   Она покачала головой:
   - Не люблю тяжелую одежду. Хочется, чтобы стало наконец тепло. Не вы-
ношу холода. Особенно в городе.
   - В "кадиллаке" тепло, - сказал я. - У меня на всякий случай припасен
плед.
   Я помог ей сесть в машину и укрыл ее колени пледом. Она подтянула его
выше:
   - Вот замечательно! Вот и чудесно. А холод нагоняет тоску.
   - Не только холод. - Я сел за руль. - Покатаемся немного?
   Она кивнула:
   - Охотно.
   - Куда поедем?
   - Просто так, поедем медленно по улицам. Все равно куда.
   - Хорошо.
   Я запустил мотор, и мы медленно и бесцельно поехали по  городу.  Было
время самого оживленного вечернего движения. Мотор работал совсем  тихо,
и мы почти бесшумно двигались в потоке машин. Казалось, что наш  "кадил-
лак" - корабль, неслышно скользящий по пестрым каналам жизни. Проплывали
улицы, ярко освещенные подъезды, огни домов, ряды  фонарей,  сладостная,
мягкая взволнованность вечернего бытия, нежная лихорадка озаренной ночи,
и над всем этим, между краями крыш, свинцово-серое большое небо, на  ко-
торое город отбрасывал свое зарево.
   Девушка сидела молча рядом со мной; свет и тени,  проникавшие  сквозь
стекло, скользили по ее лицу. Иногда  я  посматривал  на  нее;  я  снова
вспомнил тот вечер, когда впервые увидел ее. Лицо  ее  стало  серьезнее,
оно казалось мне более чужим, чем за ужином, но очень красивым; это лицо
еще тогда поразило меня и не давало больше покоя. Было в нем  что-то  от
таинственной тишины, которая свойственна природе  -  деревьям,  облакам,
животным, - а иногда и женщине.
   Мы ехали по тихим загородным улицам. Ветер усилился, и казалось,  что
он гонит ночь перед собой. Вокруг большой площади стояли небольшие дома,
уснувшие в маленьких садиках. Я остановил машину.
   Патриция Хольман потянулась, словно просыпаясь.
   - Как хорошо, - сказала она. - Будь у меня машина, я бы каждый  вечер
совершала на ней медленные прогу