В
этом же ряду, где был Павел Николаевич,  налево лежали два  нацмена, потом у
двери  русский пацан,  рослый, стриженный под машинку,  сидел  читал,-- а по
другую руку  на  последней приоконной койке тоже  сидел будто русский, но не
обрадуешься такому соседству: морда у него была бандитская. Так он выглядел,
наверно, от шрама  (начинался шрам близ  угла рта и  переходил по низу левой
щеки почти  на шею); а  может быть от  непричесанных  дыбливых черных волос,
торчавших и  вверх  и  вбок;  а  может вообще от грубого жесткого выражения.
Бандюга этот туда же тянулся к культуре -- дочитывал книгу.
     Уже горел свет -- две ярких  лампы с потолка. За окнами стемнело. Ждали
ужина.
     -- Вот  тут  старик есть один,--  не унимался Ефрем,--  он внизу лежит,
операция  ему  завтра.  Так ему  еще  в  сорок втором  году  рачок маленький
вырезали и сказали -- пустяки,  иди  гуляй. Понял?  --  Ефрем говорил  будто
бойко, а голос был  такой, как самого бы резали.-- Тринадцать лет прошло, он
и забыл про этот диспансер, водку пил, баб трепал -- нотный старик, увидишь.
А  сейчас   рачище  у  него   та-кой  вырос!  --  Ефрем   даже   чмокнул  от
удовольствия,-- прямо со стола да как бы не в морг.
     --  Ну  хорошо, довольно  этих мрачных предсказаний!  --  отмахнулся  и
отвернулся Павел Николаевич и не узнал своего голоса: так неавторитетно, так
жалобно он прозвучал.
     А все молчали. Еще нудьги нагонял этот исхудалый, все вертящийся парень
у  окна в том  ряду. Он сидел  -- не сидел,  лежал  -- не  лежал, скрючился,
подобрав коленки к груди и, никак не находя удобнее, перевалился головой уже
не к  подушке, а  к  изножью  кровати.  Он  тихо-тихо  стонал,  гримасами  и
подергиваниями выражая, как ему больно.
     Павел Николаевич отвернулся и  от него, спустил ноги  в шлепанцы и стал
бессмысленно инспектировать свою  тумбочку, открывая  и  закрывая то дверцу,
где  были густо сложены  у него  продукты,  то  верхний  ящичек,  где  легли
туалетные принадлежности и электробритва.
     А Ефрем все ходил, сложив руки в замок перед грудью, иногда  вздрагивал
от уколов, и гудел свое как припев, как по покойнику:
     -- Так что -- сикиверное наше дело... очень сикиверное...
     Легкий  хлопок раздался за спиной Павла Николаевича. Он обернулся  туда
осторожно, потому что каждое шевеление шеи  отдавалось  болью, и увидел,
что это его сосед, полубандит, хлопнул коркой прочтенной книги и вертел ее в
своих  больших шершавых руках. Наискось по темно-синему переплету и такая же
по  корешку  шла тисненная золотом и уже потускневшая роспись писателя.  Чья
это  роспись, Павел Николаевич  не разобрал, а спрашивать  у такого  типа не
хотелось. Он придумал соседу прозвище -- Оглоед. Очень подходило.
     Оглоед  угрюмыми  глазищами  смотрел  на книгу и  объявил беззастенчиво
громко на всю комнату:
     -- Если б не Демка эту  книгу в шкафу выбирал, так поверить  бы нельзя,
что нам ее не подкинули.
     -- Чего -- Демка? Какую книгу? -- отозвался пацан от двери, читая свое.
     -- По всему городу шарь -- пожалуй, нарочно такой не найдешь.--  Оглоед
смотрел в широкий тупой  затылок  Ефрема (давно не  стриженные от неудобства
его  волосы налезали на повязку), потом в  напряженное лицо.-- Ефрем! Хватит
скулить. Возьми-ка вот книжку почитай.
     Ефрем остановился как бык, посмотрел мутно.
     --  А зачем -- читать?  Зачем, как все подохнем скоро? Оглоед шевельнул
шрамом:
     -- Вот потому и торопись, что скоро подохнем. На, на. Он уже протягивал
книгу Ефрему, но тот не шагнул:
     -- Много тут читать. Не хочу.
     -- Да ты неграмотный, что ли? -- не очень-то и уговаривал Оглоед.
     -- Я -- даже очень грамотный. Где мне нужно -- я очень грамотный.
     Оглоед пошарил за карандашом  на  подоконнике, открыл  книгу  сзади  и,
просматривая, кое-где поставил точки.
     -- Не  бойсь,-- бормотнул он,--  тут  рассказишки  маленькие.  Вот  эти
несколько -- попробуй. Да надоел больно, скулишь. Почитай.
     -- А Ефрем ничего не  боется! -- Он взял книгу и перешвырнул  к себе на
койку.
     На одном  костыле прохромал  из двери молодой  узбек Ахма-джан --  один
веселый в комнате. Объявил:
     -- Ложки к бою!
     И смуглявый у печки оживился:
     -- Вечерю несут, хлопцы!
     Показалась  раздатчица в  белом халате,  держа поднос  выше  плеча. Она
перевела его перед себя и стала обходить койки. Все, кроме измученного парня
у  окна,  зашевелились и разбирали тарелки. На каждого в  палате приходилась
тумбочка,  и только у пацана Демки не было своей,  а пополам с  ширококостым
казахом,  у  которого  распух   над   губою  неперебинтованный   безобразный
темно-бурый струп.
     Не говоря о том, что Павлу Николаевичу и вообще  сейчас было не до еды,
даже  до  своей  домашней,  но один  вид этого  ужина  --  прямоугольной
резиновой  манной  бабки  с желейным желтым  соусом и  этой  нечистой  серой
алюминиевой  ложки  с  дважды перекрученным стеблом,--только  еще раз горько
напомнил ему, куда он попал и какую, может быть, сделал ошибку, согласясь на
эту клинику.
     А все, кроме  стонущего парня, дружно принялись есть.  Павел Николаевич
не  взял тарелку в руки, а постучал ноготком по ее ребру, оглядываясь кому б
ее отдать. Одни сидели к нему боком, другие спиной, а тот хлопец у двери как
раз видел его.
     -- Тебя как зовут? -- спросил Павел Николаевич, не напрягая голоса (тот
должен был сам услышать).
     Стучали  ложки,  но  хлопец  понял,  что обращаются  к  нему, и ответил
готовно:
     -- Прошка... той, э-э-э... Прокофий Семеныч.
     -- Возьми.
     -- Та що ж, можно...-- Прошка подошел, взял тарелку, кивнул благодарно.
     А Павел Николаевич,  ощущая жесткий  комок  опухоли под челюстью, вдруг
сообразил, что ведь он здесь был не  из  легких. Изо всех девяти только один
был перевязан  -- Ефрем, и в таком месте как раз, где могли порезать и Павла
Николаевича. И  только у одного были сильные боли. И только у того здорового
казаха через  койку  --  темно-багровый струп. И  вот -- костыль  у молодого
узбека, да и то он лишь чуть  на него приступал. А у остальных вовсе не было
заметно  снаружи  никакой опухоли,  никакого  безобразия,  они выглядели как
здоровые  люди. Особенно -- Прошка, он был румян, как будто в доме отдыха, а
не  в больнице, и с  большим  аппетитом вылизывал сейчас  тарелку. У Оглоеда
хоть была серизна в лице,  но двигался он свободно, разговаривал развязно, а
на бабку так накинулся, что мелькнуло у Павла Николаевича --  не симулянт ли
он,  пристроился на государственных  харчах,  благо в нашей  стране  больных
кормят бесплатно.
     А у  Павла  Николаевича сгусток опухоли  поддавливал под  голову, мешал
поворачиваться, рос по часам -- но врачи здесь не считали  часов:  от самого
обеда  и  до ужина никто  не  смотрел Русанова  и  никакое  лечение  не было
применено.  А  ведь  доктор Донцова  заманила  его  сюда  именно  экстренным
лечением.  Значит,  она  совершенно   безответственна  и  преступно-халатна.
Русанов же поверил ей и  терял золотое  время в этой тесной затхлой нечистой
палате вместо того, чтобы созваниваться с Москвой и лететь туда.
     И это сознание делаемой ошибки, обидного промедления, наложенное на его
тоску от опухоли, так  защемило сердце Павла Николаевича,  что  непереносимо
было ему слышать что-нибудь, начиная  с этого стука  ложек  по  тарелкам,  и
видеть эти железные кровати, грубые  одеяла, стены, лампы,  людей.  Ощущение
было, что он попал в западню и до утра нельзя сделать никакого  решительного
шага.
     Глубоко несчастный, он лег и своим домашним полотенцем закрыл глаза  от
света  и ото всего. Чтоб отвлечься, он стал перебирать  дом, семью,  чем
они там могут сейчас заниматься.  Юра уже  в поезде. Его первая практическая
инспекция.  Очень  важно правильно себя показать. Но Юра  -- не  напористый,
растяпа он, как бы не опозорился. Авиета -- в Москве, на каникулах. Немножко
развлечься,   по  театрам  побегать,  а   главное   --   с  целью   деловой:
присмотреться, как  и что, может быть завязать  связи, ведь пятый курс, надо
правильно сориентироваться в жизни. Авиета будет толковая журналистка, очень
деловая и, конечно, ей надо перебираться в Москву, здесь ей будет тесно. Она
такая  умница  и  такая  талантливая,  как  никто в  семье --  опыта  у  нее
недостаточно, но  как же  она  все  налету схватывает!  Лаврик  --  немножко
шалопай.  учится так  себе, но в  спорте  --  просто  талант, уже  ездил  на
соревнования в Ригу, там жил  в гостинице,  как  взрослый. Он  уже и  машину
гоняет. Теперь при  Досаафе занимается на получение прав. Во второй четверти
схватил две  двойки,  надо выправлять. А Майка сейчас  уже наверное дома, на
пианино играет (до нее в семье никто не играл). А в коридоре лежит Джульбарс
на  коврике. Последний год Павел Николаевич пристрастился сам  его по  утрам
выводить, это и себе  полезно. Теперь  будет Лаврик выводить.  Он  любит  --
притравит немножко на прохожего, а потом: вы не пугайтесь, я его держу!
     Но вся  дружная  образцовая семья  Русановых, вся их налаженная  жизнь,
безупречная  квартира --  все это  за несколько дней  отделилось  от него  и
оказалось п о  т у  с т о р о н у опухоли. Они живут и будут жить, как бы ни
кончилось с  отцом. Как  бы они  теперь  ни волновались,  ни  заботились, ни
плакали --  опухоль задвигала его как  стена, и по эту сторону  оставался он
один.
     Мысли  о  доме  не  помогли,  и Павел  Николаевич  постарался отвлечься
государственными мыслями.  В  субботу  должна  открыться  сессия  Верховного
Совета Союза. Ничего крупного как будто не ожидается, утвердят бюджет. Когда
сегодня он уезжал из дому в  больницу, начали передавать  по  радио  большой
доклад  о тяжелой промышленности.  А здесь,  в палате,  даже  радио нет, и в
коридоре нет, хорошенькое дело!  Надо хоть обеспечить "Правду"  без перебоя.
Сегодня --  о тяжелой промышленности, а вчера -- постановление об увеличении
производства  продуктов  животноводства.  Да!  Очень  энергично  развивается
экономическая  жизнь и  предстоят, конечно,  крупные  преобразования  разных
государственных и хозяйственных организаций.
     И Павлу Николаевичу  стало представляться, какие именно могут произойти
реорганизации  в масштабах  республики и области.  Эти  реорганизации всегда
празднично  волновали,  на  время  отвлекали  от  будней  работы,  работники
созванивались, встречались  и  обсуждали возможности. И в  какую бы  сторону
реорганизации ни происходили, иногда  в противоположные,  никого никогда,  в
том числе и Павла Николаевича, не понижали, а только всегда повышали.
     Но и этими мыслями не отвлекся он и не оживился. Кольнуло под шеей -- и
опухоль,  глухая,  бесчувственная, вдвинулась и   заслонила весь  мир. И
опять: бюджет, тяжелая промышленность, животноводство и реорганизации -- все
это  осталось по т у сторону опухоли. А по эту -- Павел  Николаевич Русанов.
Один.
     В палате раздался приятный женский голосок. Хотя сегодня ничто не могло
быть приятно Павлу Николаевичу, но этот голосок был просто лакомый:
     -- Температурку померим! -- будто она обещала раздавать конфеты.
     Русанов стянул полотенце с лица, чуть приподнялся и надел очки. Счастье
какое! -- это была уже не та унылая черная Мария, а плотненькая  подобранная
и не в косынке углом, а в шапочке на золотистых волосах, как носили доктора.
     -- Азовкин! А,  Азовкин! -- весело окликала  она  молодого  человека  у
окна,  стоя  над  его  койкой. Он  лежал еще странней  прежнего  -- наискось
кровати, ничком, с подушкой под  животом, упершись подбородком в матрас, как
кладет голову собака, и смотрел в  прутья  кровати,  отчего получался как  в
клетке.  По  его  обтянутому  лицу  переходили тени  внутренних  болей. Рука
свисала до полу.
     -- Ну,  подберитесь! --  стыдила сестра.--  Силы  у вас есть.  Возьмите
термометр сами.
     Он  еле поднял руку от пола, как ведро из колодца, взял  термометр. Так
был он обессилен и так углубился в боль,  что нельзя  было поверить, что ему
лет семнадцать, не больше.
     -- Зоя! -- попросил он стонуще.-- Дайте мне грелку.
     -- Вы  -- враг сам себе,-- строго сказала Зоя.-- Вам давали грелку,  но
вы ее клали не на укол, а на живот.
     -- Но мне так легчает,-- страдальчески настаивал он.
     --  Вы  себе опухоль так  отращиваете, вам объясняли. В  онкологическом
вообще грелки не положены, для вас специально доставали.
     -- Ну, я тогда колоть не дам.
     Но  Зоя уже не  слушала  и,  постукивая  пальчиком  по  пустой  кровати
Оглоеда, спросила:
     -- А где Костоглотов?
     (Ну  надо  же! --  как  Павел Николаевич верно схватил!  Костог-глод --
Оглоед -- точно!)
     -- Курить пошел,-- отозвался Демка от двери. Он все читал.
     -- Он у меня докурится! -- проворчала Зоя.
     Какие  же  славные  бывают  девушки! Павел Николаевич  с  удовольствием
смотрел  на ее  тугую затянутую  кругловатость  и  чуть  на  выкате глаза --
смотрел  с  бескорыстным  уже  любованием  и  чувствовал,   что  смягчается.
Улыбаясь,  она  протянула  ему  термометр.  Она  стояла  как раз  со стороны
опухоли, но ни  бровью не  дала  ронять, что ужасается или  не  видела таких
никогда.
     -- А мне никакого лечения не прописано? -- спросил Русанов.
     -- Пока нет,-- извинилась она улыбкой.
     -- Но почему же? Где врачи?
     -- У них рабочий день кончился.
     На Зою нельзя было сердиться, но кто-то же был виноват, что Русанова не
лечили!  И надо было действовать!  Русанов презирал бездействие  и слякотные
характеры. И когда Зоя пришла отбирать термометры, он спросил:
     -- А  где у вас городской телефон? Как мне пройти? В конце концов можно
было  сейчас  решиться  и  позвонить  товарищу Остапенко!  Простая  мысль  о
телефоне  вернула  Павлу Николаевичу его  привычный  мир. И  мужество. И  он
почувствовал себя снова борцом.
     -- Тридцать семь,-- сказала  Зоя с улыбкой  и  на  новой  температурной
карточке,   повешенной  в  изножье   его  кровати,  поставила  первую  точку
графика.-- Телефон -- в  регистратуре. Но вы сейчас туда не пройдете. Это --
с другого парадного.
     -- Позвольте, девушка! -- Павел  Николаевич приподнялся  и построжел.--
Как может в клинике не быть телефона? Ну, а если сейчас что-нибудь случится?
Вот со мной, например.
     -- Побежим -- позвоним,-- не испугалась Зоя.
     -- Ну, а если буран, дождь проливной? Зоя уже перешла к соседу, старому
узбеку, и продолжала его график.
     -- Днем и прямо ходим, а сейчас заперто.
     Приятная-приятная,  а дерзкая:  не  дослушав,  уже  перешла  к  казаху.
Невольно повышая голос ей вослед, Павел Николаевич воскликнул:
     -- Так должен быть другой телефон! Не может быть, чтоб не было!
     --  Он  есть,--  ответила Зоя  из  присядки  у  кровати  казаха.-- Но в
кабинете главврача.
     -- Ну, так в чем дело?
     -- Дема...  Тридцать шесть и  восемь... А  кабинет  заперт,  Низамутдин
Бахрамович не любит...
     И ушла.
     В этом была  логика. Конечно, неприятно,  чтобы без тебя  ходили в твой
кабинет. Но в больнице как-то же надо придумать...
     На мгновение болтнулся проводок к миру внешнему -- и оборвался. И опять
весь мир закрыла опухоль величиной с кулак, подставленный под челюсть.
     Павел Николаевич достал зеркальце и посмотрел. Ух, как же ее разносило!
Посторонними глазами и то страшно на нее взглянуть -- а своими?! Ведь такого
не бывает! Вот  кругом ни у кого же нет!  Да за сорок пять  лет жизни  Павел
Николаевич ни у кого не видел такого уродства!..
     Не  стал уж он определять -- еще выросла или нет, спрятал зеркало да из
тумбочки немного достал-пожевал.
     Двух самых грубых  -- Ефрема и Оглоеда, в палате не было, ушли. Азовкин
у окна еще по-новому  извернулся, но  не стонал.  Остальные вели себя  тихо,
слышалось  перелистывание  страниц,  некоторые  легли  спать.  Оставалось  и
Русанову заснуть.  Скоротать ночь, не  думать  --  а уж  утром  дать взбучку
врачам.
     И он разделся, лег  под одеяло, накрыл голову  полотенцем  и попробовал
заснуть.
     Но в  тишине особенно стало слышно и  раздражало,  как где-то шепчут  и
шепчут  --  и даже  прямо  в ухо  Павлу  Николаевичу. Он не выдержал, сорвал
полотенце с лица, приподнялся,  стараясь не сделать больно шее, и обнаружил,
что  это  шепчет его сосед  узбек  --  высохший, худенький, почти коричневый
старик  с клинышком  маленькой черной  бородки  и  в коричневой  же потертой
тюбетейке.
     Он лежал на  спине, заложив руки  за голову, смотрел в потолок и шептал
-- молитвы, что ли, старый дурак?
     -- Э! аксакал! -- погрозил ему пальцем Русанов.-- Перестань! Мешаешь!
     Аксакал смолк. Опять Русанов лег и накрылся  полотенцем. Но  уснуть все
равно не  мог. Теперь он понял, что успокоиться ему мешает режущий свет двух
подпотолочных ламп -- не  матовых и  плохо закрытых  абажурами.  Даже  через
полотенце  ощущался этот свет. Павел  Николаевич  крякнул,  опять  на  руках
приподнялся от подушки, ладя, чтоб не кольнула опухоль.
     Прошка стоял у своей кровати близ выключателя и начинал раздеваться.
     -- Молодой человек! Потушите-ка свет! -- распорядился Павел Николаевич.
     --  Та  ще... лекарства  нэ принэсли...-- замялся  Прошка, но приподнял
руку к выключателю.
     --  Что значит  --  "потушите"?  --  зарычал сзади  Русанова  Оглоед.--
Укоротитесь, вы тут не один.
     Павел Николаевич  сел  как  следует,  надел очки и, поберегая  опухоль,
визжа сеткой, обернулся:
     -- А вы п о в е ж л и в е й можете разговаривать?
     Грубиян скорчил кривоватую рожу и ответил низким голосом:
     -- Не  оттягивайте,  я не у вас в  аппарате. Павел Николаевич метнул  в
него сжигающим взглядом, но на Оглоеда это не подействовало ничуть.
     -- Хорошо, а зачем нужен свет? -- вступил Русанов в мирные переговоры.
     -- В заднем проходе ковырять,--  сгрубил Костоглотов. Павлу Николаевичу
стало трудно дышать, хотя, кажется, уж он обдышался в  палате.  Этого нахала
надо было в двадцать минут выписать из больницы и отправить на работу!  Но в
руках не было никаких конкретных мер воздействия.
     -- Так  если  почитать  или  что  другое  --  можно выйти в  коридор,--
справедливо указал Павел Николаевич.--  Почему  вы присваиваете  себе  право
решать за всех? Тут -- разные больные, и надо делать различия...
     -- Сделают,-- оклычился тот.-- Вам  некролог  напишут, член с такого-то
года, а нас -- ногами вперед.
     Такого  необузданного неподчинения,  такого неконтролируемого своеволия
Павел Николаевич никогда не встречал, не помнил.
     И он даже терялся -- что можно противопоставить?  Не жаловаться же этой
девченке.  Приходилось  пока самым  достойным  образом прекратить  разговор.
Павел Николаевич снял очки, осторожно лег и накрылся полотенцем.
     Его  разрывало  от негодования  и  тоски, что он поддался  и  лег в эту
клинику. Но не поздно будет завтра же и выписаться.
     На часах его было начало девятого. Что ж, он  решил теперь все терпеть.
Когда-нибудь же они успокоятся.
     Но  опять началась  ходьба и тряска между  кроватями --  это,  конечно,
Ефрем  вернулся.  Старые  половицы  комнаты   отзывались  на   его  шаги   и
передавались Русанову  через койку и  подушку. Но уж решил  Павел Николаевич
замечания ему не делать, терпеть.
     Сколько еще в нашем населении неискорененного хамства! И как его с этим
грузом вести в новое общество!
     Бесконечно тянулся вечер! Начала приходить сестра -- один раз,  второй,
третий,  четвертый,  одному  несла  микстуру,  другому  порошок, третьего  и
четвертого  колола. Азовкин вскрикивал при уколе, опять клянчил грелку, чтоб
рассасывалось.  Ефрем продолжал топать туда-сюда, не находил покоя. Ахмаджан
разговаривал  с  Прошкой, и каждый со своей  кровати.  Как будто все  только
сейчас и оживали по-настоящему, как будто ничто их не заботило и нечего было
лечить. Даже Демка не ложился спать, а пришел и сел на койку Костоглотова, и
тут,