юдей, каждую субботу без труда обнимающих девушек хоть на танцах,--
она еще выбросила  обе руки, и  прищелкивая  обеими, всем корпусом завиляла,
как это полагалось при исполнении модной песенки из индийского фильма:
     -- А-ва-рай-я-а-а! А-ва-рай-я-а-а!
     Но Олег вдруг помрачнел и попросил:
     -- Не надо! Этой песни -- не надо, Зоя.
     Мгновенно  она  приняла  благопристойный  вид,  будто  не  пела  и   не
извивалась только что.
     -- Это -- из "Бродяги",-- сказала она.-- Вы не видели?
     -- Видел.
     -- Замечательный  фильм! Я  два раза была! -- (Она была четыре раза, но
постеснялась почему-то выговорить.) -- А вам не нравится? Ведь у  Бродяги --
ваша судьба.
     -- Только  не моя,--  морщился  Олег.  Он  не  возвратился  к  прежнему
светлому выражению, и уже желтое солнце не теплило его, и видно было, как же
он все-таки болен.
     -- Но он тоже вернулся из тюрьмы. И вся жизнь разрушена.
     -- Это все -- фокусы. Он -- типичный блатарь. Урка.
     Зоя протянула руку за халатом.
     Олег встал, расправил халат и подал ей надеть.
     --   А  вы  их  не  любите?  --  Она  поблагодарила  кивком   и  теперь
застегивалась.
     -- Я их ненавижу.-- Он смотрел  мимо нее,  жестоко, и  челюсть  у  него
чуть-чуть сдвинулась в каком-то  неприятном  движении.--  Это  хищные твари,
паразиты, живущие только за счет других. У нас тридцать лет звонили, что они
перековываются, что они "социально-близкие", а у них принцип: тебя не... тут
у них  ругательные слова, и  очень хлестко звучит, примерно: тебя не бьют --
сиди смирно,  жди очереди;  раздевают  соседей, не  тебя -- сиди смирно, жди
очереди. Они  охотно топчут  того, кто уже лежит,  и  тут же нагло рядятся в
романтические плащи, а мы помогаем им создавать легенды, а песни их даже вот
на экране.
     -- Какие ж легенды? -- смотрела, будто провинилась в чем-то.
     --  Это -- сто лет рассказывать. Ну,  одну  легенду, если хотите.-- Они
рядом  теперь  стояли  у окна.  Олег  без  всякой  связи  со своими  словами
повелительно взял ее за локти и говорил  как  младшенькой.-- Выдавая себя за
благородных разбойников, блатные всегда гордятся, что  не  грабят  нищих, не
трогают у  арестантов  святого костыля  --  то  есть  не  отбирают последней
тюремной  пайки, а  воруют  лишь  все остальное.  Но в сорок седьмом году на
красноярской пересылке в нашей камере не было ни одного бобра -- то есть, не
у кого было ничего отнять. Блатных было чуть не полкамеры. Они проголодались
--  и  весь сахар,  и весь хлеб  стали забирать  себе. А  состав  камеры был
довольно оригинальный: полкамеры урок, полкамеры японцев, а русских нас двое
политических,  я  и еще  один  полярный летчик известный,  его именем так  и
продолжал называться остров  в  Ледовитом океане, а сам  он  сидел. Так урки
бессовестно брали у японцев и у  нас все дочиста дня три. И вот японцы, ведь
их не поймешь, договорились, ночью бесшумно поднялись, сорвали доски с нар и
с  криком "банзай!" бросились  гвоздить урок! Как  они их замечательно били!
Это надо было посмотреть!
     -- И вас?
     -- Нас-то  за что? Мы ж  у них хлеба  не  отбирали. Мы в ту  ночь  были
нейтральны, но переживали во славу японского оружия. И на утро восстановился
порядок:  и  хлеб,  и сахар  мы  стали получать сполна. Но  вот что  сделала
администрация тюрьмы: она половину японцев от нас забрала, а в нашу камеру к
битым уркам подсадила еще небитых. И теперь урки бросились бить японцев -- с
перевесом  в числе, да  ведь еще у них и ножи, у  них все есть.  Били они их
бесчеловечно, насмерть  -- и вот тут мы  с летчиком не выдержали и ввязались
за японцев.
     -- Против русских?
     Олег отпустил  ее локти и стал выпрямленный. Чуть повел челюстью с боку
на бок:
     -- Блатарей -- я  не считаю за русских. Он поднял руку и провел пальцем
по шраму, будто протирая его -- от подбородка по низу щеки и на шею:
     -- Вот там меня и резанули.


13

     Нисколько  не  опала и не размягчилась  опухоль Павла Николаевича  и  с
субботы на воскресенье. Он понял это, еще не поднявшись из постели. Разбудил
его рано старый узбек, под утро и все утро противно кашлявший над ухом.
     За  окном  пробелился  пасмурный  неподвижный  день,  как  вчера,   как
позавчера, еще  больше нагнетая тоску. Казах-чабан  с  утра пораньше  сел  с
подкрещенными ногами  на кровати и бессмысленно сидел,  как пень. Сегодня не
ожидались врачи, никого не должны были  звать на рентген или на перевязки, и
он, пожалуй,  до вечера мог  так  высидеть. Зловещий Ефрем  опять  уперся  в
заупокойного  своего Толстого;  иногда  он поднимался  топтать проход, тряся
кровати, но уже  хорошо, что  к Павлу Николаевичу больше не цеплялся, и ни к
кому вообще.
     Оглоед  как  ушел,  так  целый  день  его в палате и  не  было. Геолог,
приятный, воспитанный молодой человек, читал свою геологию, никому не мешал.
И остальные в палате держали себя тихо.
     Подбадривало  Павла  Николаевича,  что  приедет  жена.  Конечно,  ничем
реальным она не могла  ему помочь, но  сколько значило излиться  ей: как ему
плохо;  как  ничуть   не  помог  укол;  какие  противные   люди  в   палате.
Посочувствует -- и то легче. И попросить ее  принести какую-нибудь книжку --
бодрую, современную. И авторучку -- чтобы не попадать так смешно, как вчера,
у пацана карандаш одолжал записывать  рецепт. Да, и главное же -- наказать о
грибе, о березовом грибе.
     В конце  концов --  не все потеряно:  лекарства не помогут -- есть  вот
разные средства. Самое главное -- быть оптимистом.
     Понемногу-понемногу, а приживался Павел Николаевич и  здесь. После
завтрака  он дочитывал  во  вчерашней газете бюджетный доклад Зверева. А тут
без задержки принесли и  сегодняшнюю. Принял ее Демка,  но  Павел Николаевич
велел  передать  себе  и   сразу  же  с  удовлетворением  прочел  о  падении
правительства  Мендес-Франса  (не  строй  козней!  не   навязывай  парижских
соглашений!), в запасе заметил себе большую статью Эренбурга и  погрузился в
статью о претворении  в жизнь решения январского Пленума о крутом увеличении
производства продуктов животноводства.
     Так Павел  Николаевич  коротал  день,  пока  объявила санитарка,  что к
Русанову  пришла жена. Вообще, к лежачим  больным родственников допускали  в
палату, но у Павла Николаевича не было сейчас сил идти доказывать, что он --
лежачий,  да и  самому  вольготнее  было  уйти  в  вестибюль от этих унылых,
упавших духом людей. И, обмотав теплым шарфиком шею, Русанов пошел вниз.
     Не всякому за  год  до серебряной  свадьбы остается  так мила жена, как
была Капа Павлу Николаевичу. Ему действительно за всю жизнь не было человека
ближе, ни с кем ему не было так хорошо порадоваться успехам и обдумать беду.
Капа  была верный друг, очень  энергичная женщина и умная  ("у нее сельсовет
работает." --  всегда хвастался  Павел Николаевич друзьям). Павел Николаевич
никогда не испытывал  потребности ей изменять,  и она  ему не  изменяла. Это
неправда, что  переходя выше в общественном положении муж начинает стыдиться
подруги  своей  молодости. Далеко  они  поднялись  с того уровня, на котором
женились (она  была  работница  на  той  самой  макаронной  фабрике,  где  в
тестомесильном  цехе сперва  работал  и он,  но  еще до  женитьбы поднялся в
фабзавком, и работал по технике безопасности, и  по  комсомольской линии был
брошен на укрепление  аппарата  совторгслужащих,  и еще год  был  директором
фабрично-заводской девятилетки) -- но  не расщепились  за это время интересы
супругов, и  от заносчивости не раздуло их. И на праздниках,  немного выпив,
если  публика  за  столом  была  простая,  Русановы  любили  вспомнить  свое
фабричное прошлое,  любили  громко  попеть "Волочаевские дни"  и "Мы красная
кавалерия -- и -- про -- нас".
     Сейчас   в  вестибюле  Капа   своей  широкой   фигурой,  со   сдвоенной
чернобуркой,  ридикюлем  величиной  с  портфель  и  хозяйственной  сумкой  с
продуктами заняла добрых три места на скамье в самом теплом углу. Она встала
поцеловать  мужа  теплыми мягкими губами и посадила его на  отвернутую  полу
своей шубы, чтоб ему было теплей.
     --  Тут письмо есть,-- сказала она, подергивая  углом губы, и  по этому
знакомому  подергиванию   Павел  Николаевич  сразу   заключил,  что   письмо
неприятное.  Во  всем  человек  хладнокровный и  рассудительный,  вот с этой
только  бабьей манерой Капа никогда  не могла расстаться: если что  новое --
хорошее ли, плохое, обязательно ляпнуть с порога.
     --  Ну хорошо,--  обиделся Павел  Николаевич,--  добивай меня, добивай!
Если это важней -- добивай.
     Но,  ляпнув,  Капа уже  разрядилась и могла  теперь  разговаривать, как
человек.
     -- Да  нет же, нет,  ерунда! -- раскаивалась она.-- Ну, как ты? Ну, как
ты, Пасик? Об уколе я все знаю, я ведь и в пятницу звонила старшей сестре, и
вчера утром. Если б что было плохое -- я б сразу примчалась. Но  мне сказали
-- очень хорошо прошел, да?
     --  Укол прошел очень хорошо,-- довольный своей  стойкостью, подтвердил
Павел  Николаевич.--  Но  обстановочка. Капелька... Обстановочка! -- И сразу
все здешнее, обидное и  горькое, начиная  с  Ефрема и Оглоеда, представилось
ему разом, и не умея выбрать  первую  жалобу, он сказал с болью: --  Хоть бы
уборной пользоваться отдельной  от людей!  Какая  здесь  уборная!  Кабины не
отгорожены! Все на виду.
     (По месту службы  Русанов ходил на  другой этаж, но в уборную не общего
доступа.)
     Понимая, как тяжело  он  попал и  что ему  надо  выговориться, Капа  не
прерывала его жалоб, а  наводила  на  новые,  и  так  постепенно  он их  все
высказывал  до  самой  безответной и безвыходной  --  "за что врачам  деньги
платят?" Она подробно расспросила его о самочувствии во время  укола и после
укола,  об ощущении опухоли  и, раскрыв шарфик,  смотрела на опухоль и  даже
сказала, что по ее мнению опухоль чуть-чуть-чуть стала меньше.
     Она не стала  меньше, Павел Николаевич знал, но все же отрадно ему было
услышать, что может быть -- и меньше.
     -- Во всяком случае не больше, а?
     -- Нет, только не больше! Конечно, не больше! -- уверена была Капа.
     -- Хоть расти бы перестала! -- сказал,  как попросил, Павел Николаевич,
и голос его был на слезе.-- Хоть бы расти перестала! А  то если б неделю еще
так поросла -- и что же?.. и...
     Нет,  выговорить это  слово,  заглянуть туда, в  черную пропасть, он не
мог. Но до чего ж он был несчастен и до чего это было все опасно!
     --  Теперь  укол завтра. Потом в среду.  Ну,  а если не поможет?  Что ж
делать?
     -- Тогда  в  Москву! -- решительно говорила Капа.-- Давай так: если еще
два  укола не  помогут,  то -- на  самолет и в  Москву. Ты  ведь  в  пятницу
позвонил,  а  потом сам отменил, а  я  уже  звонила  Шендяпиным  и  ездила к
Алымовым, и Алымов  сам  звонил в Москву, и оказывается до недавнего времени
твою болезнь только в Москве  и  лечили,  всех отправляли  туда, а это  они,
видишь ли, в порядке  роста  местных  кадров  взялись  лечить  тут.  Вообще,
все-таки врачи -- отвратительная публика! Какое они имеют право рассуждать о
производственных  достижениях,  когда  у  них  в  обработке находится  живой
человек? Ненавижу я врачей, как хочешь!
     -- Да, да! -- с горечью согласился Павел Николаевич.-- Да! Я уж это  им
тут высказал!
     -- И учителей еще ненавижу! Сколько я с ними намучилась  из-за Майки! А
из-за Лаврика? Павел Николаевич протер очки:
     -- Еще понятно было в мое время, когда я был директором. Тогда педагоги
были все  враждебны, все не наши, и прямая  задача стояла -- обуздать их. Но
сейчас-то, сейчас мы можем с них потребовать?
     -- Да,  так слушай!  Поэтому большой сложности отправить тебя  в Москву
нет,  дорожка еще  не  забыта,  можно  найти  основания. К  тому  же  Алымов
договорился, что там договорятся -- и тебя поместят в очень  неплохое место.
А?.. Подождем третьего укола?
     Так определенно  они спланировали  -- и Павлу Николаевичу  полегчало на
сердце. Только  не  покорное ожидание  гибели в  этой затхлой дыре! Русановы
были всю  жизнь -- люди  действия, люди  инициативы,  и только в  инициативе
наступало их душевное равновесие.
     Торопиться сегодня им было некуда, и счастье Павла Николаевича состояло
в том,  чтобы  дольше сидеть здесь  с  женой,  а  не  идти в палату. Он  зяб
немного, потому что  часто отворялась наружная дверь, и Капитолина Матвеевна
вытянула  с плеч своих из-под пальто шаль, и окутала его. И соседи по скамье
у  них  попались  тоже  культурные  чистые люди. И так  можно  было посидеть
подольше.
     Медленным  перебором  они обсуждали  разные  вопросы  жизни, прерванные
болезнью Павла  Николаевича. Лишь  того главного избегали они,  что над ними
висело: худого исхода болезни. Против этого исхода  они  не  могли выдвинуть
никаких планов, никаких  действий, никаких объяснений. К  этому  исходу  они
никак  не были готовы -- и уж  по тому одному невозможен  был  такой  исход.
(Правда, у жены мелькали иногда кое-какие мысли, имущественные  и квартирные
предположения на случай  смерти мужа, но оба они настолько  были воспитаны в
духе оптимизма, что лучше было все эти дела оставить в запутанном состоянии,
чем   угнетать   себя   предварительным   их   разбором   или   каким-нибудь
упадочническим завещанием.)
     Они  говорили  о  звонках,  вопросах  и   пожеланиях   сотрудников   из
Промышленного  Управления,  куда  Павел  Николаевич   перешел  из  заводской
спецчасти в позапрошлом году. (Не сам он, конечно, вел промышленные вопросы,
потому  что у него не было такого узкого уклона, их согласовывали инженера и
экономисты,  а  уже  за  ними  самими  осуществлял  спецконтроль   Русанов.)
Работники  все  его  любили,   и  теперь  лестно  было  узнать,  как  о  нем
беспокоятся.
     Говорили и о его расчетах на пенсию. Как-то получалось, что несмотря на
долгую безупречную службу на довольно ответственных местах, он, очевидно, не
мог получить  мечту  своей жизни --  персональную  пенсию. И  даже  выгодной
ведомственной пенсии -- льготной по сумме и по начальным срокам, он тоже мог
не получить,--   из-за того,  что в 1939 не  решился, хотя  его  звали,
надеть чекистскую форму. Жаль, а может быть, по неустойчивой обстановке двух
последних лет, и не жаль. Может быть, покой дороже.
     Они  коснулись  и   общего   желания  людей   жить   лучше,  все  ясней
проявляющегося в последние годы -- ив  одежде, и в обстановке, и  в  отделке
квартир. И тут Капитолина Матвеевна высказала,  что если лечение  мужа будет
успешное, но растянется, как их предупредили, месяца на полтора-два, то было
бы удобно за это время произвести в их квартире некоторый ремонт. Одну трубу
в  ванной  давно нужно  было передвинуть, а в кухне  перенести раковину, а в
уборной  надо  стены  обложить  плиткой,  в столовой  же и  в  комнате Павла
Николаевича  необходимо освежить  покраской  стены: колер  сменить  (уж  она
смотрела колера)  и обязательно  сделать золотой накат,  это  теперь  модно.
Против всего этого Павел Николаевич не возражал, но  сразу же встал досадный
вопрос о том, что хотя  рабочие будут присланы по  государственному наряду и
по нему  получат зарплату, но  обязательно будут вымогать --  не просить,  а
именно вымогать -- доплату от "хозяев". Не то что денег было жалко (впрочем,
было  жалко  и их!),  но  гораздо важней  и  обидней  высилась  перед Павлом
Николаевичем принципиальная сторона: за  что? Почему сам он получал законную
зарплату и  премии,  и  никаких больше  чаевых и добавочных не просил? А эти
бессовестные  хотели   получить  деньги  сверх  денег?  Уступка  здесь  была
принципиальная,    недопустимая    уступка   всему   миру    стихийного    и
мелкобуржуазного. Павел Николаевич волновался всякий раз,  когда заходило об
этом:
     --  Скажи, Капа, но почему они так небрежны к рабочей чести? Почему мы,
когда  работали на  макаронной  фабрике,  не выставляли  никаких  условий  и
никакой  "лапы" не требовали  с  мастера?  Да  могло  ли  нам  это в  голову
придти?.. Так ни за что мы не должны их развращать! Чем это не взятка?
     Капа вполне была с  ним согласна,  но тут же  привела соображение,  что
если  им  не  заплатить,  не "выставить"  в  начале и  в  середине,  то  они
обязательно отомстят, сделают что-нибудь плохо и потом сам раскаешься.
     -- Один полковник в отставке, мне рассказывали, твердо стоял, сказал --
не доплачу ни  копейки! Так рабочие заложили ему в  сток ванной дохлую крысу
-- и вода плохо сходила, и вонью несло.
     Так  ничего они  с ремонтом  и не  договорились. Сложна жизнь, очень уж
сложна, до чего ни тронься.
     Говорили  о Юре.  Он  вырос  слишком  тиховат,  нет в  нем руса-новской
жизненной  хватки. Ведь  вот хорошая  юридическая  специальность,  и  хорошо
устроили  после  института, но надо  признаться,  он не для этой  работы. Ни
положения своего утвердить, ни завести хороших  знакомств -- ничего он этого
не умеет. Вероятно сейчас, в командировке, наделает ошибок. Павел Николаевич
очень беспокоился.  А Капитолина Матвеевна  беспокоилась    насчет  его
женитьбы. Машину водить навязал ему папа, квартиру отдельную добиваться тоже
будет папа --  но как доглядеть  и подправить с  его женитьбой, чтоб  он  не
ошибся?  Ведь он такой  бесхитростный,  его  охмурит  какая-нибудь ткачиха с
комбината, ну положим с ткачихой ему негде встретиться, в таких местах он не
бывает,  но  вот теперь  в  командировке? А  этот легкий  шаг  безрассудного
регистрирования  --  ведь он губит жизнь  не  одного  молодого  человека, но
усилия всей  семьи! Как  Шендяпиных дочка  в пединституте чуть  не вышла  за
своего однокурсника, а  он --  из деревни, мать его -- простая колхозница, и
надо   себе  представить  квартиру  Шендяпиных,   их  обстановку,   и  какие
ответственные  люди у них бывают  в  гостях  --  и  вдруг бы  за  столом эта
старушка в белом платочке  -- свекровь!  Черт его знает... Спасибо,  удалось
опорочить жениха по общественной линии, спасли дочь.
     Другое дело -- Авиета,  Алла.  Авиета  --  жемчужина русановской семьи.
Отец и мать не припоминают,  когда она  доставляла им  огорчения или заботы,
ну,  кроме школьного озорничанья.  И  красавица, и  разумница, и энергичная,
очень  правильно  понимает   и  берет  жизнь.  Можно  не  проверять  ее,  не
беспокоиться  -- она не сделает ошибочного шага ни  в  малом,  ни в большом.
Только  вот за имя обижается на родителей:  не надо,  мол, было фокусничать,
называйте теперь просто Аллой. Но в паспорте -- Авиета  Павловна. Да  ведь и
красиво.  Каникулы кончаются, в  среду она прилетает из Москвы и примчится в
больницу обязательно.
     С  именами  --  горе:  требования  жизни  меняются,  а  имена  остаются
навсегда.  Вот  уже и  Лаврик обижается на имя.  Сейчас-то в  школе Лаврик и
Лаврик,  никто над ним не зубоскалит, но в этом году получать паспорт, и что
ж  там  будет  написано?  Лаврентий  Павлович.  Когда-то  с  умыслом  так  и
рассчитали  родители:  пусть носит  имя  министра,  несгибаемого сталинского
соратника, и  во  всем походит на него. Но вот  уже второй год,  как сказать
"Лаврентий Павлыч" вслух пожалуй поостережешься. Одно выручает -- что Лаврик
рвется в военное училище, а в армии по имени-отчеству звать не будут.
     А так, если шепотком спросить: зачем это все делалось? Среди Шендяпиных
тоже думают,  но чужим не  высказывают: даже  если  предположить,  что Берия
оказался двурушник  и буржуазный  националист,  и  стремился к  власти -- ну
хорошо,  ну  судите  его, ну расстреляйте  закрытым  порядком,  но  зачем же
объявлять об этом простому народу? Зачем колебать его веру?  Зачем  вызывать
сомнения?  В  конце концов можно было  бы спустить  до  определенного уровня
закрытое  письмо, там все объяснить,  а по газетам пусть считается, что умер
от инфаркта. И похоронить с почетом.
     И о Майке, самой младшей, говорили. В этом году  полиняли  все  Майкины
пятерки, и не только она уже