дожественный фильм..."  и юродивого
Васю, всех зазывающего в кино. Постараться купить самый дешевый билет за два
рубля -- в первый ряд, вместе с мальчишками. А раз в месяц кутнуть -- за два
с полтиной выпить в чайной, между шоферов-чеченов, кружку пива.
     Это восприятие ссыльной жизни со смехом, с постоянной радостью у  Олега
сложилось больше всего от супругов  Кадминых -- гинеколога Николая Ивановича
и жены его Елены Александровны. Что б ни случилось с Кадмиными в ссылке, они
всегда повторяют:
     -- Как  хорошо! Насколько это лучше, чем  было! Как нам повезло, что мы
попали в это прелестное место!
     Досталась им буханка светлого хлеба -- радость! Сегодня фильм хороший в
клубе -- радость!  Двухтомник  Паустовского в книжный  магазин  привезли  --
радость!  Приехал техник  и  зубы  вставил --  радость!  Прислали еще одного
гинеколога, тоже  ссыльную,-- очень  хорошо! Пусть ей  гинекология, пусть ей
незаконные аборты, Николай Иваныч общую терапию  поведет, меньше денег, зато
спокойно. Оранжево-розово-ало-багряно-багровый степной закат -- наслаждение!
Стройненький  седенький Николай Иванович  берет под руку круглую, тяжелеющую
не  без болезни Елену  Александровну, и они чинным шагом выходят  за крайние
дома смотреть закат.
     Но  жизнь  как сплошная  гирлянда цветущих радостей начинается  у них с
того дня, когда они покупают собственную землянку-развалюшку  с  огородом --
последнее  прибежище в их жизни, как  они понимают, последний кров,  где  им
вековать  и  умирать.  (У них  есть решение --  умереть вместе: один  умрет,
другой сопроводит, ибо зачем и  для кого  ему оставаться?)  Мебели у  них --
никакой, и заказывается старику Хомратовичу, тоже ссыльному, выложить  им  в
углу параллелепипед из саманов. Это  получилась супружеская кровать -- какая
широкая! какая  удобная! Вот  радость-то!  Шьется  широкий матрасный мешок и
набивается соломой. Следующий    заказ Хомратовичу  --  стол, и  притом
круглый. Недоумевает  Хомратович:  седьмой  десяток  на свете живет, никогда
круглого  стола не  видел. Зачем  круглый?  "Нет  уж, пожалуйста!  -- чертит
Николай  Иванович  своими  белыми  ловкими  гинекологическими  руками.--  Уж
обязательно круглый!" Следующая  забота  --  достать  керосиновую  лампу  не
жестяную,  а стеклянную, на  высокой ножке, и не семилинейную, а обязательно
десятилинейную -- и чтоб  еще стекла к ней были.  В Уш-Тереке такой нет, это
достается  постепенно,  привозится  добрыми  людьми  издалека,-- но  вот  на
круглый  стол ставится такая лампа,  да  еще под  самодельным абажуром  -- и
здесь, в  Уш-Тереке, в 1954 году,  когда в столицах гоняются за  торшерами и
уже изобретена  водородная бомба  -- эта  лампа на круглом самодельном столе
превращает глинобитную землянку в роскошную гостиную  предпрошлого века. Что
за торжество! Они  втроем садятся вокруг, и  Елена  Александровна говорит  с
чувством:
     -- Ах, Олег, как хорошо мы  сейчас живем!  Вы знаете,  если не  считать
детства -- это самый счастливый период всей моей жизни!
     Потому  что ведь -- она права! -- совсем не уровень благополучия делает
счастье людей, а -- отношения сердец и наша точка зрения на нашу жизнь. И то
и другое -- всегда  в нашей власти,  а значит, человек всегда счастлив, если
он хочет этого, и никто не может ему помешать.
     До  войны  они  жили  под Москвой  со свекровью,  и  та была  настолько
непримирима и пристальна к мелочам, а сын к матери настолько почтителен, что
Елена Александровна -- уже женщина средних лет,  самостоятельной судьбы и не
первый раз замужем, чувствовала себя  постоянно задавленной.  Эти  годы  она
называет  теперь  своим  "средневековьем".  Нужно  было  случиться  большому
несчастью, чтобы свежий воздух хлынул в их семью.
     И несчастье обрушилось -- сама же свекровь и потянула ниточку: в первый
год  войны  пришел  человек  без  документов  и  попросил укрытия.  Совмещая
крутость к семейным  с общими христианскими  убеждениями,  свекровь приютила
дезертира  -- и даже без  совета с молодыми.  Две ночи переночевал дезертир,
ушел, где-то  был пойман и на допросе указал  дом, который  его принял. Сама
свекровь была уже  под восемьдесят,  ее не тронули, но сочтено было полезным
арестовать пятидесятилетнего  сына  и  сорокалетнюю  невестку. На  следствии
выясняли, не родственник ли им дезертир, и если б оказался  родственник, это
сильно  смягчило бы следствие: это  было  бы  простым шкурничеством,  вполне
понятным и даже извинимым. Но был дезертир им -- никто, прохожий, и получили
Кадмины  по  десятке не как  пособники дезертира,  но как  враги  отечества,
сознательно  подрывающие  мощь  Красной  армии.  Кончилась война  --  и  тот
дезертир был отпущен  по  великой сталинской  амнистии  1945  года (историки
будут голову ломать-не поймут, почему именно дезертиров простили прежде всех
-- и  без ограничений). Он и забыл, что в каком-то доме ночевал, что кого-то
потянул  за собой. А Кадминых та амнистия нисколько не коснулась:  ведь
они  были не  дезертиры, они  были враги. Они  и по десятке отбыли  -- их не
отпустили домой: ведь они не в одиночку действовали, а группой, организацией
-- муж да жена!  -- и полагалось им в вечную ссылку.  Предвидя  такой исход,
Кадмины заранее подали прошения,  чтобы  хоть  в ссылку-то их послали в одно
место.  И  как  будто  никто прямо  не  возражал,  и  как будто просьба была
довольно законная -- а все-таки мужа послали на юг  Казахстана,  а жену -- в
Красноярский   край.   Может,   их   хотели  разлучить   как   членов  одной
организации?.. Нет, это не в кару им сделали, не на зло, а просто в аппарате
министерства внутренних дел не было же такого человека, чья обязанность была
бы соединять мужей и  жен -- вот и не соединили. Жена, под пятьдесят лет, но
с  опухающими руками  и  ногами,  попала в тайгу,  где ничего  не было кроме
лесоповала, уже так  знакомого по лагерю. (Но и сейчас вспоминает енисейскую
тайгу -- какие пейзажи!) Год еще писали они жалобы --  в Москву, в Москву, в
Москву -- и тогда  только пришел спецконвой --  и повез  Елену Александровну
сюда, в Уш-Терек.
     И еще  бы было  им теперь не  радоваться жизни! не полюбить Уш-Терек! и
свою глинобитную хибарку! Какого еще им было желать другого доброденствия?
     Вечно --  так вечно, пусть будет  так! За вечность можно вполне изучить
климат Уш-Терека! Николай Иванович вывешивает  три термометра, ставит  банку
для осадков,  а за силой  ветра  заходит  к  Инне Штрем  -- десятикласснице,
ведущей государственный метеопункт. Еще что там будет на метеопункте, а уж у
Николая Иваныча заведен метеожурнал с завидной статистической строгостью.
     Еще ребенком  он  воспринял от отца,  инженера  путей  сообщения, жажду
постоянной деятельности и любовь к точности  и порядку.  Да уж педант ли был
Короленко,  но  и  тот говорил (а Николай Иваныч  цитирует),  что "порядок в
делах  соблюдает  наш  душевный  покой".  И еще  любимая  поговорка  доктора
Кадмина: "Вещи  знают свои места". Вещи сами знают, а мы только не должны им
мешать.
     Для зимних вечеров есть у Николая  Ивановича  любимое досужное занятие:
переплетное ремесло. Ему  нравится претворять  лохматые, разлезлые, гибнущие
книги в затянутый радостный  вид. Даже и в Уш-Тереке сделали ему переплетный
пресс и преострый обрезной ножичек.
     Едва  только  куплена  землянка --  и месяц за месяцем Кадмины на  всем
экономят,   донашивают   все  старенькое,  а   деньги  копят  на  батарейный
радиоприемник. Еще надо договориться в культмаге с продавцом-курдом, чтоб он
задержал им батареи, когда будут, батареи отдельно приходят и не всегда. Еще
надо  переступить  немой  ужас  всех  ссыльных  перед  радиоприемником:  что
подумает  оперуполномоченный?  не  для  Би-Би-Си   ли  вся  затея?  Но  ужас
переступлен,  батареи доставлены, приемник включен --  и музыка, райская для
арестантского уха и чистая  при  батарейном  питании --  Пуччини,  Сибелиус,
Бортнянский  --  каждый  день  по  выбору  из  программы  включается  в
кадминской  халупке. И вот -- наполнен и переполнен их мир, уже не всасывать
ему извне, но выдавать избыточное.
     А с весны -- вечера для  радио  короче, да зато  заботит огород. Десять
соток своего огорода разбивает  Николай  Иванович с такой замысловатостью  и
энергией,  что  куда там  старый  князь Болконский  со всеми Лысыми Горами и
особым архитектором. По больнице Николай Иванович в шестьдесят лет еще очень
жив, исполняет  полторы  ставки и в  любую  ночь бежит  принимать  роды.  По
поселку  он  не  ходит, а носится,  не  стесняясь  седой  бороды,  и  только
развевает полами парусинового пиджачка, сшитого Еленой Александровной. А вот
к  лопате у него уже сил мало -- полчаса  утром, и  начинает  задыхаться. Но
пусть  отстают руки  и сердце, а планы стройны до  идеала. Он водит Олега по
голому своему огороду, счастливо отмеченному двумя деревцами по задней меже,
и хвалится:
     --  Вот  тут,  Олег,  сквозь  весь  участок пройдет  прешпект. По левую
сторону, вы  когда-нибудь увидите, три  урюка, они  уже посажены. По  правую
руку будет  разбит виноградник, он несомненно  примется. В конце же прешпект
упрется  в беседку  --  в  самую настоящую  беседку, которой  еще  не  видел
Уш-Терек!  Основы беседки  уже  заложены --  вот этот полукруглый  диван  из
саманов -- (все тот же Хомратович: "зачем полукруглый?") -- и вот эти прутья
-- по  ним поднимется хмель.  Рядом будут благоухать  табаки. Днем  мы будем
здесь прятаться от зноя, а вечерами -- пить  чай из самовара, милости прошу!
-- (Впрочем, и самовара еще нет.)
     Что там в будущем вырастет у них --  неизвестно, а чего уже сегодня нет
-- картошки, капусты, огурцов,  помидоров и тыкв, того, что есть у  соседей.
"Но ведь это же купить можно!" -- возражают Кадмины.  Поселенцы Уш-Терека --
народ  хозяйственный,  держат  коров,  свиней,  овец, кур.  Не  вовсе  чужды
животноводству и Кадмины,  но беспрактичное  у  них направление  фермы: одни
только собаки да кошки.  Кадмины так  понимают, что и молоко, и  мясо  можно
принести  с базара --  но где купишь собачью  преданность?  Разве за  деньги
будут так прыгать на тебя лопоухий черно-бурый Жук, огромный, как медведь, и
острый  пронырливый  маленький Тобик,  весь  белый, но с подвижными  черными
ушками?
     Любовь  к животным мы  теперь не  ставим  в людях  ни  в  грош,  а  над
привязанностью к кошкам даже непременно смеемся. Но разлюбив сперва животных
-- не неизбежно ли мы потом разлюбливаем и людей?
     Кадмины любят  в каждом своем звере  не шкурку, а  личность. И та общая
душевность,   которую  излучают  супруги,  безо   всякой  дрессировки  почти
мгновенно усваивается и их животными. Животные очень ценят,  когда Кадмины с
ними разговаривают,  и  подолгу  могут слушать.  Животные дорожат  обществом
своих хозяев и горды их повсюду  сопровождать. Если Тобик лежит в комнате (а
доступ в комнаты  собакам  не ограничен) и видит,  что  Елена  Александровна
надевает  пальто и берет сумку,-- он  не   только сразу  понимает,  что
сейчас будет прогулка в поселок  -- но срывается с места,  бежит  за Жуком в
сад и тотчас возвращается с  ним. На определенном собачьем языке он  там ему
передал о прогулке -- и Жук прибежал возбужденный, готовый идти.
     Жук хорошо знает протяженность времени. Проводив Кадминых  до кино,  он
не  лежит у клуба, уходит, но к концу сеанса  всегда возвращается.  Один раз
картина оказалась совсем короткой -- и он опоздал. Сколько было горя сперва,
и сколько потом прыжков!
     Куда  псы никогда не сопровождают Николая Ивановича -- это  на  работу,
понимая, что было бы нетактично. Если в предвечернее время доктор выходит за
ворота  своим легким молодым  шагом, то  по каким-то душевным  волнам собаки
безошибочно знают -- пошел ли он  проведать  роженицу (и  тогда не идут) или
купаться -- и тогда идут. Купаться  далеко -- в реке Чу, за пять километров.
Ни местные, ни ссыльные, ни молодые, ни средолетние не ходят туда  ежедневно
-- далеко.  Ходят только мальчишки да  доктор Кадмин с собаками. Собственно,
это единственная из прогулок, не доставляющая собакам  прямого удовольствия:
дорожка  по  степи жесткая и с колючками, у Жука больные изрезанные лапы,  а
Тобик,  однажды искупанный, очень боится снова попасть  в воду.  Но  чувство
долга -- выше  всего, и они  проделывают  с доктором  весь  путь. Только  за
триста безопасных метров  от  реки  Тобик  начинает  отставать,  чтоб его не
схватили, извиняется ушами, извиняется хвостом и ложится. Жук идет до самого
обрыва, здесь  кладет  свое большое тело  и, как монумент, наблюдает купание
сверху.
     Долг провожать Тобик распространяет и на Олега, который часто  бывает у
Кадминых. (Так, наконец,  часто, что это  тревожит оперуполномоченного, и он
порознь допрашивает: "а почему вы так близки? а что у вас общего? а о чем вы
разговариваете?") Жук  может и не  провожать Олега, но Тобик обязан и даже в
любую погоду.  Когда на улице дождь и  грязно, лапам будет  холодно и мокро,
очень Тобику  не хочется, он  потянется на  передних  лапах  и  потянется на
задних -- а  все-таки  пойдет!  Впрочем,  Тобик  же  --  и  почтальон  между
Кадмиными и Олегом.  Нужно ли сообщить  Олегу, что сегодня интересный фильм,
или очень  хорошая будет музыкальная передача, или что-то важное появилось в
продуктовом,  в  универмаге  --  на Тобика надевается матерчатый  ошейник  с
запиской, пальцем ему показывают направление и твердо говорят: "К  Олегу!" И
в любую погоду он послушно  семенит к Олегу на своих тонких ногах, а придя и
не застав дома, дожидается у двери. Самое удивительное,  что никто его этому
не учил,  не дрессировал,  а  он с первого раза все понял и стал так делать.
(Правда, подкрепляя его идейную  твердость, Олег всякий  раз  выдает  ему за
почтовый рейс и материальное поощрение.)
     Жук  -- ростом и  статью  с немецкую овчарку,  но нет в  нем  овчарской
настороженности  и  злобности, его  затопляет добродушие  крупного  сильного
существа. Ему уж лет  немало, он знал многих хозяев, а  Кадминых выбрал сам.
Перед тем  он принадлежал   духанщику  (заведующему чайной). Тот держал
Жука  на  цепи при ящиках с  пустой посудой,  иногда для  забавы отвязывал и
натравливал  на соседских псов. Жук  дрался  отважно и  наводил  на  здешних
желтых  вялых псов  ужас. Но  в  одно  из  таких отвязываний  он  побывал на
собачьей свадьбе близ дома Кадминых, что-то почувствовал душевное в их дворе
-- и стал сюда бегать, хоть тут его  не  кормили. Духанщик  уезжал и подарил
Жука своей ссыльной подруге Эмилии. Та  сытно кормила Жука -- а он все равно
срывался  и уходил к Кадминым.  Эмилия обижалась на Кадминых, уводила Жука к
себе, опять сажала на цепь --  а он  все равно срывался и уходил. Тогда  она
привязала его цепью к автомобильному  колесу. Вдруг Жук увидел со двора, что
по улице идет Елена Александровна, даже нарочно отвернувшись. Он рванулся --
и как ломовая лошадь, хрипя,  протащил  автомобильное  колесо метров  сто на
своей шее,  пока  не свалился. После этого Эмилия отступилась  от  Жука. И у
новых хозяев  Жук быстро  перенял  доброту как главную норму  поведения. Все
уличные  собаки  совсем  перестали  его  бояться, и  с  прохожими  Жук  стал
приветлив, хотя не искателен.
     Однако, любители  стрелять  в  живое  были  и в Уш-Тереке. Не промышляя
лучшей дичи, они ходили по улицам и, пьяные, убивали  собак. Дважды стреляли
уже в Жука.  Теперь он боялся всякого наведенного отверстия- и фотообъектива
тоже, не давался фотографировать.
     Были  у Кадминых еще  и  коты  -- избалованные  и капризные, и  любящие
искусство -- но Олег, гуляя  сейчас  по аллеям  мед-городка, представил себе
именно  Жука,  огромную добрую  голову  Жука, да  не просто  на улице -- а в
заслон своего окна: внезапно в окне Олега появляется голова  Жука -- это  он
встал на задние и заглядывает как человек. Это значит -- рядом прыгает Тобик
и уже на подходе Николай Иванович.
     И с умилением Олег почувствовал, что он вполне доволен своей долей, что
он вполне смирен со ссылкой, и только здоровья одного он просит у неба, и не
просит больших чудес.
     Вот так и  жить, как Кадмины живут --  радоваться тому, что есть! Тот и
мудрец, кто доволен немногим.
     Кто -- оптимист? Кто говорит: вообще в стране все плохо, везде -- хуже,
у нас еще хорошо, нам повезло. И счастлив тем, что есть, и не терзается. Кто
-- пессимист? Кто говорит: вообще в нашей стране все  замечательно, везде --
лучше, только у нас случайно плохо.
     Сейчас  --  только  бы   лечение   как-нибудь  перетерпеть!  Как-нибудь
выскочить из этих  клещей -- рентгенотерапии, гормонотерапии -- не до  конца
уродом. Как-нибудь сохранить  либидо и там что еще полагается! -- потому что
без этого, без этого...
     И -- ехать в Уш-Терек. И больше впрохолость не жить! Жениться!
     Зоя вряд ли поедет. А если б и поехала -- то через полтора  года. Ждать
опять, ждать опять, всю жизнь ждать!
     Жениться можно на Ксане. Что за хозяйка! -- тарелки простые перетирает,
полотенце через  плечо перебросит --  царица! --  глаз  не  оторвать.  С ней
прочно можно жить -- и дом будет на славу, и дети будут виться.
     А можно -- на Инне Штрем.  Немного  страшно, что ей только восемнадцать
лет. Но  ведь  это  и тянет! Еще у  нее  улыбка  какая-то рассеянно-дерзкая,
задумчиво-вызывающая. Но ведь это и тянет...
     Так не  верить  же никаким всплескам, никаким бетховенским ударам!  Это
все  -- радужные пузыри. Сердце сжать --  и не верить!  Ничего  не ждать  от
будущего -- лучшего!
     То, что есть -- будь рад тому!
     Вечно -- так вечно.


21

     Олегу  посчастливилось   встретить   ее  в  самых  дверях  клиники.  Он
посторонился, придерживая для нее  дверь, но если б и не посторонился -- она
с таким порывом шла, чуть наклоняясь вперед, что пожалуй и сшибла бы.
     Он  сразу   охватил:  на  шоколадных  волосах  голубой  берет,  голову,
поставленную как  против ветра,  и  очень уж своенравного покроя  пальто  --
какой-то длинный невероятный хляст, застегнутый у горла.
     Если б он знал, что это -- дочь Русанова, он наверно бы вернулся. А так
-- пошел вышагивать по своей отобщенной тропке.
     Авиета  же  без труда получила разрешение подняться  наверх  в  палату,
потому что отец ее был очень  слаб, а день четверг  -- посетительный. Пальто
она сняла, и на бордовый свитер  ей накинули белый халатик, такой маленький,
что разве в детстве она могла бы надеть его в рукава.
     После  вчерашнего третьего укола Павел Николаевич, действительно, очень
ослабел и без крайней нужды совсем уже не выбирал  ног из-под  одеяла.  Он и
ворочался мало, очков не надевал, не встревал в разговоры. В нем пошатнулась
его постоянная  воля, и он отдался  своей слабости. Опухоль,  на которую  он
сперва досадовал, потом  боялся ее, теперь  вошла в права  -- и уже не он, а
она решала, что же будет.
     Павел Николаевич знал,  что Авиета прилетает из  Москвы, сегодня  утром
ждал  ее.  Он  ждал ее,  как  всегда,  с радостью,  но  сегодня отчасти и  с
тревогой: решено было, что Капа расскажет  ей о письме  Миная,  о Родичеве и
Гузуне все, как  оно есть. До сих пор ей это было знать ни к чему, но теперь
нужна была ее голова и совет. Авиета была разумница, никогда ни в чем она не
думала, хуже, чем родители,  а  все-таки  немножко было и тревожно: как  она
воспримет  эту историю?  сумеет  ли  перенестись и  понять?  не осудит  ли с
беззаботного плеча?
     И  в  палату Авиета вошла как против ветра,  с порывом, хотя  одна
рука у нее занята была тяжелой сумкой,  а другая удерживала халат на плечах.
Свежее  молодое лицо ее было сияющим, не  было того постного сострадания,  с
которым  подходят к  постелям  тяжело  больных  и  которое Павлу Николаевичу
больно было бы видеть у дочери.
     -- Ну, отец!  Ну, что же ты, отец! -- оживленно здоровалась она, садясь
к нему  на  койку и  искренно, без  усилия, целуя и в правую,  и в левую уже
несвежие з