огня? Работник берет анкету и еще делает бодрый вид, а  на самом
деле, если что-нибудь  он  только  скрывал от анкетного центра  --  уже  все
внутри у него скребет. Потому что  в этой анкете ничего  не укрыть.  Это  --
отличная анкета. Это -- лучшая из анкет.
     Именно  с  помощью  такой  анкеты Русанову  удалось  добиться  разводов
нескольких женщин, мужья которых  находились в заключении по 58-й статье. Уж
как эти  женщины  заметали следы,  посылали посылки не от своего имени,
не из  этого города или вовсе не посылали  --  в этой анкете  слишком строго
стоял  частокол  вопросов, и  лгать дальше было нельзя.  И один  только  был
пропуск  в частоколе:  окончательный развод перед законом.  К  тому  же, его
процедура была облегчена: суд не спрашивал от заключенных согласия на развод
и даже не извещал их  о  совершенном разводе.  Русанову  важно  было,  чтобы
развод  совершился,  чтобы грязные  лапы  преступника  не стягивали  еще  не
погибшую женщину с общей гражданской дороги. А анкеты эти никуда и не шли. И
Сергею Сергеевичу показывались только разве в виде анекдота.
     Обособленное, загадочное, полупотустороннее положение Русанова  в общем
ходе производства  давало ему  и удовлетворяло его глубоким знанием истинных
процессов жизни. Жизнь, которая была  видна всем,-- производство, совещания,
многотиражка,  месткомовские  объявления на  вахте, заявления на  получение,
столовая, клуб,-- не была настоящая, а только казалась  такой непосвященным.
Истинное  же направление жизни  решалось без крикливости,  спокойно, в тихих
кабинетах между двумя-тремя понимающими  друг  друга людьми  или  телефонным
ласковым звонком.  Еще струилась  истинная  жизнь  в тайных бумагах, в глуби
портфелей  Русанова  и  его  сотрудников,  и долго  молча  могла  ходить  за
человеком -- и  только  внезапно  на мгновение обнажалась, высовывала пасть,
рыгала в  жертву  огнем  --  и  опять  скрывалась,  неизвестно  куда.  И  на
поверхности оставалось все то же:  клуб,  столовая,  заявления на получение,
многотиражка, производство. И только  не хватало  среди проходивших вахту --
уволенного, отчисленного, изъятого.
     Соответственно роду работы бывало оборудовано и рабочее место Русанова.
Это  всегда  была  уединенная  комната  с  дверью,  сперва  обитой  кожей  и
блестящими  обойными гвоздями, а потом, по мере  того как богатело общество,
еще  и огражденная входным предохранительным ящиком,  темным тамбуром.  Этот
тамбур -- как будто и простое  изобретение, совсем нехитрая штука: не больше
метра  в  глубину, и лишь секунду-две мешкает посетитель, закрывая  за собой
первую дверь  и еще  не  открыв  вторую.  Но  в эти  секунды  перед решающим
разговором  он как бы  попадает  в  короткое заключение:  нет ему  света,  и
воздуха нет,  и он  чувствует все свое ничтожество перед тем,  к кому сейчас
входит. И если была  у него  дерзость, своемудрие -- то здесь, в тамбуре, он
расстанется с ними.
     Естественно,  что  и по нескольку человек сразу к Павлу Николаевичу  не
вваливались,  а только  впускались поодиночке, кто был вызван или получил по
телефону разрешение прийти.
     Такое  оборудование  рабочего  места  и  такой  порядок  допуска  очень
способствовал вдумчивому и регулярному выполнению обязанностей в русановском
отделе. Без предохранительного тамбура Павел Николаевич бы страдал.
     Разумеется,    по     диалектической     взаимосвязи    всех    явлений
действительности, образ поведения Павла Николаевича на работе    не мог
остаться без влияния на  его образ жизни вообще. Постепенно, с годами, ему и
Капитолине Матвеевне стали несносны на железных дорогах  не только общие, но
и плацкартные вагоны, куда перлись и в полушубках, и с ведрами, и с мешками.
Русановы  стали  ездить  только в купированных  и в  мягких. Разумеется, и в
гостиницах для Русанова  всегда  бронировался номер, чтоб ему не очутиться в
общей комнате. Разумеется, и в санатории Русановы ездили не  во всякие, а  в
такие, где человека знают, уважают и создают ему условия, где и пляж и аллеи
отдыха  отгорожены  от общей  публики.  И  когда  Капитолине Матвеевне врачи
назначили  больше ходить,  то ей абсолютно  негде было  ходить,  кроме как в
таком санатории среди равных.
     Русановы любили народ -- свой великий народ, и служили  этому народу, и
готовы были жизнь отдать за народ.
     Но  с  годами они все  больше  терпеть  не  могли  --  населения. Этого
строптивого,  вечно  уклоняющегося, упирающегося да еще  чего-то  требующего
себе населения.
     У Русановых стал вызывать отвращение трамвай, троллейбус,  автобус, где
всегда  толкали,  особенно  при  посадке, куда лезли строительные  и  другие
рабочие в грязных спецовках  и  могли обтереть о  твое пальто этот мазут или
эту известку, а главное -- укоренилась противная панибратская манера хлопать
по плечу -- просить передать  на билет или сдачу, и  нужно было услуживать и
передавать без  конца. Ходить же по  городу пешком было и  далеко, и слишком
простецки, не по занимаемой должности. И если служебные  автомобили бывали в
разгоне или в ремонте, Павел Николаевич часами не мог попасть домой обедать,
а сидел на работе и ждал,  пока подадут машину. А что оставалось  делать?  С
пешеходами  всегда  можно  напороться  на неожиданность,  среди  них  бывают
дерзкие,  плохо одетые, а иногда  и  подвыпившие люди. Плохо  одетый человек
всегда  опасен,  потому что  он плохо  чувствует  свою  ответственность,  да
вероятно  ему  и мало  что терять, иначе он  был бы  одет  хорошо.  Конечно,
милиция и закон защищают Русанова от плохо одетого  человека, но эта  защита
придет неизбежно с опозданием, она придет, чтобы наказать негодяя уже потом.
     И  вот,  ничего на  свете  не  боясь, Русанов  стал  испытывать  вполне
нормальную  оправданную  боязнь  перед  распущенными  полупьяными  людьми, а
точнее -- перед прямым ударом кулака в лицо.
     Потому так взволновало его сперва и известие о возврате Родичева. Не то
чтобы он или Гузун стали бы  действовать по закону: по закону они к Русанову
никаких претензий иметь не должны.  Но что, если  они  сохранились здоровыми
мужиками и захотят избить?
     Однако, если  трезво разобраться,-- конечно зряшен был первый невольный
испуг Павла  Николаевича. Еще, может быть, никакого Родичева нет, и дай бог,
чтоб он не вернулся. Все эти разговорчики  о  в о з в р а т а х вполне могут
быть  легендами,  потому что в ходе  своей работы Павел Николаевич пока
не ощущал тех признаков, которые могли бы предвещать новый характер жизни.
     Потом, если даже Родичев действительно вернулся, то в К*,  а не сюда. И
ему сейчас  не до  того, чтобы искать Русанова, а  самому надо оглядываться,
как бы его из К* не выперли снова.
     А если он и  начнет искать, то не сразу  же найдет ниточку сюда. И сюда
поезд идет трое суток  через  восемь  областей. И, даже  доехав сюда,  он во
всяком случае явится  домой,  а не в больницу. А в больнице Павел Николаевич
как раз в полной безопасности.
     В безопасности!.. Смешно... С этой опухолью -- и в безопасности...
     Да уж если такое неустойчивое время наступит  -- так  лучше  и умереть.
Лучше  умереть,  чем  бояться  каждого  возврата.  Какое   это  безумие!  --
возвращать  их!  Зачем? Они  там привыкли,  они  там  смирились  -- зачем же
пускать их сюда, баламутить людям жизнь?..
     Кажется, все-таки, Павел Николаевич перегорел и готов  был ко сну. Надо
было постараться заснуть.
     Но ему требовалось выйти -- самая неприятная процедура в клинике.
     Осторожно  поворачиваясь,  осторожно  двигаясь --  а  опухоль  железным
кулаком сидела у него на шее и давила -- он выбрался  из закатистой кровати,
надел пижаму, шлепанцы, очки, и пошел, тихо шаркая.
     За столом бодрствовала строгая  черная Мария и чутко повернулась на его
шарканье.
     У  начала  лестницы  в  кровати  какой-то  новичок,  дюжий  длиннорукий
длинноногий грек, терзался и стонал. Лежать  он  не мог,  сидел,  как  бы не
помещаясь в постели, и бессонными глазами ужаса проводил Павла Николаевича.
     На  средней  площадке  маленький,  еще  причесанный,  желтый-прежелтый,
полусидел   высоко   подмощенный    и   дышал   из    кислородной   подушки,
плащ-палаточного материала. У  него на  тумбочке лежали  апельсины, печенье,
рахат-лукум, стоял  кефир,  но  все  это было  ему  безразлично  --  простой
бесплатный чистый воздух не входил в его легкие, сколько нужно.
     В нижнем коридоре  стояли  еще койки с  больными.  Одни спали.  Старуха
восточного вида с растрепавшимися космами раскидалась в муке по подушке.
     Потом  он  миновал маленькую  каморку,  где на один  и  тот же короткий
нечистый диванчик клали всех, не разбирая, для клизм.
     И  наконец, набрав воздуха и стараясь  его удерживать, Павел Николаевич
вступил  в уборную.  В  этой  уборной, без  кабин  и  даже без унитазов,  он
особенно  чувствовал  себя  неотгороженным, приниженным  к  праху. Санитарки
убирали здесь  много раз в  день, но не успевали, и всегда были свежие следы
или рвоты, или крови,  или пакости. Ведь  этой  уборной пользовались дикари,
 не  привыкшие к  удобствам,  и  больные, доведенные  до края.  Надо бы
попасть к главному врачу и добиться для себя разрешения ходить во  врачебную
уборную.
     Но эту деловую мысль Павел Николаевич сформулировал как-то вяло.
     Он опять пошел мимо клизменной кабинки, мимо растрепанной казашки, мимо
спящих в коридоре.
     Мимо обреченного с кислородной подушкой.
     А наверху грек прохрипел ему страшным шепотом:
     -- Слушай, браток! А тут -- всех вылечивают? Или умирают тоже?
     Русанов  дико  посмотрел  на  него   --  и   при  этом  движении  остро
почувствовал,  что уже  не может отдельно поворачивать головой,  что должен,
как Ефрем, поворачиваться  всем  корпусом.  Страшная прилепина на шее давила
ему вверх на челюсть и вниз на ключицу.
     Он поспешил к себе.
     О чем он еще думал?! Кого он еще боялся!.. На кого надеялся?..
     Тут, между челюстью и ключицей, была судьба его.
     Его правосудие.
     И перед этим правосудием он не знал знакомств, заслуг, защиты.




15

     -- А тебе сколько лет?
     -- Двадцать шесть.
     -- Ох, порядочно!
     -- А тебе?
     --  Мне шестнадцать...  Ну как  в  шестнадцать  лет ногу  отдавать,  ты
подумай?
     -- А по какое место хотят?
     -- Да по  колено  -- точно, они меньше не берут, уж я тут видел. А чаще
-- с запасом. Вот так... Будет культя болтаться...
     -- Протез сделаешь. Ты чем вообще заниматься собираешься?
     -- Да я мечтаю в Университет.
     -- На какой факультет?
     -- Да или филологический, или исторический.
     -- А конкурс пройдешь?
     -- Думаю, что да. Я -- никогда не волнуюсь. Спокойный очень.
     -- Ну, и хорошо. И чем же тебе протез будет мешать? И учиться будешь, и
работать. Даже еще усидчивей. В науке больше сделаешь.
     -- А вообще жизнь?
     -- А кроме науки -- что вообще?
     -- Ну, там...
     -- Жениться?
     -- Да хотя бы...
     -- Найде-ошь! На всякое дерево птичка садится. ...А какая альтернатива?
     -- Что?
     -- Или нога или жизнь?
     -- Да на авось. А может само пройдет!
     -- Нет,  Дема,  на  авось  мостов  не строят.  От авося только  авоська
осталась.  Рассчитывать на  такую удачу  в  рамках  разумного  нельзя.  Тебе
опухоль называют как-нибудь?
     -- Да вроде -- "Эс-а".
     -- Эс-а? Тогда надо оперировать.
     -- А что, знаешь?
     -- Знаю. Мне бы вот сейчас сказали отдать  ногу -- и то б я отдал. Хотя
моей жизни весь смысл --  только в движении, пешком и на  коне, а автомобили
там не ходят.
     -- А что? Уже не предлагают?
     -- Нет.
     -- Пропустил?
     --  Да как тебе  сказать...  Не  то,  чтобы  пропустил.  Ну, отчасти  и
пропустил. В поле  завертелся. Надо  было  месяца  три назад приехать,  а  я
работы бросить не хотел. А от ходьбы, от  езды хуже натиралось,  мокло, гной
прорывался.  А  прорвется --  легче,  опять работать  хочется. Думаю --  еще
подожду. Мне и сейчас так трет, что лучше бы брючину одну отрезать или голым
сидеть.
     -- А не перевязывают?
     -- Нет.
     -- А покажи, можно?
     -- Посмотри.
     -- У-у-у-у-у, какая... Да темная...
     -- Она от природы темная. Здесь у меня от рождения было большое родимое
пятно. Вот оно и переродилось.
     -- А это что... такие?
     -- А это вот три  свища остались от трех прорывов... В  общем, Демка, у
меня  опухоль совсем другая,  чем  у  тебя.  У меня  --  меланобластома. Эта
сволочь не щадит. Как правило: восемь месяцев -- и с копыт.
     -- А откуда ты знаешь?
     --  Еще досюда книжку прочел. Прочел --  тогда  и схватился.  Но дело в
том,  что если б я  и  раньше  приехал  --  все равно б они  оперировать  не
взялись. Меланобластома такая гадина, что только тронь ножом --  и сейчас же
дает метастазы. Она тоже жить  хочет,  по-своему,  понимаешь? Что  я  за эти
месяцы пропустил -- в паху появилось.
     -- А что Людмила Афанасьевна говорит?
     -- А вот она говорит,  что надо  попробовать достать  такое  коллоидное
золото. Если его достать,  то  в  паху, может  быть,  остановят,  а на  ноге
приглушат рентгеном -- и так оттянут...
     -- Вылечат?
     -- Нет, Демка, вылечить меня уже нельзя. От меланобластомы  вообще
не вылечиваются. Таких выздоровевших нет. А мне? Отнять ногу -- мало, а выше
-- где  ж резать? Сейчас  идет вопрос --  как оттянуть? И сколько я выиграю:
месяцы или годы?
     -- То есть... что же? Ты значит..?
     -- Да. Я -- значит. Я  уже, Демка, это принял. Но не тот  живет больше,
кто живет дольше. Для меня  весь  вопрос сейчас -- что я успею сделать. Надо
же что-то успеть  сделать на земле! Мне нужно три года! Если бы мне дали три
года, ничего больше не прошу! Но эти три  года мне не в клинике надо лежать,
а быть в поле.
     Они тихо совсем разговаривали  на койке  Вадима  Зацырко  у окна.  Весь
разговор их слышать  мог бы  по соседству только  Ефрем, но он с утра  лежал
бесчувственным  чурбаном и  глаз  не сводил  с одного  потолка.  Еще Русанов
наверно слышал, он несколько раз с симпатией взглянул на Зацырко.
     -- А что ж ты можешь успеть сделать? -- хмурился Демка.
     -- Ну, попробуй понять. Я проверяю  сейчас новую очень спорную  идею --
большие ученые в центре в нее почти  не верят: что  залежи полиметаллических
руд можно обнаружить по радиоактивным водам. "Радиоактивные" -- знаешь,  что
такое?.. Тут тысяча аргументов, но на бумаге можно все что угодно и защитить
и отвергнуть. А  я -- чувствую, вот чувствую, что  могу доказать  это все на
деле. Но для  этого надо все время быть в поле,  и конкретно  найти руды  по
водам, больше  ни  по  чему. И желательно --  с повторением. А  работа  есть
работа,  на  что  силы  не  уходят?  Вот,  например,  вакуум-насоса  нет,  а
центробежный, чтоб запустить, надо воздух  вытянуть. Чем? Ртом! И нахлебался
радиоактивной воды. Да  и запросто мы ее пьем. Киргизы-рабочие говорят: наши
отцы тут  не  пили,  и  мы пить  не  будем. А  мы,  русские,  пьем.  Да имея
меланобластому  --  что  мне  бояться  радиоактивности?  Как  раз  мне-то  и
работать.
     -- Ну  и дурак! -- приговорил Ефрем,  не поворачиваясь, невыразительным
скрипучим голосом.  Он, значит,  все слышал.-- Умирать будешь --  зачем тебе
геология? Она тебе не поможет. Задумался бы лучше -- чем люди живы?
     У  Вадима  неподвижно  хранилась  нога,  но свободная  голова его легко
повернулась  на гибкой  свободной  шее. Он  готовно  блеснул  черными живыми
глазами,  чуть  дрогнули  его  мягкие  губы,  и  он  ответил, не  обидившись
нисколько:
     -- А я как раз знаю. Творчеством! И очень помогает. Ни пить, ни есть не
надо.
     И мелко постучал граненым  пластмассовым  автокарандашом  между зубами,
следя, насколько он понят.
     -- Ты  вот эту книжицу  прочти, удивишься! --  все  так  же  не ворочая
корпуса и не видя Зацырко, постучал Поддуев корявым ногтем по синенькой.
     -- А я уже смотрел,--  с большой быстротой успевал отвечать Вадим.-- Не
для  нашего века. Слишком  бесформенно, неэнергично. А по-нашему:  работайте
больше! И не в свой карман.
     Вот и все.
     Русанов встрепенулся, приветливо сверкнул очками и громко спросил:
     --  Скажите, молодой  человек, вы -- коммунист?  С той же готовностью и
простотой Вадим перевел глаза на Русанова.
     -- Да,-- мягко сказал он.
     -- Я был уверен! -- торжествующе воскликнул Русанов и поднял палец.
     Он очень был похож на преподавателя. Вадим шлепнул Демку по плечу:
     -- Ну, иди к себе. Работать надо.
     И  наклонился над "Геохимическими методами", где лежал у него небольшой
листик  с  мелкими выписками и крупными восклицательными  и  вопросительными
знаками.
     Он читал, а граненый черный автокарандаш в его пальцах чуть двигался.
     Он весь  читал, и уже  как бы  его здесь не  было,  но,  ободренный его
поддержкой,  Павел Николаевич хотел  еще  больше  подбодриться перед  вторым
уколом и решил теперь доломать  Ефрема, чтоб  тот не  нагонял здесь и дальше
тоски. И от стены к стене глядя на него прямо, он стал ему договаривать:
     --  Товарищ  дает  вам  хороший  урок,  товарищ  Поддуев.   Нельзя  так
поддаваться  болезни.  И нельзя поддаваться  первой  поповской  книжечке. Вы
практически играете  на руку...-- Он хотел сказать "врагам", в обычной жизни
всегда можно было указать врагов, но  здесь, на больничных койках, кто ж был
их  враг?..--  Надо  уметь  видеть глубину  жизни.  И  прежде  всего природу
подвига.  А что движет  людьми в  производственном подвиге?  Или  в подвигах
Отечественной войны? Или например Гражданской? Голодные, необутые, неодетые,
безоружные...
     Странно неподвижен был сегодня Ефрем: он не только не вылезал топать по
проходу,  но  он как  бы совсем  утратил  многие из своих обычных  движений.
Прежде  он берег  только  шею и неохотно поворачивал  туловищем при  голове,
сегодня же он ни ногой не пошевельнул, ни рукой, лишь вот по книжке постучал
пальцем.  Его  уговаривали  позавтракать,  он  ответил:  "Не  наелся  --  не
налижешься." Он до завтрака и после завтрака лежал так  неподвижно, что если
б иногда не моргал, можно было подумать, что его взяло окостенение.
     А глаза были открыты.
     Глаза были  открыты, и  как раз чтобы видеть Русанова, ему не надо было
ничуть поворачиваться. Его-то, белорылого, одного он и видел кроме потолка и
стены.
     И  он слышал,  что разъяснял  ему  Русанов. И  губы  его  шевельнулись,
раздался  все  тот  же недоброжелательный  голос, только  еще  менее  внятно
разделяя слова:
     -- А  что --  Гражданская?  Ты  воевал,  что  ль, в Гражданскую?  Павел
Николаевич вздохнул:
     -- Мы с вами, товарищ Поддуев, еще по возрасту не могли тогда воевать.
     Ефрем потянул носом.
     -- Не знаю, чего ты не воевал. Я воевал.
     -- Как же это могло быть?
     --  Очень просто,-- медленно говорил  Ефрем,  отдыхая  между фразами.--
Наган взял и воевал. Забавно. Не я один.
     -- Где ж это вы так воевали?
     --  Под Ижевском. Учредилку  били.  Я ижевских сам семерых застрелил. И
сейчас помню.
     Да, он кажется всех семерых, взрослых, мог вспомнить сейчас, где и кого
уложил, пацан, на улицах мятежного города.
     Что-то  еще  ему очкарик  объяснял,  но  у  Ефрема  сегодня  будто  уши
залегали, и он не надолго выныривал что-нибудь слышать.
     Как он открыл по рассвету глаза и  увидел над собой кусок голого белого
потолка, так вступил  в него толчком, вошел с неприкрытостью,  а без всякого
повода, один давний ничтожный и совсем забытый случай.
     Был день в ноябре,  уже после войны. Шел  снег и тут же подтаивал, а на
выброшенной  из  траншеи  более  теплой  земле  таял  начисто.  Копали   под
газопровод,  и  проектная глубина была метр восемьдесят.  Поддуев прошел там
мимо и видел, что глубины нужной еще нет. Но явился бригадир и нагло уверял,
что  по  всей  длине уже полный  профиль.  "Что, мерить пойдем? Тебе  ж хуже
будет