авал, а из того места могли переслать.
     -- А -- под моей фамилией? -- почти нежно звучали ее вопросы за плечом.
     -- Нет,-- посочувствовал Русанов.-- Такой уж порядок: фамилию меняют. Я
не при чем, такой порядок.
     Он лежал  и  вспоминал,  что Ельчанских обоих он почти даже  любил.  Он
никакого не имел против  них зла. И если пришлось написать  на  старика,  то
лишь потому,  что просил Чухненко,  которому  Ельчанский мешал  работать.  И
после посадки мужа,  Русанов искренне  заботился о жене и  дочери, и  тогда,
ожидая  ареста,  она поручила ему  дочь.  Но  как  вышло,  что он и  на  нее
написал,-- он не мог вспомнить.
     Теперь он обернулся с земли посмотреть на нее, но ее не было, совсем не
было (да ведь она же и умерла, как она могла быть?),  а вместо  этого сильно
кольнуло в шее, в правой стороне. И  он выровнял  голову и продолжал лежать.
Ему надо  было отдохнуть -- он так устал,  как никогда не уставал!  Все тело
ему ломало.
     Это был  какой-то шахтный проход, где он лежал,  штольня, но глаза  его
привыкли к темноте,  и он заметил рядом с собой, на земле, засыпанной мелким
антрацитом, телефонный  аппарат. Вот это  его очень удивило  -- откуда здесь
мог  взяться  городской  аппарат?  и  неужели  он  подключен?   Тогда  можно
позвонить, чтобы принесли ему попить. И вообще бы взяли его в больницу.
     Он снял трубку, но вместо гудка услышал бодрый деловой голос:
     -- Товарищ Русанов?
     -- Да, да,-- живо подобрался Русанов  (как-то сразу чувствовалось,  что
этот голос -- сверху, а не снизу).
     -- Зайдите в Верховный Суд.
     --  В Верховный Суд?  Есть! Сейчас!  Хорошо! -- И  уже  клал трубку, но
опомнился: -- Да, простите, а какой Верховный Суд -- старый или новый?
     -- Новый,-- ответили ему холодно.-- Поторопитесь.-- И положили трубку.
     И он все вспомнил о смене Суда! -- и проклял себя,  что сам первый взял
трубку. Матулевича не  было... Клопова не было... Да,  и Берии ж не было! --
ну, времена!
     Однако,  надо было идти. Сам бы он  не имел сил  встать, но потому  что
вызывали  -- надо  было  подняться.  Он  напрягался  четырьмя  конечностями,
привставал и падал, как  теленок, еще не научившийся ходить.  Правда, ему не
назначили  точного времени,  но сказали: "Поторопитесь!" Наконец, держась за
стенку, он встал на ноги. И так побрел на расслабленных, неуверенных  ногах,
все время держась за стенку. Почему-то и шея болела справа.
     Он  шел  и думал: неужели  его будут  судить?  Неужели  возможна  такая
жестокость: по прошествии стольких лет его судить? Ах, эта  смена  Суда! Ах,
не к добру!
     Ну что ж, при всем его уважении к Высшей Судебной Инстанции ему  ничего
не остается, как защищаться и там. Он осмелится защищаться!
     Вот что он им скажет: не я осуждал! и следствия вел тоже не я! Я только
сигнализировал  с подозрениях. Если в  коммунальной уборной  я нахожу клочок
газеты с разорванным портретом Вождя -- моя обязанность этот клочок принести
и сигнализировать. А следствие на  то и поставлено,  чтобы  проверить! Может
быть  это  случайность,  может  быть  это  не  так.  Следствие  для  того  и
поставлено, чтобы выяснить  истину! А  я только исполнял простой гражданский
долг.
     Вот что  он им скажет:  все  эти годы  важно было  оздоровить общество!
морально оздоровить! А это невозможно без чистки    общества. А  чистка
невозможна без тех, кто не брезгует совком. Чем больше в нем разворачивались
аргументы, тем больше он накалялся, как он им сейчас выскажет. Он даже хотел
теперь скорей дойти, чтоб его скорей вызвали, и он им просто выкрикнет:
     -- Не я один это делал! Почему вы  судите именно меня? А к т о этого не
делал? А как бы он на посту удержался, если бы не п о м о г а л?! Гузун? Так
и сам сел!
     Он напрягся,  будто  уже кричал -- но заметил,  что не кричит совсем, а
только надулось горло. И болело.
     Он  шел уже  будто  не по  штольне, а просто  по  коридору, а сзади его
окликнули:
     -- Пашка!  Ты что -- больной?  Чего это еле тащишься? Он подбодрился и,
кажется,  пошел  как здоровый.  Обернулся,  кто ж  его  окликал --  это  был
Звейнек, в юнгштурме, с портупеей.
     --  А  ты  куда,  Ян? -- спросил  Павел и  удивился,  почему  тот такой
молодой. То есть, он и был молодой, но сколько ж с тех пор прошло?
     -- Как куда? Куда и ты, на комиссию.
     На какую ж комиссию? --  стал соображать Павел.  Ведь он  был вызван  в
какое-то другое место, но уже не мог вспомнить -- в какое.
     И он подтянулся к шагу Звейнека и пошел с ним  бодро, быстро, молодо. И
почувствовал, что ему еще нет двадцати, что он холостой парень.
     Они  стали  проходить  большое  служебное  помещение,  где  за  многими
канцелярскими столами сидела интеллигенция  -- старые бухгалтеры с бородами,
как у  попов, и  с галстуками; инженеры с  молоточками  в петлицах;  пожилые
дамы, как барыни; и машинистки молоденькие накрашенные  в юбках  выше колен.
Как только они со Звейнеком вошли, четко выстукивая в четыре сапога, так все
эти  человек  тридцать  обернулись  к  ним,  некоторые  привставали,  другие
кланялись сидя,-- и все вращали головами за ними, пока они шли, и на лицах у
всех был испуг, а Павлу с Яном это льстило.
     Они зашли в следующую комнату  и здоровались с другими членами комиссии
и рассаживались за столом, папки на красную скатерть.
     --  Ну, запускайте!  -- распорядился  Венька, председатель.  Запустили.
Первая вошла тетя Груша из прессового цеха.
     -- Тетя Груша,  а ты  чего?  --  удивился Венька.-- Ведь мы --  аппарат
чистим, а ты чего? Ты в аппарат, что ли, пролезла? И все рассмеялись.
     -- Да нет,  видишь,-- не робела тетя Груша.-- У  меня дочка подрастает,
надо бы дочку в садик устроить, а?
     -- Хорошо, тетя  Груша!  -- крикнул Павел.--  Пиши  заявление, устроим.
Дочку -- устроим! А сейчас не мешай, мы интеллигенцию чистить будем!
     И потянулся налить себе воды  из графина -- но графин оказался  пустой.
Тогда он кивнул  соседу,  чтобы передали  ему  графин с  того  конца  стола.
Передали, но и он был пустой. .
     А пить хотелось так, что все горло жгло.
     -- Пить! -- попросил он.-- Пить!
     --  Сейчас,-- сказала доктор  Гангарт,-- сейчас принесут  воды. Русанов
открыл глаза. Она сидела около него на постели.
     -- У меня в тумбочке -- компот,-- слабо произнес Павел Николаевич.  Его
знобило, ломало, а в голове стукало тяжело.
     -- Ну, компота вам нальем,-- улыбнулась Гангарт тоненькими  губами. Она
сама открыла тумбочку, доставая бутылку компота и стакан.
     В окнах угадывался вечерний солнечный свет.
     Павел  Николаевич  покосился, как  Гангарт  наливает ему  компот.  Чтоб
чего-нибудь не подсыпала.
     Кисло-сладкий  компот  был  пронизывающе  приятный. Павел  Николаевич с
подушки из рук Гангарт выцедил весь стакан.
     -- Сегодня плохо мне было,-- пожаловался он.
     -- Нет, вы ничего перенесли,-- не согласилась Гангарт.-- Просто сегодня
мы увеличили вам дозу. Новое подозрение кольнуло Русанова.
     -- И что, каждый раз будете увеличивать?
     -- Теперь все время будет такая. Вы привыкнете, вам будет легче.
     А опухоль-жаба сидела под челюстью, как и сидела.
     --  А  Верховный...?  --  начал  он и подрезался. Он уже путал, о чем в
бреду, о чем наяву.


17

     Вера  Корнильевна беспокоилась, как  Русанов перенесет полную дозу,  за
день наведывалась несколько раз и задержалась  после конца работы. Она могла
бы так часто  не приходить,  если бы  дежурила Олимпиада  Владиславовна, как
было по графику, но ее таки взяли на курсы профказначеев, вместо нее сегодня
днем дежурил Тургун, а он был слишком беспечен.
     Русанов перенес укол тяжеловато, однако в допустимых пределах. Вслед за
уколом  он  получил снотворное и не  просыпался,  но  беспокойно  ворочался,
дергался,  стонал. Всякий раз Вера Корнильевна оставалась понаблюдать за ним
и  слушала  его  пульс.  Он  корчился  и  снова  вытягивал  ноги.  Лицо  его
покраснело,  взмокло.  Без  очков  да еще на  подушке  голова  его  не имела
начальственного  вида. Редкие белые волосики,  уцелевшие от облысения,  были
разлизаны по темени.
     Но столько раз ходя  в палату, Вера Корнильевна заодно  делала и другие
дела.  Выписывался  Поддуев,  который  считался  старостой  палаты,  и  хотя
должность  эта  существовала  ни для  чего, однако  полагалась.  И  от койки
Русанова перейдя по соседству к следующей, Вера Корнильевна объявила:
     -- Костоглотов.  С  сегодняшнего дня  вы назначаетесь старостой палаты.

     Костоглотов  лежал поверх одеяла одетый и  читал газету (уж второй  раз
Гангарт   приходила,   а  он  все  читал  газету).  Всегда  ожидая  от  него
какого-нибудь выпада, Гангарт сопроводила свою  фразу легкой улыбкой, как бы
объясняя, что и сама понимает, что все это ни к чему.  Костоглотов поднял от
газеты  веселое  лицо  и, не  зная,  как лучше  выразить  уважение  к врачу,
подтянул к себе слишком вытянутые по кровати длинные ноги. Вид его был очень
благожелательный, а сказал он:
     -- Вера Корнильевна! Вы хотите нанести мне непоправимый моральный урон.
Никакой  администратор не свободен от ошибок, а иногда и  впадает в  соблазн
власти. Поэтому я после многолетних размышлений дал себе обет никогда больше
не занимать административных должностей.
     -- А вы занимали? И высокие? -- Она входила в забаву разговора с ним.
     -- Самая  высокая была  --  помкомвзвода. Но  фактически даже еще выше.
Моего командира взвода за полную тупость  и неспособность отправили на курсы
усовершенствования, откуда он  должен  был  выйти  не ниже,  как  командиром
батареи  -- но уже не к нам в  дивизион. А другого офицера,  которого вместо
него  прислали, сразу пристегнули к политотделу сверх  штата. Комдив  мой не
возражал, потому что  я приличный был  топограф,  и ребята меня слушались. И
так я в звании старшего сержанта два года был и. о. комвзвода -- от Ельца до
Франкфурта-на-Одере. И кстати, это были лучшие годы всей моей жизни,  как ни
смешно.
     Все-таки и  с поджатыми ногами получалось  невежливо, он  спустил их на
пол.
     -- Ну, вот  видите,-- улыбка расположения  не сходила  с лица Гангарт и
когда  она  слушала его и когда сама говорила.--  Зачем же вы отказываетесь?
Вам опять будет хорошо.
     -- Славненькая  логика! --  мне  хорошо!  А демократия? Вы же попираете
принципы демократии: палата меня  не выбирала, избиратели не знают даже моей
биографии... Кстати, и вы не знаете...
     -- Ну что ж, расскажите.
     Она вообще негромко говорила, и он снизил голос для  нее одной. Русанов
спал, Зацырко читал, койка Поддуева была уже пуста,-- их почти и не слышали.
     -- Это очень долго. И потом я смущен, что я сижу,  а вы стоите. Так  не
разговаривают с женщинами.  Но если  я, как солдат, стану  сейчас в проходе,
будет еще глупей. Вы присядьте на мою койку, пожалуйста.
     -- Вообще-то мне идти надо,-- -- сказала она. И села на краешек.
     --  Видите,  Вера  Корнильевна, за приверженность  демократии я  больше
всего в жизни пострадал. Я пытался  насаждать демократию в армии -- то есть,
много  рассуждал. За это меня в 39-м не послали в училище, оставили рядовым.
А  в 40-м  уже  доехал  до  училища,  так сдерзил  начальству там,  и оттуда
отчислили. И только  в  41-м  кой-как  кончил курсы  младших  командиров  на
Дальнем Востоке. Честно  говоря, очень досадно было мне,  что  я  не офицер,
 все мои друзья пошли в офицеры. В молодости это как-то переживаешь. Но
справедливость я ценил выше.
     -- У меня один  близкий человек,-- сказала Гангарт,  глядя  в одеяло,--
тоже  имел  такую  судьбу:  очень  развитой  --  и рядовой.-- Полпаузы,  миг
молчания, пролетел  меж их  головами, и она подняла глаза.-- Но вы и сегодня
таким остались.
     -- То есть: рядовым или развитым?
     -- Дерзким. Как,  например, вы всегда разговариваете с врачами? Со мной
особенно.
     Она  строго это  спросила,  но  странная  была  у  нее  строгость,  вся
пропитанная мелодичностью, как все слова и движения Веры Гангарт.
     --  Я -- с вами? Я с вами разговариваю исключительно почтительно. Это у
меня  высшая форма  разговора, вы  еще не знаете.  А если вы  имеете в  виду
первый день, так вы не представляете, в каких же я был клещах. Еле-еле меня,
умирающего,   выпустили  из  области.  Приехал  сюда  --   тут  вместо  зимы
дождь-проливняк, а у  меня -- валенки под  мышкой, у  нас  же там  морозяра.
Шинель намокла, хоть отжимай. Валенки сдал  в камеру хранения, сел в трамвай
ехать в  старый город, там у меня еще с фронта адрес  моего солдата.  А  уже
темно, весь  трамвай отговаривает: не идите,  зарежут!  После амнистии 53-го
года, когда всю шпану  выпустили, никак ее опять не выловят. А  я еще не был
уверен,  тут ли мой солдат, и улица  такая, что никто ее не знает. Пошел  по
гостиницам.  Такие красивые  вестибюли в  гостиницах,  просто  стыдно  моими
ногами входить, и кое-где даже  места были, но  вместо паспорта протяну свое
ссыльное удостоверение -- "нельзя!", "нельзя!" Ну, что делать? Умирать я был
готов,  но почему же под забором? Иду прямо в милицию:  "Слушайте, я -- ваш.
Устраивайте меня ночевать." Перемялись, говорят: "Идите в чайхану и ночуйте,
мы  там  документов  не проверяем." Но не нашел я  чайханы,  поехал опять на
вокзал. Спать нельзя, милиционер ходит-гоняет. Утром -- к вам в амбулаторию.
Очередь. Посмотрели -- сейчас же ложиться. Теперь двумя трамваями через весь
город  -- в комендатуру.  Так  рабочий день  по всему Советскому Союзу --  а
комендант  ушел и наплевать. И никакой запиской он  ссыльных не удостаивает:
может придет, может нет. Тут я сообразил:  если я ему удостоверение отдам --
мне, пожалуй, валенок на  вокзале не выдадут. Значит, двумя  трамваями опять
на вокзал. Каждая поездка -- полтора часа.
     -- Что-то я у вас валенок не помню. Разве были?
     -- Не помните,  потому  что  я тут же,  на вокзале, эти валенки  продал
какому-то дядьке. Рассчитал, что  эту зиму долежу в  клинике, а до следующей
не доживу.  Теперь  опять  в  комендатуру!  --  на одних  трамваях  червонец
проездил. Там еще километр грязюкой переться, а ведь у меня боли, я еле иду.
И  всюду мешок свой тащу. Слава  тебе,  пришел комендант. Отдаю ему  в залог
разрешение  моей   областной  комендатуры,   показываю   направление   вашей
амбулатории,  отмечает:  можно лечь.  Теперь еду... не к    вам  еще, в
центр. По афишам вижу, что идет "Спящая красавица".
     -- Ах вот как! Так вы  еще --  по  балетам?  Ну, знала б-не положила б!
Не-ет!
     --  Вера  Корнильевна,  это  --  чудо!  Перед   смертью  последний  раз
посмотреть  балет! Да и без смерти я его в своей вечной  ссылке  никогда  не
увижу. Так нет же,  черт! --  заменен спектакль! Вместо  "Спящей  красавицы"
пойдет "Агу-Балы".
     Беззвучно  смеясь,  Гангарт  качала головой. Вся эта затея умирающего с
балетом ей, конечно, нравилась, очень нравилась.
     -- Что  делать? В консерватории --  фортепьянный концерт аспирантки. Но
-- далеко от вокзала, и угла лавки не захвачу. А дождь все лупит, все лупит!
Один выход: ехать сдаваться к вам. Приезжаю -- "мест нет, придется несколько
дней подождать". А больные говорят: тут и по неделе ждут. Где ждать? Что мне
оставалось?  Без  лагерной хватки  пропадешь. А тут вы еще бумажку у меня из
рук уносите?.. Как же я должен был с вами разговаривать?
     Теперь весело вспоминалось, обоим было смешно.
     Он  это  все рассказывал без  усилия мысли,  а  думал  вот о  чем: если
мединститут она кончила  в 46-м году, то ей сейчас не меньше тридцати одного
года, она ему почти ровесница. Почему же Вера Корнильевна кажется ему моложе
двадцатитрехлетней Зои?  Не  по  лицу,  а  по  повадке:  по  несмелости,  по
застыдчивости.  В  таких  случаях  бывает  можно  предположить,  что  она...
Внимательный взгляд умеет выделить  таких женщин  по  мелочам  поведения. Но
Гангарт -- замужем. Так почему же..?
     А она смотрела  на него  и удивлялась, почему  он вначале  показался ей
таким недоброжелательным и грубым. У него,  правда,  темный взгляд и жесткие
складки, но он умеет смотреть  и говорить  очень дружественно и  весело, вот
как сейчас.  Вернее, у него всегда  наготове и  та,  и другая манера,  и  не
знаешь, какую ждать.
     -- О балеринах и о валенках я теперь все усвоила,-- улыбалась она.-- Но
--  сапоги? Вы  знаете,  что  ваши сапоги -- это небывалое  нарушение нашего
режима?
     И она сузила глаза.
     -- Опять  режим,-- скривился  Костоглотов,  и шрам  его скривился.-- Но
ведь прогулка даже  в тюрьме положена. Я без прогулки  не  могу, я тогда  не
вылечусь. Вы ж не хотите лишить меня свежего воздуха?
     Да, Гангарт видела, как подолгу он гулял сторонними одинокими аллейками
медгородка: у кастелянши выпросил женский халат, которых мужчинам не давали,
не хватало; морщь  халата сгонял  под армейским поясом с  живота на бока,  а
полы халата  все  равно  раздергивались. В  сапогах,  без  шапки, с косматой
черной головой он гулял крупными твердыми шагами, глядя в камни под собой, а
дойдя до намеченного рубежа, на нем поворачивался. И  всегда он  держал руки
сложенными за спиной. И всегда один, ни с кем.
     -- Вот на  днях ожидается обход  Низамутдина  Бахрамовича и знаете, что
будет, если он увидит ваши сапоги? Мне будет выговор в приказе.
     Опять она не требовала, а просила, даже как бы жаловалась ему. Она сама
удивлялась  тому  тону даже не равенства, а  немного  и  подчинения, который
установился между ними и которого у нее с больными вообще никогда не бывало.
     Костоглотов, убеждая, тронул своей лапой ее руку:
     --  Вера  Корнильевна! Стопроцентная гарантия,  что  он  у  меня их  не
найдет. И даже в вестибюле никогда в них не встретит.
     -- А на аллейке?
     --  А там  он  не узнает,  что я  -- из его  корпуса! Даже  вот хотите,
давайте для смеху напишем анонимный донос на меня, что у меня сапоги, и он с
двумя санитарками придет здесь шарить -- и никогда не найдут.
     -- А разве это хорошо -- писать доносы? -- Она опять сузила глаза.
     Еще вот:  зачем  она губы  красила?  Это  было грубовато  для нее,  это
нарушало ее тонкость. Он вздохнул:
     --  Да  ведь пишут. Вера Корнильевна, как  пишут! И получается. Римляне
говорили:  testis  unus --  testis  nullus,  один  свидетель  --  никакой не
свидетель. А в двадцатом веке и один -- лишний стал, и одного-то не надо.
     Она увела глаза. Об этом трудно ведь было говорить.
     -- И куда ж вы их тогда спрячете?
     --  Сапоги? Да  десятки способов, сколько будет времени. Может  быть, в
холодную  печку  кину,  может   быть,  на  веревочке  за  окно  подвешу.  Не
беспокойтесь!
     Нельзя  было  не  засмеяться   и  не  поверить,  что  он  действительно
вывернется.
     -- Но как вы умудрились не сдать их в первый день?
     -- Ну, это уж совсем  просто. В той  конуре, где переодевался, поставил
за створку двери. Санитарка все остальное сгребла в мешок с  биркой и унесла
на центральный склад. Я из бани вышел, в газетку их обернул и понес.
     Разговаривали уже о какой-то ерунде. Шел рабочий день, и почему она тут
сидела? Русанов беспокойно  спал, потный, но спал, и рвоты не  было. Гангарт
еще раз подержала его пульс  и уж было  пошла,  но  тут же вспомнила,  опять
обернулась к Костоглотову:
     -- Да, вы дополнительного еще не получаете?
     -- Никак нет,-- навострился Костоглотов.
     --  Значит, с завтрашнего дня. В день  два яйца,  два стакана  молока и
пятьдесят грамм масла.
     -- Что-что?  Могу ли я верить своим ушам? Да ведь  меня никогда в жизни
так не кормили!.. Впрочем, знаете, это справедливо. Ведь  я  за эту  болезнь
даже по бюллетеню не получу.
     -- Как это?
     --  Очень  просто.  Оказывается,  я в  профсоюзе  еще  не  состою шести
месяцев. И мне ничего не положено.
     -- Ай-я-яй! Как же это получилось?
     -- Да отвык я просто от этой жизни. Приехал в ссылку  --  как  я должен
был догадаться, что надо скорей всту